Я киваю.
Он так сжимает губы, что они белеют. Следующие двадцать минут ни он, ни я ничего не говорим. Он ждет вместе со мной, пока к нам не подъезжает видавшее виды такси и, обдав гравием наши лодыжки, не останавливается. Я сажусь в такси, не глядя ему в глаза. Возможно, он ожидает, чтобы я повернулась и сказала ему, что все это была неправда. Но я смотрю прямо перед собой.
Добираясь из Флорида-Киз до Майами, мы едем по узким полоскам земли, тянущимся над глубокой синей водой. Я отказываюсь думать… всю дорогу домой. Я просто не могу этого делать. Я сосредоточиваю внимание на машинах, проезжающих мимо, заглядываю в окна, оцениваю пассажиров: загорелые семьи, возвращающиеся из отпусков, работяги со скучающими лицами, женщина, плачущая, подпевая радио. Увидев ее, я отвожу глаза. Мне ни к чему, чтобы мне напоминали о слезах.
Когда я возвращаюсь домой, Сэм только что уложил ребенка на ночь. Он вглядывается в мое лицо и открывает рот, готовясь засыпать меня вопросами.
– Ничего не говори, мать твою, – рявкаю я.
Его рот все еще открыт, когда я взбегаю по лестнице и захлопываю свою дверь. Несколько секунд спустя я слышу, как его джип выезжает с подъездной дороги, и выглядываю в щелку между шторами, чтобы удостовериться, что он уехал. Я хожу по комнате взад и вперед, тихо щелкая ногтями и пытаясь решить, что мне делать с этой кашей, которую заварила Оливия.
Затем почти внезапно я выбегаю в коридор и вхожу в комнату ребенка. Подойдя на цыпочках к ее кроватке, я заглядываю в нее, как будто ожидаю увидеть там змею, а не спящего младенца.
Она лежит на спине, повернув головку набок. Она сумела вытащить одну ручку из пеленок, в которые завернул ее Сэм, и, сжав ее в кулачок, частично засунула его в ротик. Каждые несколько секунд она начинает сосать его так остервенело, что мне кажется, что она вот-вот проснется. Я пячусь, чтобы она не увидела меня. Я даже не знаю, может она видеть меня или нет. Обычно матери фиксируют такие вещи, заносят их в таблицы – первая улыбка, первое рыгание, и так далее в том же духе – первое то, первое се.
Я склоняю голову набок и смотрю на нее снова. Она выросла, стала немного менее противной. Я удивляюсь тому, что могу видеть себя в ее личике, в изгибе ее носика, в остром подбородке. Обычно дети просто выглядят как какие-то пузыри, пока не достигают четырех лет, но в ее личике немного чувствуется характер. Думаю, что если бы какой-то ребенок выглядел симпатичнее всех остальных, то это был бы именно мой. Я мешкаю еще немного, прежде чем выйти вон. Я закрываю дверь, но затем открываю ее снова, вспомнив, что сейчас я здесь одна. Здесь нет Калеба. Здесь нет Сэма. Здесь нет даже моей эгоцентричной матери-алкоголички. Я достаточно наблюдала за Сэмом и Калебом, когда они возились с ребенком, чтобы знать азы. Ты кормишь ребенка, ребенок какает, ты вытираешь какашки, ты кладешь ребенка в кроватку… и пьешь.
О Боже. Я соскальзываю вниз по стене, пока мой зад не утыкается в пол и я не опускаю голову между колен. Я не могу не жалеть себя. Я не просила о такой жизни – чтобы для своего мужчины я была всего лишь запасным аэродромом, чтобы мне пришлось родить ребенка. Я хотела… я хотела того, что имела Оливия и что она выбросила – мужчину, который бы обожал меня, несмотря на то, что внутри меня все скручивается и хлещет из стороны в сторону, как ядовитая змея. Нет! – думаю я. – Это не я ядовитая змея. Это Оливия. Во всем, что мне пришлось сделать, виновата она. Я невиновна. Такя и засыпаю, шмыгая носом и вытирая его рукавом пижамы, уверяя себя в том, что я ни в чем не виновата, и прислушиваясь к дыханию моей дочери. Возможно, ей было бы лучше без меня. Возможно, мне было бы лучше без нее.
Я просыпаюсь от воя сирены. Пожар! Я вскакиваю, и мои мышцы протестуют. Я дезориентирована и не совсем понимаю, где нахожусь. Меня окружает темная тихая ночь. Я прижимаю ладонь к стене и принюхиваюсь, пытаясь уловить запах дыма. Нет, это не сирена… это ребенок. Честно говоря, я не испытываю облегчения – возможно, я предпочла бы пожар. Я направляюсь на кухню, опрокидывая предметы, спеша отыскать бутылочку и грудное молоко. Я громко ругаюсь. Должно быть, Сэм все переставил, раз я ничего не могу найти. И тут я вижу записку, приклеенную к холодильнику.
Грудного молока больше нет.
Тебе надо его откачать.
Черт. Я смотрю на молокоотсос, лежащий на барной стойке. Чтобы откачать столько молока, сколько ей нужно, мне придется потратить по меньшей мере пятнадцать минут, а она вопит так громко, что я боюсь, что кто-то услышит и придет, чтобы выяснить, что случилось. Я представляю себе, как в моем квартале появятся сотрудники каких-то служб защиты детей, и внутренне сжимаюсь. Я не могу позволить себе новых столкновений с законом.
Я сбегаю вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки, останавливаюсь перед дверью детской и делаю глубокий вдох прежде, чем толкнуть ее. Я включаю свет и вздрагиваю. От яркого света она, кажется, сердится еще больше, так что я выключаю его и включаю маленькую лампу, стоящую в углу. Она изображает бурого медведя… я купила ее для своего сына. Я направляюсь к кроватке, в которой лежит моя дочь. Она совершенно промокла, ее подгузник протек, промочил ее одежду и простыню. Я кладу ее на пеленальный стол и стаскиваю с нее комбинезончик. Затем надеваю на нее новый подгузник, и она, кажется, немного успокаивается, но все равно продолжает кричать.
– Тише, – говорю я. – Ты орешь, как кошка. – Я подхожу к стоившему пять тысяч долларов креслу-качалке, которое купила мне моя мать, и впервые сажусь в него. – Ты настоящая заноза в заднице, ты это знаешь? – Я сердито смотрю на нее, одновременно задирая свою футболку. Когда она впивается в меня, я отворачиваюсь. Мне приходится напрячь всю мою силу воли, чтобы не оторвать ее от себя. Следующие тридцать минут – это сплошная пытка. Я превратилась в бутылочку в человеческом образе. Я сижу, положив ногу на ногу, и покачиваю ногой, чтобы не сойти с ума. Мои глаза закрыты, и я прижимаю к ним кончики пальцев. Меня воротит от этого. Она засыпает, не переставая сосать. Я поднимаю ее, чтобы помочь ей срыгнуть, но она опережает меня и срыгивает мне в лицо. Я смеюсь, потому что это ужасно противно, и отношу ее в кроватку.
Выпрямившись, я испытываю чувство удовлетворения. Я могу позаботиться о ребенке.
– Посмотрим, как это бы сделала ты, Оливия.
Этот цикл кормления продолжается до тех пор, пока солнце не появляется между пальмами, похожее на гребаный чересчур яркий прожектор. Я закрываю голову руками, пока оно светит сквозь воздушные занавески детской прямо мне в глаза. Несколько часов назад я перебралась в ее комнату и легла на одну из двух кроватей, стоящих в углу. Я не спала ни секунды. Перевернувшись на спину, я смотрю в потолок. От меня пахнет кислым молоком. Я собираюсь встать на ноги, когда она снова начинает орать.
– О боже, – говорю я, подползая к ее кроватке. – Пожалуйста, дай мне умереть.
Глава 16
Он был с ней. Наверняка. Я съездила на его квартиру и позвонила его родителям. Оказалось, что уже несколько дней никто не видел его и не имел от него вестей. Я оставила ему полдюжины голосовых сообщений, но он так и не перезвонил. Моя жизнь катилась под откос, катилась с головокружительной скоростью. Калеб отдалялся от меня. Мои пальцы, прежде сплетенные с его пальцами, теперь хватали воздух. Мне надо было за что-то схватиться, восстановить контроль над ситуацией. Я подумывала о том, чтобы попросить о помощи мою мать, но после того как она посоветовала мне проследить за Калебом до квартиры этой суки, мне было слишком стыдно рассказывать ей что-то еще.
Кортни!
Я позвонила моей сестре и рассказала ей все.
– О господи, Леа, что же ты будешь делать?
Менее года назад Кортни начала работать учительницей. Она преподавала математику ученикам старшей школы в центре города.
– Ты должна разыскать его и поговорить с ним. Да кто такая эта девица? Она явно знает о тебе, но ей плевать. Какая бессердечная стерва.
– Я не уверена, что он послушает меня, Кортни. Он не в себе.
Я услышала в трубке голоса.
– Мне надо идти, – сказала она. – У меня индивидуальная консультация. Калеб – это любовь всей твоей жизни. Ты должна бороться за него.
– Понятно, – ответила я. – А как?
Несколько секунд она молчала.
– Выясни, кто эта девица. Если это просто короткий роман, то не бери в голову, он к тебе вернется. Если же это что-то большее, то тебе надо будет положить этому конец. Ты меня слышишь?
– Да, я тебя слышу.
Она отключилась. Я ощутила прилив сил. Сделав остановку, чтобы выпить в кафе сока «Джамба джус», я поехала прямиком к многоквартирному дому, до которого я проследила Калеба неделю назад. Его машины там не было. Я постучала в дверь квартиры и услышала собачий лай. Я постучала еще раз, громче. Раз эта чертова собака производит такой шум, то кто-нибудь наверняка это заметит. У моих ног лежал дверной коврик с приветственной надписью, а слева от него стояло небольшое растение в горшке. Но это мало оживляло скучный серый коридор. Оглядевшись по сторонам, села корточки возле растения и подняла его с пола. Ничего.
Хммммм.
Я ковырнула пальцем землю и нащупала меленький прозрачный пакетик, счистила с него грязь и наклонилась, чтобы рассмотреть его поближе. Ключ. Я фыркнула. Выпрямившись, я вставила ключ в замок, и дверь распахнулась.
Мои лодыжки были сразу же атакованы. Я умудрилась увернуться от этой мерзкой твари и закрыть дверь квартиры, так что она оказалась снаружи. Я приложила ухо к двери и услышала, как собака скулит на другой стороне, а затем раздается тихий стук ее когтей по бетону, когда она трусит прочь. Вот и хорошо.
Сделав глубокий вдох, я повернулась лицом к квартире. Она была недурна, выглядела прилично. Эта девица явно постаралась навести здесь уют. Я прошла в гостиную. Здесь стоял явственный аромат корицы, и мне захотелось найти его источник. Я проследила его до стенного распылителя, включенного в розетку, и ткнула его носком туфли. Какого рода женщина использует такие штуки? Самой мне никогда не приходило в голову купить себе что-то подобное.