Добежав до орешника, он услышал за спиной частый, торопливый топот. По барабанным перепонкам трижды резануло властное, требовательное «Стой!». Подчиняться Царьков и не думал, даже когда застучал автомат. Пули шли выше, над головой.
Опаре сподручнее было бы взять его на мушку, по-снайперски, как он это делал, находясь на фронте, но тут схватка была особая и, скрепя сердце, он подчинялся требованиям начальства, строчил неприцельно, хотя и мог срезать беглеца первой же очередью.
«Они, конечно же, попытаются схватить меня, взять живым», — думал Царьков, вкладывая в свой бег все силы.
Не сбавляя скорости, с ходу вломился в низкорослый кустарник. Упругие ветки орешника больно хлестнули по щекам. С головы будто ветром сорвало пилотку. Он даже не оглянулся — все это сущие пустяки. Кустарник вскоре окончился, и, почувствовав свободу простора, он помчался еще стремительнее. Однако именно тут случилось то, чего абверовец никак не ожидал: из-за ближних деревьев в упор, точно внезапный выстрел, оглушающе громыхнуло «Стой!». Царьков вздрогнул, вгляделся и остолбенел — прямо на него двигались солдаты в зеленых фуражках, тех самых, которые, как он давно знал, носят только пограничники.
3
«Итак, первый блин комом! — распекал себя начальник заставы, направляясь к контрразведчику Хрусталеву. — И уж кто бы другой, а то — Опара! Бывалый пограничник. Лучший снайпер. На его личном счету десятки истребленных гитлеровцев. А тут сплоховал, не совладал с конспирацией. Навернулся же ему на язык этот «черт»! Вроде бы ерунда, сущий пустяк, а в итоге вон что… Побег!»
Хрусталев уже успел допросить радиста, ожидавшего встретить в палатке своего гауптмана, успел прочитать и адресованное тому письмо шефа одной из прифронтовых абверкоманд. И когда явился капитан Самородов, счел необходимым познакомить и его с этим посланием.
«Уважаемый господин гауптман! — переводил он по ходу чтения. — Прошло более трех недель, как Вы отправились в части переднего края с тем, чтобы в подходящий момент оказаться за спиной у русских. Ныне в далеком и враждебном вам тылу Вы разворачиваете действия, полные непредвиденных опасностей.
Как лицо, особо заинтересованное в успехе Вашей миссии, нахожу уместным лишний раз выразить Вам свою уверенность в том, что через все испытания Вы пронесете солдатское мужество, верность долгу и безграничную преданность нашему фюреру.
Все мы здесь ежеминутно помним о Вас и молим бога, чтобы в самое ближайшее время восстановилась так некстати прервавшаяся между нами связь. Люди, которые Вам хорошо известны, сегодня пересекут линию фронта и вместе с этим письмом доставят деньги для оплаты услуг тех агентов, которых Вам удастся завербовать из числа местных жителей. Попытайтесь создать подпольные опорные пункты и резидентуры и используйте их для сбора так необходимой нам информации о противнике.
Желаю Вам полного успеха.
Хайль Гитлер!
Искренне Ваш Профессор».
Хрусталев прочел и перевел также приписку в конце столь важного послания:
«Письмо не кодирую, так как вручаю в очень надежные руки. По прочтении сжечь».
— Ну, сжигать мы его не станем, — сказал Хрусталев, вкладывая листок обратно в конверт. — Думаю, что за непослушание Профессор нас не накажет. Но его послание нам еще пригодится. Возможно, со временем мы ознакомим с ним и самого гауптмана. Разыскать его в этих лесах будет нелегко, однако свой долг мы обязаны исполнить. Чего бы это нам ни стоило. — Помолчав, контрразведчик спросил: — Ну, а как тот курьер с царской кличкой — набегался?
— Да ему и побегать-то в охотку не дали. Выпорхнул из орешника, а тут мои солдаты. Лицом к лицу.
— И где же он сейчас?
— Под стражей.
— Больше не убежит?
Капитан отрицательно покачал головой.
— Опара сплоховал. Сам признает это.
— Да погодите вы с его признанием, — заметил Хрусталев. — Разве в том дело? Давайте лучше разберемся, что же все-таки произошло. В чем вина ефрейтора?
— Он, когда по Озерной шли, споткнулся.
— Ну?
— Ну и по своей глупой привычке чертыхнулся. Только и всего. А за спиной у него шагал тот тип. Шпион сразу смекнул, какой перед ним немец. В палатке хотел подкупить, нашвырял целую кучу денег. А когда увидел, что не клюет, махнул в лес.
— Откуда же он деньги швырял?
— Из вещевого мешка.
— Из вещмешка? А лимонку он из того же мешка часом не швырнул? Вместе с красненькими? Почему в самом начале не обыскали?
— Опасались, как бы не насторожить. Оружие, конечно, отобрали, а обыск не делали… Тут палка о двух концах…
Хрусталев задумался.
— Может быть, вы и правы… Народец этот ушлый. Однако на будущее учтите. Уж если опять кто пожалует с сумой за спиной, то пусть хоть самовольно завязки не развязывает. Опара зачем ему разрешил?
— Не сообразил, как запретить. Такого немецкого слова еще не заучил.
Хрусталев встал, озабоченно прошелся по палатке, мягко ступая. Пол был притрушен свежей травой, скрадывавшей звуки его шагов.
— Что же он вам теперь поет, этот спринтер?
— Молчит, будто в рот воды набрал, — ответил Самородов.
— Опаре что говорил?
— Шантажировал. Назвался советским офицером и даже документы обещал предъявить.
— Да, на фальшивки в абвере мастера.
Хрусталев мысленно возвращался все к одному и тому же вопросу. Почему курьер решился на побег не где-нибудь, а именно в палатке?
— Пытался ли Царьков разговаривать с кем-нибудь в палатке? — поинтересовался контрразведчик.
— С Авдониным, да и то накоротке.
— О чем же?
— О послании шефа. Царьков хотел вручить его Гауптману лично или, на худой конец, адъютанту гауптмана. Ну, тут сержант и нашелся…
— Как?
— Выдал себя за адъютанта.
— Ах, вот оно что! — Хрусталева мгновенно осенила догадка. — Пожалуй, здесь-то и собака зарыта. Во-первых, какой же из унтер-офицера адъютант? А во-вторых, курьер мог знать настоящего адъютанта. Ему могли показать его фото.
— Я ведь, товарищ майор, всю поляну заранее оцепил. На всякий случай.
— Ну и молодец, а то еще пришлось бы побегать… Действия наряда Авдонина советую тщательно проанализировать. Соберите заставу и в порядке учебы разложите все по полочкам. Так сказать, плюсы и минусы первого опыта. Дело это для ваших людей новое, непривычное — учить надо. Что же касается гауптмана Шустера и его шпионско-диверсионной группы, то их поиск и ликвидация станут для вашей заставы очередным и, предвижу, весьма серьезным испытанием…
ВЕЧНЫЙ ЧАСОВОЙ
Сборы в поездку на заставу ее заметно преображали. У Любови Ильиничны словно прибавлялось сил, жизнь начинала казаться по-прежнему интересной и нужной. Движения ее становились уверенными, легкими, почти такими, какими бывали много лет назад, да и голос звучал куда бодрее, без предательской хрипотцы. Все охотнее поглядывала она на себя в зеркало — частая сетка морщин как бы разглаживалась, стиралась, на щеках проступал румянец, глаза лучились, будто в далекой молодости.
А между поездками вот уже много лет были письма. Писать солдаты не ленились. Разные почерки, разный стиль. Но одно в письмах было одинаково. Кто бы ни взялся за перо, письмо всегда начиналось одними и теми же словами: «Здравствуйте, дорогая мама нашей заставы!»
Любовь Ильинична уже и не помнит, кто и когда назвал ее так. Слишком много воды утекло с тех пор. Не одно поколение пограничников отслужило срочную службу на этой заставе, но каждый, кто заступал здесь на охрану государственной границы, почитал для себя за большую честь обращаться к ней, как к родной матери.
А началось все с письма пограничников, опубликованного в калининской областной газете. Письмо рассказывало читателям о подвиге их земляка — пограничника Александра Завидова, о том, что заставе, где он служил и погиб в неравной схватке с нарушителями границы, присвоено его имя, что он навечно зачислен в списки личного состава.
С волнением прочла эти строки жительница старинного русского города Торжка Любовь Ильинична Раевская. Эхо солдатского подвига вызвало ответную волну в чуткой, отзывчивой душе этой невысокой, худенькой, давно поседевшей женщины с большими ласковыми глазами. Пристально следила бывшая учительница и за последующими публикациями. Молодые парни, завтрашние солдаты, заявляли через газету о своей готовности стать зоркими стражами границы. Ну, а она? Неужели ей из-за своего почтенного возраста осталось только одно — удовлетвориться ролью стороннего наблюдателя? Нет, это было совсем не в ее характере!
Любовь Ильинична без долгих колебаний решила, в чем ее предназначение, как ей надо поступить: быстренько собрать свой дорожный чемоданчик и в путь. Не может быть, что пограничники не будут ей рады. Разве им не интересно побольше узнать о родном крае Александра Завидова, о том, как живут и трудятся калининцы, какой отклик в их сердцах вызвала весть о подвиге своего земляка, о желании многих юношей Калининской области служить на заставе его имени.
Из этой поездки Любовь Ильинична возвратилась переполненная впечатлениями. Сразу же пошла в школы, производственно-технические училища, на предприятия, подробно рассказывала о том, как Завидов в конце войны стал пограничником, как участвовал в восстановлении западной границы, как в одну из зимних ночей вступил в бой с многочисленной бандой, прорвавшейся в наш тыл.
Прошел год, и Раевская опять собралась на заставу. Теперь она поехала туда не одна — калининцы отправили служить на границу своих первых посланцев.
С той поры так и повелось. Что ни год, то новые земляки Завидова отправлялись служить на заставу его имени. И с тем же постоянством навещала пограничников Любовь Ильинична. А в Торжке, Калинине, Старице, селе Высоком появились улицы, увековечившие память героя. В средних школах пионерские отряды и дружины боролись за право называться его именем. Нити, связывавшие калининцев с границей, становились все прочнее, крепче. Когда Любовь Ильинична опять собиралась в дорогу, ее буквальн