— Ты про какую пользу?
— Какую пользу? Ну, людям получше чтобы жить. Польза? Польза. Сам-то ты как думаешь — будут они у тебя лучше жить?
— Будут.
— Да когда будут-то? Ты Дарье или Никитишне вон скажи — будешь, мол, Никитишна, лучше жить. Куда она тебя пошлет? Ей и жить-то осталось, да еще девчонок поднять надо. Какая ей лучшая жизнь останется? А тебе? Повесили на тебя горе чужое и беды… А тебе и самому куда как не сладко. Бабы жалеют, говорят, больной ты весь. А лучшую жизнь, выходит, все-таки видишь?
— Выходит, вижу.
— До тебя, слыхал, двух председателей посадили. Один вроде картошку заморозил, другой хлеб из-под снега разрешил колхозникам взять для себя, чтобы не гнил. Так, что ли?
— Ты к чему это завел все?
— А если бы не заставляли тебя делать одно, другое, что бы сам решил?
— Это как это?
— Да так. Вот тебе, Николай Перфильев, люди, вот тебе власть. Сделай, чтобы им лучше жилось. Что делать будешь?
— Мы, выходит, не об этом думаем? Я от других отделяться не буду. Как все, так и я.
— Сам, сам что сделал бы?
— Не одна наша деревня на свете. Будет каждый только себе жизнь устраивать, что тогда сложится? Хутора, берлоги, заимки. Нет, я со всеми. Как вся страна.
— Можно подумать, убудет стране, если ты сам думать начнешь. Сказал бы где надо — зачем столько сеять, если убирать не с кем? Опять под снег уйдет.
— Говорил.
— Говорил, а сделал. Кому хуже было бы, если бы отказался от председательства? Израненный, войну прошел. Мог и в городе устроиться. Или бы в лесопункт пошел на какую-нибудь должностишку. Екатерине бы полегче, сколько ей маяться-то? Глядишь, тогда и колхозишко бы ваш по слабосильности и отсутствию кадров прикрыли. Людям не колотиться попусту — определились бы.
— Ты об одном забыл. Когда меня в партию принимали?
— Забудешь, как же. Только что сам под конвоем и не отвез меня в город тогда. Пришлось бы тебе за беглеца отвечать. Зря, выходит, Николай, хотели меня тогда укатать. Я и города строил, и на заводе работал, и немца бил… Сынов еще двоих выращу. Вот оно как получается.
— Не скажи. Не турнули бы вас тогда, сидел бы ты царьком здесь. И городов бы не строил.
— Облагодетельствовали, выходит… Ты чего?
— На шиверу выходим. Выбирай сеть!
— Не поспеть…
— Выбирай! Выгребу…
— Сеть запутали.
— Выбирай как есть…
Сполохи сухого неба выхватывали из темноты яростно гребущего Николая, Рогова, судорожно выбирающего сеть с рыбой. Но уже грозно шумела шивера, и лодку стремительно понесло вниз по течению. Николай перестал грести. Рогов торопливо выбирал в лодку последние метры сети, бросил на сеть гагару. Сел, задыхаясь.
За шиверой река стихла, снова чуть всплескивала у бортов. Николай взялся за весла.
— Заговорились, — проворчал Рогов. — Это сколько ж теперь назад грести?
— Доберемся.
— Дай-ка я на весла сяду. Отдохни.
Рогов поднялся и, качнув лодку, перебрался на место Николая.
Утром
Уже совсем рассвело, когда, пристав к берегу, они стали разбирать сеть, выбирая и выбрасывая на жухлую траву рыбу. Неслышно подошла Екатерина. Некоторое время молча глядела, потом громко сказала:
— Улов не больно богатый.
— Сеть запутали, — недовольно сказал Перфильев.
— Не сработались мы с председателем, — добавил Рогов. — Он в лес, я по дрова…
Екатерина помолчала, потом, как в воду бросилась. Дрогнувшим голосом объявила:
— Александр, мне бы с тобой поговорить. Николай тут один разберется.
Встретила удивленные взгляды мужиков, но глаз не отвела.
— Какие сейчас разговоры? — попытался отказаться Рогов. — Засну еще на ходу.
Екатерина, не ответив, повернулась и пошла по берегу. Рогов оглянулся на Николая, встретился с ним взглядом, пожал плечами. Николай наклонился к сети, и тогда Рогов быстро пошел за Екатериной. Некоторое время они молча шли рядом. Наконец Екатерина спросила:
— Когда уезжать думаешь?
— Уеду… — неопределенно и нехотя ответил Рогов.
— Уезжай. Завтра уезжай. Санька молоко повезет в район, подбросит.
— Зачем так-то? Я ведь вроде не мешаю.
— Не мешаешь, мешаешь… Об чем ты? Душу ты нам изводишь каждому. Ну что тебе здесь? Ведь ушел же. Навсегда ушел. Покуражиться хочешь — вот, мол, я?
— Вон как ты все понимаешь… У вас, значит, душа есть. А у меня?
— Ты один сейчас?
— Один, Катя, один. С тех пор как пробрался вас повидать, а меня понужнули, как зверя какого, все один. Ты вот покрепче кого искала, опереться хотела. А я — послабее. Пусть, думаю, помогу еще кому ни на есть. У меня силы хватит.
— Это Николай-то покрепче?
— Скажешь, нет? Мужик он твердый.
— Блажной он, не видишь, что ли? Последнюю рубаху отдаст, если попросит кто. За нас, можно сказать, чуть ли не на смерть стал. Тем и Саньку спасла. Он к нему знаешь как?.. Чего теперь перебирать? Ты одно, мы другое. Не мешай нам.
— Сына-то я должен знать?
— И Саньку не сманывай. Он говорил мне… Куда он от матери сейчас?
— Не век ему с тобой сидеть. Все одно уйдет.
— Там видно будет. Приму… А ты уезжай. Не мути.
— Уеду, не боись… Понятное дело, не думал, что все просто будет. Заранее себя уговаривал. Думал, полегчает здесь, на родных местах после крови такой, что была. Думал, угляжу, как дальше в жизни пробиваться. Страшно там было, Катя. А тут и вправду полегчало. Вот от чего, казалось бы? А на душе проще, спокойней стало.
— И ладно. Хорошо, что договорились.
— Так и не выпили мы с Николаем. А хотел. Разговор даже прикидывал.
— Ну, выпили бы, и что?
— Да так. Может, поняли бы друг друга. Между нами… Если бы не он тогда, вряд ли мы вообще свиделись. Ладно. Договорились обо всем, запомнили. Что я еще хотел тебе сказать…
— Ну?
— Подаваться вам надо отсюда. Не вытянуть ему сейчас совхоз. Зря он согласие дал. Беде б не быть.
— Какая беда? С чего? Кабы он не делал ничего или пил…
— Знаешь, как на войне? Там не спрашивают — хотел, не хотел. Спрашивают — сделал или нет? Пусть на болезнь сошлется. К слову попало — сильно его?
— Два месяца без памяти лежал. Да и сейчас…
— Видишь — есть чем отговориться. Подавайтесь отсюда куда ни на есть. К людям поближе. Люди, Катя, разные бывают. Сполна нагляделся…
— Сам говоришь, как на войне… Не побежит он.
— Не побежит… Хотя иногда и сбежать не грех. Толку больше.
Пригодились
Взбудоражено и тревожно гудело пламя горна. Федор Анисимович не отводил взгляда от раскаленной заготовки. Лоб его покрывали крупные капли пота. Степан с молотом ждал у наковальни. А поодаль, у верстака и в распахнутых дверях кузни молчаливой толпой стояли люди…
Наконец дядя Федор кивнул Степке. Тот убрал молот с наковальни, поднял к плечу, а тот сунулся клещами к белой от жара болванке, уверенно и крепко обхватил ее, одним движением перекинул на наковальню. Показал молотком, куда бить, и Степка с силой опустил молот. Пространство полутемной кузницы прочертили искры.
Работали они сосредоточенно, уверенно и молчаливо. И также молчаливо стояли люди, наблюдавшие за их работой. В основном — женщины. С какими-то одинаковыми в полутьме скорбно усталыми лицами. Пожилые, молодые, старухи…
Наконец Федор Анисимович взглядом остановил Степку и, зажав клещами раскаленную деталь, опустил ее в бочку с водой.
Подошла одна из женщин, стала рядом. Подошел старик. Дядя Федя посмотрел на них, достал и положил на наковальню сработанную деталь.
Одна из стоявших в дверях женщин выдохнула:
— Наш Флор, кажись, не хуже кузнец был…
— Замерить бы надо… — предложил Федор Анисимович.
— А на што? — не согласился председатель. — Что я, кузнеца не вижу? И так видать — в самый раз будет. Можешь, Петровна, пускать свою механизацию.
Женщина, стоявшая у наковальни, улыбнулась и протянула руку дяде Феде. Тот вытер свою о штаны, неловко пожал.
Бабы в кузнице загудели:
— Ведь и делов-то знающему человеку…
— Деревня-то без кузнеца — ништо…
— А я глядю — дым в кузне. Никак, наладился кто, думаю? Не ребятня ли балует? Бегом сюда…
— Это кто же такие будут?
К Федору Анисимовичу и Степану подошел председатель.
— Вы хоть понимаете, мужики, что вы сделали? Вы мне колхоз спасаете. У меня ж вся уборочная техника стоит. Второй год без кузнеца. Бабы мне уже что толкуют: «Ты у нас единственный целый мужик в деревне, бери кузню на себя». А я не знаю, с какой стороны к ней и подступиться. Дом поставить, по дереву что — за милую душу. А то кузня… Так что помогайте нам, всем миром просить будем. Не то разор нам, не убраться…
Дядя Федя растерянно оглядел сгрудившихся вокруг людей. Разглядел маленькую белоголовую девчонку, прижавшуюся к матери. Она смотрела на него серьезными спрашивающими глазенками.
— Вот она жизнь наша переменная, Степка… — с непривычной для себя неуверенностью пробормотал он. — Что делать-то будем?
— Может, пособим? — предложил Степан.
— Пособим… Надоть, понятное дело. Так потом-то што? За задержку и торнуть могут, мало не покажется.
— Ежели, мужики, только об этом забота, то я вам такую петицию напишу, что на орден только. И наш коммунист вот, партизан старый подпишет. Подпишешь, Михеич?
— Я-то? Я им все подпишу. Я бы того умника, что их погнал, голым задом на муравейник. Думай, дурья башка, что делаешь! Я им все напишу.
В это время Степка уже в который раз встретился глазами с неотрывно глядящей на него девушкой, притулившейся к притолоке входной двери.
По первости переночевать устроились на сеновале. Дядя Федя почти сразу заснул, укрывшись с головой старенькой стежонкой. Переждав, Степка осторожно спустился на землю и огляделся. В полутьме так и не погасшей ночи, в легком тумане, разлитом вокруг, лежал перед ним большой пустынный, заросший травой двор. Ближе к избе были свалены кучей дрова, а больше во дворе ничего не было. Отступив в глухую тень приоткрытых ворот сарая, Степка чего-то ждал, напряженно вглядываясь в размытые туманом очертания забора и покосившейся калитки. Честно говоря, он и сам толком