— Слышите, товарищ секретарь, что бабы говорят? Без памяти Николай. Вторую неделю с поля не уходил. А вы его раны, поди, знаете… Будить я его не дам, пока жатку не наладят. Не дам. Если он сляжет, нам и вовсе тогда… Разве только городские помогут?
— Помощи не будет, — через силу выдавил Перетолчин. — Всех, кого могли, в лес отправили. Такое распоряжение из обкома партии пришло. Колхозу «Рассвет», правда, немного людей выделили. Дали! Так у них поля в два раза больше ваших…
— Погробим, значит, хлебушко! Зачем сеять-то было? — всхлипнула одна из баб.
Во дворе Перфильевых собрались уже почти все колхозники.
— Не должны погробить! — возвысил голос Перетолчин, поворотившись к собравшимся. — Надеюсь, вы все прекрасно понимаете, что каждым своим гектаром вы людей от голода спасаете. Детей спасаете, стариков…
Голос у Перетолчина тоже сорвался. Поднеся ко рту кулак, он тяжело закашлялся.
— Так почто делается так все? Мы что здесь, особые какие живем? Больше всех можем? — в голос не то закричала, не то заголосила в толпе какая-то старуха.
— А я что еще хотела узнать, товарищ Перетолчин, — не унималась Екатерина. — Вот не уберем мы все, не справимся, сил таких нет у нас. Значит, тогда Николаю за всю его работу, за то, что не спит по неделе, что искалечил себя всего, тоже куда собираться, как Анисимову? Или как?
— Людей у нас судят за то, что они делают, а не за то, что сделать невозможно. Это во-первых. Во-вторых… Перфильев коммунист. А с нас спрос особый. В-третьих — можно уже сейчас начать работу в поле? Кто скажет?
Сказал только что подошедший конюх.
— Жатки перебирают… Отладить надо. С МТС механик приехал…
Перетолчин, не совладав, сорвался на крик.
— А руками можно?! Серпом, косой можно? А сделанное перевезти и собрать можно? А мы здесь, понимаете, дискуссии разводим, председателя разбудить боимся! Ладно, пусть спит. Проснется, скажешь — Перетолчин приезжал и на днях опять буду. Так и скажи — буду.
Перетолчин прошел сквозь толпу, сел в машину, с силой захлопнул дверку. Машина взревела, разворачиваясь, исчезла за поворотом улицы.
Разбуженный машиной, на крыльцо вышел Перфильев. Недоуменно оглядел собравшихся.
— Что тут у вас?
— Секретарь с райкому приезжал, — объяснила первой подошедшая к пряслу соседка. — Интересовался, как дела идут. Помощи, говорит, вам никакой не будет, крутитесь сами, как можете.
— Чего не разбудила? — спросил Перфильев Екатерину.
— А он сам не схотел, — продолжала объяснять соседка. — Пусть, говорит, спит пока, в другой раз приеду.
— Что жатки? — повернулся Перфильев к конюху.
— Кончает.
— Веди коней… — Сел на крыльцо, с трудом одел стоявшие тут же сапоги, стянул с перил крыльца сохнувшую гимнастерку и медленно пошел со двора. Проходя мимо баб, тихо сказал: — Чтобы в поле все сейчас же. Пока доберетесь, роса уйдет.
Конюх пошел следом.
Бабы разом загомонили:
— Как напасть какая. Позапрошлую осень так через день дожжи. Хоть с силами соберешься…
— Исказнит он себя вконец…
— Пошли, бабы, пошли…
— Дальнее нипочем не убрать. Без него еще как ни шло, а с ним — нипочем!
— По снегу убирать будем. Как в сорок втором…
— Сушь-то, бабоньки, какая навалилась. За рекой, сказывают, пожары сплошняком идут.
— Чего сказывать, глазом видать…
— Мало нам горя!
Постепенно все разошлись. Екатерина осталась одна посреди двора. Соседка окликнула с улицы:
— Идем что ль, Катя?..
— Соберусь только. Ты иди, иди…
А сама стояла неподвижно. Смотрела вдаль, за реку, где до того безоблачное небо уже начинало затягивать дымом далекого таежного пожара.
Горела тайга. Огонь наступал по сушняку, по клочковатому мху, рассыпал искры горевших деревьев, подкрадывался к смолистым лиственницам, осторожно взбегал вверх по горячему стволу, и дерево вдруг вспыхивало от вершины до пят. Все вокруг гудело, трещало, стонало. Падали охваченные пламенем деревья. Густой дым закрывал низкое больное солнце.
Решение
Наконец Екатерина решилась. Чуть не бегом заторопилась к конюховой. Успела.
Конюх подвел коня к телеге, резким движением надел хомут, сказал в сердцах:
— Прорва какая-то, а не погода! Все ухожья на том берегу повыгорят…
— Я такой осени и не помню, — еле выговорила задохнувшаяся от бега Екатерина.
— Так и вспоминать нечего, не нашенская погода, — поддержал неприятный разговор конюх. — За деревней бы приглядеть. Не ровен час нанесет. По миру тогда идти.
— Была нужда об чем жалеть, — махнула рукой Екатерина. — Одни избы пустые…
— А без них и приклониться некуда.
— Как, по-твоему, без Дальнего поля уберемся? — задала неожиданный вопрос Екатерина.
— Если прямиком смотреть, то и без Дальнего не убраться. Разве что погода застоится? — Да стой ты, черт Рыжий! — заорал он на дернувшегося было коня. — На Дальнем половина гектаров наших. Хоть так, хоть эдак, а куда без них? В счет поставят. Поехали что ль?
Екатерина забралась на телегу. Поехали…
Вера без сил лежала у стожка из снопов, тяжело дышала.
— Кликни Надежду, — попросила одна из женщин крутившегося неподалеку семилетнего мальчишку, подкладывая ей под голову стеганку.
— Не надо, тетя Аня… Не зовите маму. Я сейчас… Полегчает только…
— Лежи уж! Глаза закрой.
Подбежала соскочившая с телеги Екатерина. Опустилась перед Верой на колени, вылила на платок воду из кувшина, отжала, положила девчушке на лоб. Махнула рукой подошедшим бабам:
— Идите, идите… Пускай отлежится в тенечке. Марья, твое что ль молоко? Плесни маленько, совсем сомлела девка. Никитишну не беспокойте, она сама незнамо как жива. Ничего, Верунь, ничего. Попей вот. Попей, попей…
Вера слабо улыбнулась:
— Вы со мной, как с больной, тетя Катя. Я сейчас, голова только пройдет. Закружилась от жары…
Скрывая навернувшиеся на глаза слезы, Екатерина отвернулась, медленно поднялась с колен. Долго смотрела на затянутую дымом сторону неба. В дыму устало и медленно погасало покрасневшее утреннее солнце.
То, на что она решилась наконец, уже не ужасало и не пугало, а казалось единственным спасительным выходом не только для теряющего последние силы мужа, но и для всех остальных, буквально для каждого, кого она знала окрест. Просто была уверена, что вся их дальнейшая жизнь, да и не только дальнейшая — нынешняя — подошла к тому пределу, за которым не только не виделось ничего лучшего и надежного, а отчетливо проглядывалось безнадежное и болезненное почти небытие, поскольку опоры для чего-то справедливого и понятного она за все эти последние дни, как не пыталась, так и не могла отыскать.
Все чаще и чаще стала она сейчас вспоминать о боге, о котором раньше почти не думалось в том предельном напряжении сил и переживаний, на которые обрекла её, да и всех остальных, свалившаяся на страну чуть ли не с начала века всеобщая жизнь со всеми её невзгодами, непонятностями, враждой, передрягами, войнами наконец, бесчисленными потерями, ошибками, попытками их исправить. В эту же общую жизнь затесалась и её тяжелая, казалось бы, наконец сбывшаяся любовь, которая, судя по всему, теперь стремительно скатывалась к неизбежному концу. До бога ли тут было? Что могло от него зависеть в этой беспорядочной схватке порой совершенно чуждых и непонятных ей интересов, исправить которые, повлиять на которые ей было совершенно не по силам? Скорее всего, думалось ей, и бог давно уже махнул рукой на земную и, тем более, окрестную неразбериху, в которой многие про него стали начисто забывать. А вот ей почему-то сейчас вспомнилось. Вспомнилось, как о последней попытке хоть перед кем-то оправдаться за то, что она собиралась сделать. Сделать сейчас, немедленно, когда и подходящий случай подвернулся. Она уже была почти уверена, что и бог, да и все остальные, все, кто сейчас на уборке, не осудили бы ее. Промолчали бы.
В это время мимо нее все тот же мальчишка вел коней с выпаса, где они отстаивались от непрерывной работы, которую задали им люди.
— Возьми Карька и езжай за водой, — окликнула его Екатерина. — Этих я сама отведу.
Мальчишка молча отдал повод и пошел в дальний конец поля.
Запрокинув голову, Николай пил воду. Екатерина перезапрягала коней. Услышав сдавленный звук рыдания, Николай оглянулся. Спина Екатерины вздрагивала. Николай замер в растерянности, потом подошел к жене, ласково обнял за плечи, погладил по голове. Екатерина подняла залитое слезами лицо, посмотрела на мужа.
— Извелась ты совсем… — пробормотал Николай. — Ну, чего? Обойдется все, не впервой… Не так еще было. Ну?
— Ты на себя посмотри… — всхлипнула Екатерина.
— Говорила, любого меня любить будешь. Люби, Катя… Как я тебя, люби. — Провел ладонью по грязному лицу. — А это что… Это пройдет все….
Екатерина уткнулась ему в грудь, навзрыд заплакала.
— Ну, что ты, что ты? — совсем было растерялся Николай. Обняв, чуть ли не силой усадил на скошенный валок, сел рядом. — Хочешь, расскажу, почему мы во второй раз с тобою сошлись? Окончательно. Хочешь?
Катерина молча кивнула и стала вытирать слезы.
— Когда в плен по ранению попал, утартали меня в дальний-предальний скит староверский. Велели строго оберегать не то для будущего обмена на кого-то из своих, не то для других каких-то целей мне неведомых. Оберегать, лечить и стеречь взялся старец один. Никодимом звали. Насчет стеречь труд невеликий, я ползимы, считай, с лежанки не поднимался. Лечил корешками какими-то. Неплохо, я тебе скажу, получалось, получшей, чем сейчас. Кормил тоже, я тебе скажу, недурственно. Постепенно оклемываться стал. Он, уходя, стал уже дверь на запор закрывать, разглядел, что я вставать приладился. Все бы ничего, только он меня еще увещевать принялся. В веру свою обернуть надеялся. Да только не в коня корм. Разногласия сплошные начались.
— А какое у вас главное разногласие было? — спросила Екатерина.
— Они там свои души спасали. Горстку. А у нас за все человечество душа болеть должна. Так он мне возражает: «За всех людей бог болеет. Ты хотя бы тех, кто рядом, спаси».