– Кортни, – со злостью прошипела я, – ты здорово раздражаешь меня.
– Я просто пытаюсь приглядеть за тобой. Этот малый завел отношения с другой женщиной, я тебя умоляю! Очнись, Леа. Он далеко не так идеален, как тебе кажется.
Я оборвала разговор. Кортни было горько. Она недавно рассталась со своим бойфрендом и теперь отыгрывалась на Калебе. Но я не собиралась позволить чему-то омрачить мое настроение. Он вернулся, и он был мой.
Я вошла в его квартиру без стука. Ведь теперь, когда он вспомнил меня, мне не было нужды соблюдать политес. Он стоял в кухне и пил пиво; и волосы у него были все еще мокрые после душа.
Я уронила свою сумочку и подбежала к нему. Он едва-едва успел поставить бутылку на барную стойку, когда я повисла на нем. Он подхватил меня, смеясь.
– Привет, Рыжик.
– Привет, Калеб.
Мы долго смотрели друг на друга, прежде чем он поставил меня на пол.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально… отлично. Я просто… есть столько всего…
Я накрыла его рот рукой.
– Тебе нет нужды ничего говорить. Я просто рада, что ты вернулся.
Прежде чем он смог бы возразить, я встала на цыпочки и поцеловала его в губы. Сперва он удивился. Я почувствовала, как он сжал мои руки выше локтей, пытаясь отстранить меня. Но я обхватил ладонями его шею. Я защищала свою территорию. Один Бог знает, что он делал с той женщиной. Мне надо было вернуть его себе, заставить его целовать меня так, как до аварии. Но он целовал меня не так, как прежде. Когда я отстранилась, он старался не смотреть на меня.
– Калеб, в чем дело? Ты же все вспомнил, разве не так?
– Да.
– А мне кажется, что ты по-прежнему относишься ко мне так, будто не знаешь, кто я.
Он подошел к окну и застыл, стоя ко мне спиной. Я обхватила себя руками и зажмурила глаза. Почему мне вдруг стало так холодно?
– Ты хочешь порвать со мной, да?
Он весь напрягся, но повернул голову и посмотрел на меня.
– Разве мы все еще были вместе? Насколько я смог вспомнить, ты сама порвала со мной утром того дня, когда я попал в аварию.
Я сглотнула. Это было правда.
– Для меня эта авария все расставила по своим местам, – осторожно проговорила я. – Я едва не потеряла тебя.
– Для меня эта авария тоже расставила все по своим местам, Леа. Она изменила все – то, чего я хотел… то, что, как мне казалось, я мог получить…
Я покачала головой. Я не понимала, что он говорит. Он что, толкует о ней?
Я втиснулась между ним и окном, так что ему пришлось посмотреть на меня.
– Калеб, до аварии ты хотел меня. Ты все еще хочешь меня?
После этого потянулись две самые долгие минуты в моей жизни. Я двинулась прочь, но он сжал мое предплечье.
Я уже плакала. И не хотела, чтобы он видел мои слезы.
– Леа, посмотри на меня.
Я посмотрела на него.
– Я был ужасным эгоистом…
– Мне все равно, – перебила его я. – Ты был дезориентирован.
– Я знал, что делаю.
Я воззрилась на него.
– Что ты имеешь в виду?
Он чертыхнулся и запустил руку в волосы.
Раздался стук в дверь.
– Черт… черт! – Он прижал к глазам основания ладоней и в раздражении направился к двери.
Это были Лука и Стив. Я схватила свою сумочку и побежала в ванную, чтобы привести свое лицо в порядок прежде, чем они увидят меня. Если моя мать чему-то и научила меня, то это тому, что нельзя демонстрировать свои эмоции.
– Леа! – воскликнула она, когда я вышла из ванной. Она приближалась ко мне, ступая, как кошка. Я подавила желание попятиться.
От моей матери Лука отличалась огромной искренностью и материнской любовью. Эта женщина любила своего сына, любила такой любовью, которая мне была совершенно не знакома – безусловной и бескорыстной. Я завидовала ему из-за того, что его так любят. Луке обязательно требовалось обнять меня при каждой встрече, и мне от этого становилось неуютно. Всякий раз, когда она это делала, у меня было такое чувство, будто она оценивает меня, будто она проверяет мои кости, чтобы определить, достойна я ее сына или нет. Я позволила ей обнять меня, глядя на Калеба поверх ее плеча. Он смотрел на нас со странным выражением лица.
Отстранившись, она сжала мои руки выше локтей и поглядела мне в глаза.
– Калеб, эта девушка… – Она оглянулась на него, затем опять повернулась ко мне со слезами на глазах. – Такие, как эта девушка, встречаются редко.
Должно быть, мое удивление отразилось на моем лице. Она обняла меня снова.
– Спасибо тебе, Леа. Ты так предана моему сыну. Никакая мать не могла бы просить о чем-то лучшем.
Я была потрясена – и не только я. На лице Калеба читалось нечто среднее между крайним изумлением и недоумением.
Когда я встретилась с ним взглядом, он пожал плечами и улыбнулся.
Они оставались у него большую часть вечера, разговаривая и потягивая шампанское, принесенное ими, чтобы отпраздновать. После того как они ушли, я тоже решила уйти. Но у двери Калеб схватил меня за руку.
– Леа. – Его голос был хрипл. – Моя мать права. Несмотря ни на что, ты осталась со мной. Даже когда…
Я замотала головой.
– Я не хочу говорить об этом. – О ней.
Он сощурил глаза. У меня было такое чувство, будто сейчас он видел меня в первый раз.
– Ты была не обязана это делать. Мне жаль, что моей матери пришлось указывать мне на это.
– О чем ты, Калеб?
– Я не ценил тебя. Твою преданность. Твое доверие. Прости меня.
Он притянул меня к себе и сжал в объятиях. Я не знала, что его слова могут значить для наших отношений, но знала, что сама я точно не расстанусь с ним и выясню это.
– Я провожу тебя до твоей машины.
Я кивнула, смахнув слезы кончиками пальцев.
Пожалуйста, Господи, пусть он сделает мне больно.
Глава 19
Сэм на моей стороне – во всяком случае, я так думаю. Он не осуждает меня, и мне это нравится. Ему известна суть того, что произошло между Калебом и мной. Однако до сих пор он не задавал мне вопросов, не пытался прощупать меня. И мне почти что хочется, чтобы он это сделал.
Мне кажется, мы с ним составляем команду. Он убирает дом, снабжает меня едой, стирает и говорит мне, когда надо кормить ребенка.
Я кормлю ребенка.
Иногда я смотрю, как он купает ее, и подаю ему полотенце.
Материнство совсем не так трудно, как я думала. Кроме тех случаев, когда оно именно таково.
Калеб не звонит.
Калеб не звонит.
– Зачем тебе столько татуировок? – спрашиваю я его в один прекрасный день. Он засучил рукава до локтей и осторожно смывает мыло с волос ребенка. И краем глаза смотрит на меня. Я вожу пальцем по его татуировкам, чего никогда не делала прежде… ни с кем. Они представляют собой беспорядочное собрание картинок: пиратский корабль, цветок лотоса, невероятно паршивое изображение паутины. Когда я добираюсь до его локтя, он вскидывает брови.
– Может, ты хочешь, чтобы я снял рубашку, дабы ты могла продолжить?
– А что, у тебя есть еще тату?
Он ухмыляется и достает ребенка из ванночки.
– Если бы я не знал тебя лучше, то подумал бы, что тебя влечет ко мне.
Я фыркаю. Ха.
– Ты же гей, Сэм. И не обижайся, но мне не нравится такое обилие татуировок в духе Курта Кобейна.
Сэм несет ребенка в детскую и кладет на пеленальный стол.
– Надеюсь, что тебе хотя бы нравятся песни Курта Кобейна.
Я сглатываю. О боже. Внезапно у меня начинает кружиться голова.
Я мотаю ей.
– Я слушала его, когда была помоложе.
Он насмешливо смотрит на меня.
– Мне надо попить… – Я выхожу из комнаты прежде, чем он успевает сказать что-то еще, но вместо того, чтобы пойти на кухню, поднимаюсь в свою спальню. И, закрыв дверь как можно более беззвучно, ложусь в кровать.
Дыши, Леа.
Я пытаюсь думать о приятных вещах, о тех, о которых мне советовал думать мой психотерапевт, но в моих ушах звучат только слова песни «Нирваны», звучат так громко, что мне хочется кричать.
И я кричу в подушку. Как же мне тошно. Я в полной растерянности и ничего не могу с этим поделать. Когда мое сердце перестает нестись вскачь, я спускаюсь на первый этаж и пью воду.
Несколько часов спустя, переключая телевизионные каналы, я слышу имя Оливии. Я уже переключилась на несколько каналов вперед, и мне приходится вернуться назад.
С тех пор как Калеб уехал, я стараюсь искать любые новости о ней, потому что знаю – он тоже смотрит телевизор и ищет их. Я дергаю себя за ресницы и слушаю, как Нэнси Грейс рассказывает о приготовлениях к суду над Добсоном. Она разражается тирадой. Я фыркаю. Она вечно кого-то обвиняет. Все так же говоря со своим тягучим южным акцентом, она переключается с Добсона на кого-то еще, и до меня не сразу доходит, что этот кто-то – Оливия. Ура! Так Оливии и надо! Это именно то, что мне нужно, чтобы почувствовать себя лучше.
Я устраиваюсь поудобнее, чтобы смотреть дальше, держа в руке полный стакан холодного скотча. В углу экрана показывают жертв Добсона. У них разный возраст, разная внешность, но у всех одинаковый затравленный взгляд. Когда начинают показывать самого серийного насильника, я морщу нос.
Он одет в оранжевую тюремную робу и закован в наручники и кандалы, и пока он преодолевает короткое расстояние от машины до здания суда, его окружают полицейские в штатском. От его вида меня бросает в дрожь. Он огромен, как полузащитник в американском футболе, так что полицейский, шагающий рядом с ним, по контрасту кажется тщедушным. Не понимаю, как этому шуту гороховому удавалось делать так, чтобы девушки подходили к нему ближе, чем на пять футов. Это просто уму непостижимо.
Внезапно на экране появляется Оливия. Мне хочется переключить канал, но, как обычно, я не могу оторвать от нее глаз. Нэнси машет рукой, унизанной кольцами с драгоценными камнями. Ее голос поднимается до крещендо, и она говорит троим участникам дискуссии за ее круглым столом, что они идиоты, раз защищают Оливию. Я беру горсть попкорна, не отрывая глаз от экрана. Нэнси права. Я начинаю испытывать к ней симпатию. Она явно умеет разбираться в людях. Затем я вдруг слышу свое собственное имя. И, выплюнув попкорн, подаюсь вперед.