о бок с коллекцией моделей лучших самолетов прошлых лет. До «Бехштейна» я еще не дослужился, и моя фотография в раме из кожи висела в библиотеке. Должен сказать, что мои романы всегда валялись у них на виду, но я считал, что это часть хозяйской инсценировки. На столах из кофейного дерева горой лежали объемистые, совершенно неподъемные книги по искусству — их покупают обычно после уценки.
В ту пятницу я приехал одним из последних. Я никудышный водитель и дважды делал не тот поворот, а в сельской Англии это обычно до добра не доводит. Порой возникает ощущение, что сейчас 1940 год и все дорожные знаки убрали, опасаясь вторжения немцев.
Безукоризненную подъездную дорожку заполнили «бентли-турбо» и «БМВ», на их фоне моя «хонда-аккорд» имела вид весьма жалкий. Я не раз замечал, что перед закатом в доме появляется дурной запах, усиленный запахом плюща, который покрывает большую часть западного фасада. Хозяйский дворецкий, ведущий этого шоу, встретил меня у входа бокалом шампанского. Приятно, конечно, но это меня резануло — как будто в телевизионной рекламе.
Приехавшие раньше меня собрались в главной гостиной. Большинство из них я видел впервые и, несмотря на тщательную церемонию представления, сразу же запутался в именах. Среди знакомых была гротескная пара, которую я не переваривал, — Брет Уэйкфилд и его жена, Достопочтенная Сьюзан. Он откровенно хвастался, что за всю жизнь не проработал и дня; в тот вечер это прозвучало в особенно обидной для меня форме.
— Не понимаю, — обратился он ко мне, — зачем люди работают? Зачем изводят себя, ведь существует уйма способов интересно проводить время.
Он был уверен, что я разделяю его взгляды, и это возмутило меня.
— Вынуждены, вот и работают.
— Я не имел в виду вашу работу. Я сам немного пишу, но публиковаться не имею желания.
— Отчего же? — съехидничал я.
— Ну, я мог бы это сделать частным образом, просто для друзей. Но как подумаешь, что читать будут абсолютно чужие люди, — нет, это меня угнетает.
Он был жутко претенциозный мудак. Щеголял в парике, разыгрывал из себя представителя высшего света и разговаривал соответствующим тоном, как плохой актер, которого пробуют на совершенно не подходящую ему роль. Я не понимал, почему они оставались у Китти в списке «А», — разве что были еще богаче, чем она, а ей хотелось во что бы то ни стало их переплюнуть. Достопочтенная Сьюзан подавала признаки жизни, лишь когда разговор заходил об украшениях. Она была буквально увешана ими и усиленно демонстрировала свое декольте, в чем Брет ее неизменно поддерживал. Я слышал не раз, как он говорил:
— Я, если можно так выразиться, грудной муж своей жены.
Зарабатывали они, как мне казалось, на продаже какао, но однажды он признался, что родственники не позволяют ему играть активную роль в делах компании.
— Меня вроде как услали на пенсию и отписали мне трешку в год на прожитие, — прогнусавил он с видимым удовольствием.
— Трешку? — дернул меня черт прореагировать на его реплику.
— Ну да, три миллиона.
Позже я, наконец, вздохнул с облегчением, когда появился Эрик Уолшем. Было в Эрике нечто подлинное, джентльменское, эрудированный и скромный, он не имел нужды напускать на себя важный вид. Эрик написал два известных, очень умных исследования о прераэфаэлитах — этот период в английском искусстве меня особенно восхищает. Но при встречах разговор неизменно переходил на крикет. Обычно мы до подробностей обсуждали игры прошедшего сезона; он болел за «Йоркшир», я отдавал предпочтение «Эссексу». А в этом году англичане еще имели почти сухой счет в тест-матчах[59] с Вест-Индией, так что нам было что обсуждать.
Мы как раз в деталях — мяч за мячом — разбирали завершающие удары финального тест-матча, когда приехали последние гости, и разговор наш был прерван.
— Мартин, — сказала Китти, — может быть, вы с Эриком перестанете обсуждать эти нудные игры и познакомитесь с Виктором и Евой? Бедняжки, они прилетели из Монтрё, и их частный самолет завернули в Лутон, хотя они должны были приземлиться в Хитроу. И все из-за этих противных туманов.
Я узнал их не сразу, память сработала, лишь когда я услышал голос Виктора: «Мы с Мартином давно знакомы, Китти. Рад снова вас видеть». Он сильно прибавил в весе, чего нельзя было сказать о его сестре, на удивление тощей; когда я поцеловал ее в сильно наштукатуренную щеку, мне показалось, что она пергаментная.
— Ну что, как отдохнули на этот раз? — спросил я.
— Вчера вечером — очень плохо, — ответил он.
— Фортуна от него отвернулась, — сказала Ева. — Все было в порядке, пока он не перешел на рулетку, бедный мой мальчик. А я ведь предупреждала его.
Она взяла Виктора за руку, и я сразу вспомнил, что их отношения всегда казались мне странными даже для близнецов. Приглядевшись, я заметил у Виктора шрам толщиной в карандаш, шедший от губ вниз к шее. Он уловил мой взгляд. Когда Китти утащила его на другой конец комнаты, Ева объяснила:
— Он получил серьезную травму, играя в поло. Его ударили по лицу, а потом на него наступил пони. Конечно, врачи сделали все, что могли. Мама за несколько часов доставила его на самолете в клинику Майо, а там творят чудеса. Но он до сих пор никак не придет в себя, — добавила она, словно упрекая меня в том, что ей пришлось об этом заговорить.
— Опасный спорт, — заметил я. — Он все больше становится похож на крикет. Вы слышали про Генри? — спросил я после паузы.
Может быть, я ошибся, но мне показалось, будто в ее густо подведенных глазах появился ужас. Снова наступило молчание.
— Да, по-моему, один из друзей Виктора писал ему об этом, — ответила она наконец.
— Вы с ним встречались?
Ее ответ показался мне чересчур осторожным:
— С некоторых пор не встречались. Мы столько ездим — за всеми знакомыми не уследишь. Их слишком много!
— И с Софи тоже не виделись?
— Софи?
— Ну да, с его женой — той самой девушкой, с которой я был, когда мы впервые встретились.
— А, ну да. Нет, не виделись. — Напряжение спало, она полезла в сумочку за помадой и стала краситься. При этом ее наручные часы от Картье соскользнули с болезненно тонкого запястья. Позже, за обедом, я сидел напротив нее и несколько раз пытался заговорить, но дело шло туго. Она ничего, не ела, только ковыряла вилкой.
Китти, напротив, была в отличной форме. Она с аппетитом ела, приправляя еду скабрезными шутками. Складывалось впечатление, что нынешний уик-энд устроен с единственной целью — позлословить по поводу отсутствующих знакомых. Я из вежливости присоединился к общему смеху, но в беседе не участвовал.
После обеда дамы удалились, и были поданы сигары и портвейн. Когда же мы вновь воссоединились, Китти предложила поиграть в одну из их традиционных игр. Видимо, такие игры — отличительная особенность так называемого высшего общества Англии. Это либо шарады, либо, не приведи Господь, утомительная игра, когда все загадывают какую-нибудь историческую личность, а один, выйдя из комнаты, должен потом угадать с помощью определенного количества вопросов, кто какую личность загадал. Я старался врубиться в игру, но все время думал о Генри. Ларри чувствовал себя в своей стихии; когда пришла его очередь, он загадал мадам Дюбарри (что, я думаю, было для него естественно) и был счастлив, что никто не разгадал. Я, когда настал мой черед, загадал Антони Идена — выбор довольно странный, но это было первое, что пришло мне в голову. Эрик отгадал без труда.
С Виктором мы смогли побеседовать лишь на следующее утро. Мы оба встали рано и оказались одни в комнате для завтрака, где на серебряных подносах было подано неимоверное количество еды. Оглядывая все эти почки, кеджери, печенку, бекон и яйца, я почувствовал, что меня уносит в викторианскую эпоху.[60] Я взял свою обычную еду — кофе и сдобу; Виктор, напротив, перепробовал все подряд.
По утрам я обычно не в настроении и болтовня меня утомляет, поэтому я не был готов к его первой фразе:
— Жаль, что вчера вечером вы так разволновали Еву.
Его заявление мне показалось обидным, и я сухо спросил:
— Разволновал? Я как-то не заметил.
— Упомянув о Генри.
Я опустил газету и посмотрел на него, стараясь припомнить, что же такого я ей сказал.
— Она всю ночь не спала.
— Я виноват. Но вовсе не хотел ее огорчить. Мне показалось вполне естественным вспомнить о смерти общего знакомого. В конце концов, именно Генри нас познакомил. Но я непременно принесу ей свои извинения, как только она появится.
— Она не будет завтракать. Она пошла к мессе.
Из-за его довольно странного тона и, возможно, из-за того, что время было еще раннее и я туго соображал, я решил выяснить, в чем все-таки дело.
— Почему же она расстроилась?
— Почему? Неужели непонятно?
— Нет. Правда нет.
— Они с Генри были одно время очень близки.
— Ну да, и я тоже. Его смерть меня потрясла. Он был моим самым лучшим другом.
— Это совсем не то, — загадочно промолвил он.
Что же в нем было отталкивающего? Вкрадчивость? Самоуверенность богача?
— Ваша сестра дала мне понять, что вы не общались с ним и с Софи.
— Да? В некотором смысле, пожалуй, это верно. В нашей жизни люди приходят и уходят.
Я налил себе еще чашку кофе и сказал, нарочно глядя мимо него:
— Тогда, значит, вам неизвестно, что за неприятности толкнули его на такое? — Я быстро посмотрел на Виктора и увидел на его лице странное, пожалуй, даже гневное выражение.
— «Неприятности»? Почему вы так говорите?
— Не нашел лучшего слова. Думаю, только неприятности могут довести человека до самоубийства.
— А, понимаю, что вы имеете в виду. Верно.
— Мне казалось, не в характере Генри совершать нечто подобное. Он обычно умел справляться с любой бедой.
— Возможно, это Софи его довела, — сказал Виктор.
Я прикинулся удивленным.