не знал, чего дожидается и на что надеется. Впервые за все последнее нелегкое время они с Федором Анисимовичем почувствовали себя кому-то нужными и даже способными крепко помочь. Никто их не попрекал, не указывал, что и как надо делать, не клял, как это тоже случалось, ругательными словами. Интерес, сочувствие, благодарность, которые они в полной мере почувствовали после сегодняшней работы в кузне, довели Федора Анисимовича до слез, которые он неумело попытался скрыть и которые, кажется, вызвали у окружающих еще большее к ним сочувствие. И особенно бабы жалели его, Степку, — чего только не наговорили, каких только советов не понадовали. Еды натащили кто сколько мог — они даже и половины не осилили за весь сегодняшний вечер. А та, которая у притолоки стояла, правда, так и не подошла, но пялилась, не отрываясь. Потом даже улыбаться стала. Ему улыбаться, это даже он понял, хотя сам улыбнуться в ответ так и не посмел. А потом как-то так получилось, что ночевку им устроили на сеновале рядом с ее избой, и она притащила подостлать какие-то старые тулупы и даже две подушки. Скинув их на траву перед дядей Федей, засмеялась чему-то и убежала в избу.
— Хошь верь, хошь не верь, Степан Батькович, но девка на тебя очень даже глаз положила. Сходных мужиков мы с тобой за весь день в окрестностях не видали, окромя разве председателя, поэтому мотай на ус и делай соответствующие выводы. Дело твое, конечно, телячье, но уважение проявить следует, чтобы вслед хотя бы рукой кто помахал. Наперед загадывать — занятие по большей части пустое и глупое, но после твоего срока очень даже можно еще раз сюда наведаться. Кто ж его знает, жить-то всем хочется…
Степкин рот от воспоминаний поневоле растянуло смущенной улыбкой, но как раз в это время скрипнула калитка. Улыбки как не бывало. Даже озноб какой-то мурашками пробежал по спине и шее. Осторожно ступая по траве босыми ногами, девушка в светлом коротком платье шла наискось через двор к избе. Ночной туман размывал очертания ее фигуры и движений, и Степке на какие-то мгновения показалось, что она идет через двор совсем голая, и только тёмная дуга коромысла тяжело лежит на ее круглом плече, и слегка покачиваются полные серебряной речной воды ведра. Поднялась на высокое крыльцо, присела, составляя с коромысла ведра. Ведра глуховато стукнули о доски, плеснула вода. Затем скрипнула дверь, и девушка занесла ведра в избу.
Степка, неожиданно для самого себя, направился было к калитке, вернулся, перепрыгнул через низенький огородный заплот, путаясь ногами в картофельной ботве, подбежал к слабо светившемуся заднему окну избы, осторожно заглянул. На пустом деревянном столе горела керосиновая лампа, и девушка, вступив в пятно света, за которым все было темно и смутно, заговорила с кем-то невидимым Степке. Улыбнулась чему-то, потом нахмурилась, недовольно взмахнула рукой, потом той же рукой тронула волосы, и они рассыпались по ее плечам. После чего наклонилась к лампе и погасила ее.
Степка отпрянул от окна. Потом снова побежал через огород, перепрыгнул через заплот и остановился посередине двора, тяжело дыша и оглядываясь по сторонам. Потом решительно подошел к куче дров, рывком выдернул из колоды заржавленный колун, поставил на колоду чурбак покрупнее и с силой ударил по нему…
Груда расколотых дров росла. Степка наклонился за очередным чурбаком и вдруг оцепенел от тихого девичьего смеха за спиной. Выпрямился, оглянулся. Она подошла к нему, отобрала колун, бросила на траву и пошла к калитке. У калитки оглянулась, остановилась, поджидая, и Степка, наконец, направился к ней, потом пошел следом…
Они медленно шли по траве поскотины, которая полого спускалась к дрожащей серебряной реке. У реки горел костер и паслись кони. Степка все еще шел позади девушки, хотя совсем близко. Она наконец обернулась.
— Это мой костер…
— Твой?
— Я при конях… Смотрю за ними.
— Почему ты?
— Кто будет-то? Меня они любят… Слушают. Смотри… — Она призывно свистнула два раза. Кони насторожились, подняли головы, начали сбиваться в кучу. — Сейчас по берегу легко пасти. Деревня вот она… А как в Хребтовое определят, к полям ближе, тогда боязно одной. Всю ночь от костра не отойти…
Они подошли к костру и, не решаясь на следующий шаг, стали смотреть на пламя. Сзади подошла лошадь и прикоснулась мягкими губами к плечу девушки. Та засмеялась, отступила на шаг, прижалась к ее шее. Степка тоже протянул руку погладить. Потрепал гриву, коснулся руки девушки. Она спрашивающе посмотрела на него. Степка, наконец, решился, неловко потянулся поцеловать. Она так и приникла к нему.
— А я даже не знаю, как тебя зовут, — с трудом переводя дыхание, спросил Степка.
— Вера.
— Я почему-то так и думал, что Вера.
— Услышал где-нибудь.
— Догадался.
— А тебя тоже кони любят. Гнедой вот подошел. Он к чужим никогда не подходит. Ты когда вернешься?
— Не знаю. Вернусь.
— Если хочешь, буду ждать.
— Хочу…
Она снова прильнула к нему.
На повестке дня
В конце августа председателей собрали в райкоме. Собирали к десяти, но собрались все не раньше половины двенадцатого — дел невпроворот: уборка на носу, дороги после недавних проливных дождей развезло, добирались кто как мог. Приехавшие пораньше курили в коридоре, то и дело поглядывая в окно — как бы снова не заморосячило.
— Враг бы побрал эту погодку в самое неурочное время! — недовольно проворчал кто-то.
Наконец всех позвали в кабинет. Когда расселись, Перетолчин тяжело поднялся, упираясь в стол кулаками. Помолчал, оглядывая собравшихся, пережидая легкий тревожный шепоток и поскрипывание старых стульев. Начал тихо, доверительно.
— Бюро сегодня, товарищи, только по одному вопросу. И поскольку мы вас всех на него собрали, думаю, что специфика данного вопроса для вас не секрет. Успокаивать не буду — вопрос не легкий. Но вопрос в масштабе всей нашей страны. Не понимать этого предложено считать преступлением! План ваш по хлебосдаче намечен твердо. По тому, кто сколько посеял. Что говорить — трудный план. Но речь сейчас, товарищи председатели, о другом… О другом, товарищи, речь. Будем сдавать хлеб сверх плана. — Пережидая напряженную тишину, он стоял, по-прежнему упираясь кулаками в стол, исподлобья глядя на собравшихся. Было хорошо видно, что ему нелегко все это говорить. — Все понимаю, все знаю. И самим ничего не остается, и сверхсилы это для многих. А надо! И не то даже, что надо… Каждый килограмм хлеба — это удар по засухе… по развалинам, в которых пока еще чуть ли не полстраны лежит. Это рука будущему нашему, которую мы протягиваем ему из своего нелегкого, но героического времени, товарищи. А когда нас учили отступать или трудностей бояться? Партия нас этому не учила! И товарищ Сталин нас этому не учил! Мы привыкли говорить — надо? — сделаем! И я думаю, что эти слова, товарищи, мы и положим в основу решения нашего сегодняшнего бюро. Кто «за» — прошу поднять руки.
Председатели медленно, один за другим поднимали руки. Большинство старались не глядеть на соседей. Лица у всех были хмурыми. Помедлив, внимательно посмотрев на Перетолчина, поднял руку и Николай Перфильев.
После бюро потянулись скопом в районную чайную, благо идти всего через дорогу…
Когда все расселись за двумя составленными столами, Рубанов, оглядывая всех хитровато прищуренными глазами, с наигранной живостью стал рассказывать:
— Что-то Тюркин сегодня расщедрился невпролаз… Который месяц гвозди прошу, как об стенку. А сегодня сам подходит — выписывай, мол. Я смотрю, раз такое дело, так скоб у него еще взял полсотни, пока образумится…
Подошедшая официантка стала составлять на стол тарелки.
— Тебе на что скобы-то? — нехотя поинтересовался Большешапов. — Строить, что ль, что задумал по нонешним временам?
— Ты мне, милая, подушечек еще с полкило прикинь, — попросил официантку Рубанов. — Розовые такие, у вас там видал. Ребятишкам обещал… — И только после этого повернулся к Большешапову. — Барженка у меня старая имеется, Иннокентий Иванович. У своза с прошлогодней весны еще мокнет. Так, я думаю, перевоз к Еловой в лесопункт, значит, наладить. Паром такой сообразить.
Большешапов аккуратно разливал по стаканам водку.
— Хозяйственный ты мужик, Рубанов, — не то одобрительно, не то осуждающе хмыкнул он. — Поглядишь на твои заботы, горько не станет.
— Тюркин, я слыхал, коровенку завел, — предложил свою версию неслыханной щедрости кладовщика Постнов. — Видать, под твое сенцо подсыпается. Твой-то колхозишко поближе. А то, глядишь, и нам бы чего отвалил.
— Мне-то без ума. Стожка что ль жалко? — потянулся за стаканом Рубанов. — Сена-то мы нынче ладно навалили. Пусть пользуется.
— Вы теперь так друг друга и будете пользовать, — проворчал Большешапов. — Поехали, председатели…
Поднял свой стакан. Выпили.
Сидело их сейчас за столом районной чайной четверо. Четверо председателей — почти все в районе. Ни веселья у них, ни обычного шумного разговора на этот раз как-то не получалось.
— У нас в деревне, — неожиданно подал голос упорно молчавший до того Перфильев, — охотники белок, что похужей, не вышли еще, «горявками» зовут. Корысти с них никакой. Не разглядит кто, да и загубит зверюшку…
— Ты это об чем, Николай? — удивился Постнов.
— Это он по первости своей председательской нашу жизнь на себя примеряет, — догадливо пояснил Большешапов.
— Да и пить, Николай Иннокентьевич, ты как следует еще не научился, — засмеялся Рубанов. — Как выпьем, так ты все о делах.
— Сам-то сейчас об чем говорил? — огрызнулся Перфильев.
— Так у меня дела все больше веселые. Там я обману кого, там меня, значит, нагреют. А начнешь рассказывать — вроде все по уму. Движется потихоньку.
— К тебе сам не заезжал еще? — поинтересовался у Перфильева Большешапов.
— Грозился.
— Ты ему шибко не докладай, что к чему. Пустое дело. Он тоже человек подневольный. Потом вместе погорюете, когда окончательно обозначится.