Мальчик знал, что в таких случаях делать. Он бросил на стол ранец и выскочил из квартиры — дверь осталась распахнутой, — скатился вниз по лестнице и в считанные секунды очутился у дежурного по станции.
— Дяденька, звоните… Сейчас же звоните на заставу. Это — лазутчик. Честное пионерское, лазутчик…
«Газик» с тревожной группой летел стрелой. Вот и кусты с поломанными ветками, вот и след. Услышав шум мотора, мужчина побежал обратно, в кустарник, но вскоре вылез оттуда с поднятыми руками… Он так и не догадался, кто же заметил его и каким образом о нем узнали пограничники.
— Меня за это потом так хвалили, — вспоминает Саша Вакулич, — и на заставе, и, конечно же, в школе. Все наши ребята завидовали… Как только перемена — бегут ко мне. Обступят, просят: расскажи, как дело было. Рассказывал, и не однажды… А потом новая история приключилась.
Он вопросительно посмотрел на офицера и неожиданно притих.
— Говори, говори, — сказал Олейняк. — Ты не стесняйся, чего тут? Зря в Артек не послали бы… Но учти, там тоже будут расспрашивать, что, да как, да почему? Пионеры — народ любознательный. Так что давай, готовься заранее.
Саша одернул на себе безрукавку, переступил с ноги на ногу.
— Во второй раз случилось уже вечером, — начал он. — Мама вернулась с работы и готовила ужин. Летняя кухня у нас вон там, в палисаднике, — Саша показал рукой. — Я тоже вертелся у плиты, очень есть хотелось. На перроне послышались голоса — пришел поезд. Но людей к нам всегда приезжает немного. Мама сняла с плиты сковородку и велела мне мыть руки. А когда я вернулся к ней, вдруг как-то странно посмотрела на меня и, приложив палец к губам, тихонько спросила: «Ты ничего не слышишь?» Я затаил дыхание. Из кустов донеслись шорохи. «Там кто-то ходит», — шепнула мама. И почти тут же перед нами, словно из-под земли, вырос незнакомец. «Попить у вас можно?» Я взял кружку и, зачерпнув из ведра воды, подал ему. Выпил он все до капельки и опять мнется. «Чем это у вас так вкусно пахнет? — спрашивает маму. — Может, и на мою долю перепадет?» Мы переглянулись. Что за человек? Как с ним поступить? Если бы с нами еще кто был, а то одни… И отпустить нельзя, граница-то рядом… Мама у меня находчивая, она смекнула. Говорит ему: «Отчего ж не перепадет, бульбы у меня вон целая сковородка. Заходьте в дом, всем хватит». Вошел он. Уселся за столом, а рюкзак, небольшой правда, и не снял. Мама положила гостю и мне картошки, дала вилки, хлеба нарезала, а сама отошла в сторонку, стала спиной к стене и начала указательным пальцем по ней водить, словно рисовать что-то. Я сначала не догадался, а потом понял: она же словно на телефонном диске номер набирает. Значит, подает мне условный сигнал: бежать к дежурному по станции и звонить на заставу. Ну, я сразу же сказал, что уже наелся, да и вышел из комнаты. До пограничников дозвонился быстро и сразу обратно. Гость как раз благодарил маму: «Спасибо, хозяйка, хорошая из тебя стряпуха». А мама спрашивает: «Вам куда теперь?» — «На поезд». — «Что ж так скоро? Только приехали и на поезд?» — «Да тут осечка вышла, не на той станции сошел». — «Вот беда, случится же такое. Пожалуй, вас проводить надо. Как-никак, человек вы не здешний». — «Зачем провожать?» — «Да чтоб с поездами опять не напутали». И за ним, по пятам. Тут мне даже страшно стало, за маму, конечно. Но только они на перрон вышли, тут и пограничники… Потом нам с мамой сказали, что это был лазутчик, хотел за границу уйти. А граница-то вон у тех дубов… Рядом…
Саша приподнялся на цыпочки, приставил к глазам ладонь. Дубы стояли как солдаты, в две шеренги, подпирая своими могучими кронами высокое безоблачное небо.
— А вы знаете, — таинственно сказал Саша, — я иногда прислушаюсь, а от тех дубов звуки доносятся. Тук-тук-тук. Будто пулемет Новикова стучит. А дальше слушаю — уже не стучит, по всей границе тишина…
— Ну, а может, все-таки стучит? А, Саша? — Олейняк ласково притянул к себе парнишку, обнял за плечи.
— Да, может, и стучит… Только это, наверное, у меня, вот тут, — и мальчик приложил к левой стороне груди ладонь.
Я невольно еще раз взглянул на рощу. Да ведь это же она — та самая дубовая роща. Вон и тот исполин, в дупле которого укрывался с пулеметом Новиков. Дорога, опоясавшая весь участок заставы, здесь, у станции, как бы замкнулась в прочное, неразрывное кольцо…
В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ
1
Шел июль 1944 года. Наступление советских войск, развернувшееся на центральном участке фронта, продолжалось. Вражеские дивизии не выдерживали мощных, стремительных ударов. Перед неминуемой катастрофой оказалась группа армий «Центр». Войска 1, 2 и 3-го Белорусских фронтов, а также 1-го Прибалтийского вбивали в нее глубокие клинья, резали на части, окружали.
Из-под Минска, Витебска и Бобруйска один за другим катили на восток эшелоны с пленными. Однако не все гитлеровцы после их разгрома складывали оружие. Одиночки, группы и даже целые подразделения, сумев избежать плена, уходили в леса. По глухим тропам их вела тщетная надежда пробиться к своим, за линию фронта. Беглецов вылавливали пограничники. Охраняя тылы фронтов, заставы прочесывали леса, патрулировали дороги, высылали дозоры в населенные пункты. Поисковые группы почти каждый раз возвращались с «уловом».
Прочесывая лесной массив юго-восточнее Минска, застава капитана Самородова напала на след крупного шпионско-диверсионного отряда. Самородову, а также прибывшему к нему на помощь опытному контрразведчику Хрусталеву стало известно, что в ближайшую ночь на связь с гауптманом Шустером, возглавлявшим фашистский отряд, должны прибыть курьер и радист. В таком подкреплении гауптман очень нуждался — его собственный радист подорвался на мине, связи не было.
Застава готовилась встретить абверовских посланцев. Самородов особенно тщательно снаряжал и инструктировал каждый наряд. Старшими назначал пограничников, в совершенстве владевших немецким языком. Ну а остальным строжайше наказывал в разговоры с задержанными не вступать.
Ефрейтор Опара, готовясь отправиться на всю ночь в засаду, допоздна провозился с немецким мундиром. Его фигура, пожалуй, меньше, чем чья-либо, соответствовала этой форме. Роста Опара был невысокого, в плечах не в меру раздался, грудь колесом, да и его талия не отличалась изящностью. Видимо, по этой причине среди трофеев не нашлось ни кителя, ни брюк, которые он мог бы надеть, не применив ножниц, иголки и ниток. Все пуговицы пришлось переставить. В результате этой портняжной операции Опара все-таки стал мало-мальски походить на солдата вермахта. Больше самой формы выручало ефрейтора его лицо — вытянутое, с острым подбородком и длинным, с горбинкой, носом. Тут он без всяких скидок мог сойти за немца, даже за арийца. Но лицо, как сказал ему при «генеральном» осмотре старшина Кирдищев, для предстоящего дела большого значения не имело. «Гости» могли прибыть только ночью. Кто же в кромешной тьме станет разглядывать твои небесные черты?
Не повезло Опаре и в другом. Хотя до войны почти все его дружки изучали немецкий язык, он же умудрился попасть в школу, где преподавали французский. По словам ефрейтора, этот язык гораздо меньше сопротивлялся ему, и француженка была даже в восторге от его произношения. Если бы с гитлеровцами предстояло объясняться по-французски, он бы еще сумел блеснуть.
К вечеру Алексей зазубрил добрую дюжину немецких слов, наиболее часто употребляемых военными. Да он и раньше знал, зачем нужно кричать «Хальт!» или «Хенде хох!». Но теперь мог проявить и более вежливое обхождение, например сказать «битте».
Своего командира отделения Опара не узнавал. Авдонин очень даже походил на настоящего унтер-офицера. Форма на нем сидела так ладно, будто была сшита по специальному заказу.
Когда багровый диск солнца скрылся за лесом и между деревьями легли вечерние тени, дежурный по заставе объявил Авдонину и Опаре приготовиться к выходу в наряд.
— Как себя чувствуете, товарищ ефрейтор? — спросил Опару сержант Авдонин, так же как всегда спрашивал его перед выступлением на охрану границы.
Авдонин знал, что ефрейтор здоров, бодр и нести службу может, но считал своим долгом во всех случаях соблюдать уставной порядок.
— Зер гут, господин унтер-офицер! — отчеканил Опара. — Только не принять бы мне вас за натурального фрица. В лесу скоро стемнеет… А эта паршивая форма, знаете, как за войну глаза намозолила. У меня даже особый рефлекс на нее выработался: стоит только ее побачить — указательный палец сам к спусковому крючку тянется.
— Смотря как глядеть…
— Та я ж, товарищ сержант, це добре знаю… Направление у меня всегда одно — через прорезь прицела на мушку. По прямой линии.
— А тут, товарищ ефрейтор, от нас другая линия требуется. Гибкая. Хитрая. Дипломатическая. Тут надо не столько по форме, сколько по содержанию чужаков распознать…
Начальник заставы поджидал солдат в палатке. Капитан развесил над столом, наскоро сколоченном из неструганых досок, схему, на которой были обозначены берега двух смежных озер и тропа к ним, прозванная Озерной. Тропа сначала шла просекой, затем опушкой, в точности повторяя ее изгибы. В том месте, где лес рассекала проселочная дорога, единственная в здешнем краю, она круто, почти под прямым углом, сворачивала налево и устремлялась к перешейку между озерами. По ту сторону озер проселок врезался в степь, а вдоль него чернели аккуратные прямоугольнички — дома населенного пункта. Педантичный капитан с часами в руках высчитал, сколько времени уйдет на то, чтобы добраться до озер обычным и форсированным шагом и даже бегом, если того потребует обстановка. Такие подсчеты Самородов делал и раньше, и эта кропотливая работа, казалось, не только не тяготила его, но и доставляла ему явное удовольствие.
Заслышав шаги, начальник заставы еще раз посмотрел на схему и повернулся к входу. Авдонин и Опара, подавляя в себе смех, возникли перед ним точно привидения, непривычно и как-то неуклюже держа на груди чужие автоматы с рожковыми магазинами и металлическими прикладами. При виде своих бойцов в такой экипировке капитан невольно поморщился, но едва Авдонин начал докладывать о готовности к службе, его лицо приняло прежнее, сосредоточенно-деловое выражение.