Когда он выходит, я не смотрю ему вслед. Я поднимаюсь по лестнице, чтобы проведать Эстеллу, и тут вспоминаю, что ее там нет. В последнее время я делала это не раз, ожидая услышать ее или увидеть, когда вхожу в комнату. В отличие от того, что было несколько месяцев назад, я не испытываю облегчения от того, что ее тут нет. Я чувствую…
Что я чувствую? Черт, черт. Я однозначно не хочу думать о моих чувствах.
Я подхожу к морозилке и достаю пакет лимской фасоли. Прикинув его вес на руке, я вдруг швыряю его обратно, резко, как питчер в бейсболе.
Сдернув с крючка на кухне ключи от моей машины, я иду в гараж. Здесь стоит и та моя машина, которой я пользовалась до того, как родила – принесший мне кучу удовольствий скоростной вишневый кабриолет. Я глажу его по капоту и сажусь за руль. Затем быстро проезжаю мимо своего кроссовера, мимо почтовых ящиков и доезжаю до конца улицы.
Я чувствую себя потерянной. Потерянной и невероятно обозленной. Я резко останавливаюсь на парковке перед продуктовым магазином. И решительно войдя внутрь, сразу хватаю корзинку, иду в отдел конфет и сметаю с полки весь изюм в шоколаде и кучу жевательных конфет с фруктовыми вкусами. Когда я вываливаю все это на транспортер кассы, молоденький кассир смотрит на меня округлившимися глазами.
– Это все…
– Да все! – кричу я. – Если только ты не хочешь дать мне еще и новую жизнь.
Он все еще пялится на меня, разинув рот, когда я хватаю свои покупки и бегу к машине.
Приехав домой, я первым делом достаю из морозилки все мои замороженные овощи. И, разрезав пакеты один за другим, высыпаю все их яркое содержимое в мусор, напевая себе под нос. Затем делаю глоток водки прямо из бутылки, скидываю туфли на высоких каблуках и открываю первую коробку изюма в шоколаде. И начинаю объедаться. Я съедаю все до последней коробки, пока меня не начинает тошнить. В два часа ночи я звоню Калебу. Когда он отвечает, его речь звучит невнятно.
«Ему не надо кормить ее в два часа ночи», – думаю я. Везунчик.
– В чем дело, Леа? – спрашивает он.
– Верни мне моего ребенка. – Я жую жевательную конфету и жду.
Секунд десять он молчит.
– Зачем?
– Затем, что я хочу, чтобы она знала, что нет ничего плохого в том, чтобы есть конфеты.
– Что? – Его тон холоден.
– Не задавай вопросов. Вези моего ребенка обратно. Прямо завтра утром. – Я даю отбой.
Я хочу получить моего чертова ребенка обратно. Я хочу моего чертова ребенка.
Глава 30
Судебный процесс надо мной был самым абсурдным из всего, что когда-либо происходило со мной – и не только потому, что моим адвокатом была бывшая девушка моего мужа, но также и потому, что прежде меня никогда ни в чем не обвиняли. Впервые в жизни я оказалась в настоящей заднице.
Я была против того, чтобы Оливия становилась моим адвокатом. Я сопротивлялась, пока Калеб не посмотрел мне в лицо и не сказал:
– Ты хочешь выиграть или нет?
– Почему ты так уверен, что она сможет выиграть дело? И почему ты считаешь, что она захочет это сделать? Ты забыл, как она притворялась, будто не знает тебя, когда ты потерял память? Она хочет вернуть тебя – и, скорее всего, проиграет нарочно.
– Я знаю ее, – возразил он. – Она будет бороться изо всех сил… особенно если я попрошу ее об этом.
И на этом все было решено. Мое дело досталось моей сопернице, и мне пришлось положиться на Калеба, а значит, и на нее, потому что больше мне было не на кого полагаться. Обычно из неприятностей меня вытаскивал мой отец, но на этот раз именно он и поставил меня в это положение, прежде чем умереть от инфаркта.
Я не доверяла ей. Она была резка со мной. Я полагала, что адвокаты должны вести себя так, чтобы их клиенты чувствовали себя уверенно – даже если они лгут им по поводу их шансов выиграть процесс. Оливия же всячески старалась заставить меня поверить, что мое дело швах. Я не могла не замечать, что всякий раз, когда рядом с нами оказывался мой муж, она имела кислый вид и была напряжена. И даже когда он задавал ей вопрос, отвечая ему, она всегда притворялась, что занимается чем-то еще. Я ненавидела ее. Я ненавидела каждый день того года, который ушел у нее на то, чтобы добиться моего оправдания. За все это время был только один день, когда я не испытывала к ней ненависти.
Тот день, когда она вызвала меня для дачи показаний, был самым худшим днем моей жизни. Никто не хотел, чтобы она это делала – все считали, что это приведет нас к провалу.
Ей надо отказаться свидетельствовать против себя, сославшись на пятую поправку к Конституции, – в юридической фирме так считали все. Оливия пошла наперекор всем советам своих коллег, готовя меня к даче показаний. Я видела, какими взглядами они обменивались, когда речь заходила о тактике моей защиты. Даже когда Берни, старший партнер фирмы, заметила, что ей не стоит вызывать меня для дачи показаний, Оливия отрезала:
– Черт возьми, Берни! Она может постоять за себя. Это мое дело, и мне нужны ее показания.
Мне было страшно. Моя судьба находилась в руках злобной коварной стервы, и я не могла решить, хорошо это или плохо. Большая часть меня была убеждена, что она пытается нарочно проиграть мое дело. Когда я рассказала свою теорию Калебу, он сидел на кухне, разбирая почту. Он едва удостоил меня взглядом.
– Делай, что она говорит.
Что?
– Как это – делать то, что она говорит? Что ты имеешь в виду? Да ты даже не слушаешь меня.
Он бросил почту на стол и направился к холодильнику.
– Я слышал тебя, Леа.
– Я ей не доверяю.
Когда он повернулся ко мне, в руке у него была банка пива, но он смотрел в пол.
– А я доверяю.
И все тут. Моей единственной союзницей была женщина, которая выиграла бы больше всех, если бы меня посадили в тюрьму. Она готовила меня к даче показаний, отрабатывая со мной ответы на вопросы, которые задаст мне сторона обвинения, и ответы на вопросы, которые задаст мне она сама. Крича на меня, когда я держалась недостаточно спокойно, ругалась, когда я запиналась в своих ответах. Она была жесткой и твердой, и часть меня ценила это. Очень, очень маленькая часть – потому что я ненавидела эту суку и хотела, чтобы она сдохла. Но я верила Калебу. А Калеб верил Оливии. Либо я потерплю фиаско, либо выйду из зала суда свободной женщиной.
В тот день, когда я заняла место на свидетельской трибуне, одета я была бедно. На мне было надето то, что купила мне Оливия – платье с узором из персиков и сирени, – мои волосы были собраны в низко завязанный конский хвост, а в уши были вдеты жемчужные сережки-гвоздики. Надевая их, я гадала, ей они принадлежат или нет. Это был фальшивый жемчуг, так что, вероятно, это действительно были ее сережки. Мои руки дрожали, когда я разглаживала свое платье и смотрела на себя в зеркало. Я выглядела беззащитной. Я чувствовала себя беззащитной. Возможно, в этом и состоял ее план. Калеб сказал мне, чтобы я верила ей.
Усевшись на свидетельской трибуне, я начала искать ее глаза. Я чувствовала слабость в коленях. За те недели, что она готовила меня к даче показаний, я научилась читать по ее глазам. Я обнаружила, что, если они широко раскрыты, а ее брови слегка подняты, значит, я отвечаю как надо. Если же она смотрит сквозь меня, значит, мысленно кроет последними словами и мне надо быстро сменить курс. Мне было тошно от того, что я знаю ее так хорошо. Мне было тошно, но я была этому рада. Я часто ловила себя на том, что гадаю, умеет ли Калеб читать по ее глазам так же хорошо, как умею я. Вероятно, да. Я не знала, что хуже – то, что я могу так хорошо угадывать, что у нее на уме, или то, что я горжусь этим.
Она стояла передо мной вместо того, чтобы ходить туда-сюда, как показывают в кино. Она выглядела раскованной и спокойной в своем бежевом костюме. На шее у нее красовалось кобальтово-синее ожерелье, благодаря которому казалось, что ее глаза сияют.
Я сделала вдох и ответила на ее первый вопрос.
– Я проработала в «ОПИ-Джем» три года.
– И какова была ваша должность?
Я посмотрела на ее ожерелье, затем перевела взгляд на ее глаза и опять на ее ожерелье, и опять на ее глаза.
Нет, это не кобальтово-синий. Что же это за оттенок?
– Я была вице-президентом по внутренним делам.
Это продолжалось сорок минут. Ближе к концу она начала задавать мне вопросы, от которых на всем моем теле выступал пот. Вопросы о моем отце. Моя мать, сидящая рядом с Калебом, пристально смотрела на меня, сжав руки под подбородком, как будто она безмолвно читала молитву. Но я знала, что это не молитва, а молчаливое предостережение.
Не унижай свою семью, Леа. Не говори им о твоем происхождении. Она обращалась с этой просьбой к богам, покровительствующим незаконным дочерям, которые влипли.
Оливия не хотела, чтобы она присутствовала на суде, опасаясь, что из-за ее присутствия я побоюсь сказать правду. Но она настояла на том, чтобы прийти.
– Какими были ваши отношения с вашим отцом вне работы, мисс Смит?
Моя мать потупилась, опустив подбородок на грудь. Моя сестра заправила волосы за уши и искоса посмотрела на мою мать. Калеб сжал губы и опустил взгляд в пол. В облаках загромыхали боги, покровительствующие незаконным дочерям, которые влипли.
Я выпрямилась, сдерживая слезы – противные слезы, выдающие мою слабость.
Я вспомнила, что Оливия говорила мне, когда мы спорили о некоторых ее вопросах неделю назад. Я сказала ей, что не стану чернить имя моего отца, находясь на свидетельской трибуне. Она посерела лицом, и ее крошечные ручки сжались в кулаки.
– Где он, Леа? Он облил тебя кровью и умер! Либо ты скажешь правду, либо пойдешь в тюрьму.
Тогда она придвинулась ко мне, чтобы ее могла слышать только я, и сказала:
– Используй свой гнев. Ты помнишь, что ты чувствовала, уничтожая мои вещи, когда я пыталась у тебя что-то украсть? Если ты проиграешь, то я, возможно, смогу забрать его у тебя опять.