— Часто он это самое… так? — тихо спросил Василий. — На вид не скажешь. Тянет работу?
— Тянет.
— Он что, взаправду директор?
— Пока директор.
— Это верно, все мы пока… Может, посоветуете — стоит к нему?
— Попутчик! — позвал Смолин. — Мы с тобой не познакомились еще как следует. Я буду Павел Егорович, это — Виктор Павлович…
— Василий Никишин. Отчество неизвестно чье.
— Ехать надо, товарищ Никишин. Теперь, хочешь не хочешь, придется тебе в совхоз заворачивать. Садись за руль.
Он тяжело поднялся, пошел к машине. Василий помялся в нерешительности, потом все-таки сел за руль.
По живому…
По пустой, словно вымершей улице старой деревни побежали люди. И снова стало тихо и пусто.
Над ближними к реке избами густо и тяжело поползли клубы дыма. И разом по деревне завыли, завизжали, залаяли собаки.
Неподвижно стояла плотная толпа людей. Бабы плакали, мужики хмурились, сурово смотрели на огонь. А он уже вовсю полыхал над старыми, обреченными сожжению избами. Вырывался из окон, лизал крыши. Между горящими избами еще мелькали темные фигуры занятых пожогом рабочих. Один из них плеснул соляркой на старые резные ворота, другой поджигал стоявшую на задах баньку, третий отскочил от загудевшего в надворных постройках огня, что-то весело крикнул.
— По живому, по живому жгут, бабы! Печаль-то какая… Лучше б совсем не видать, — заголосила было какая-то женщина, но тут же смолкла, уткнувшись в плечо соседке.
— Спешат, ровно гонит кто. Долго ли сжечь? Подождали бы, пока убрались, да разом… — ворчал старик Кузьменков.
— У них, у прокутов, тоже план, — отозвались из толпы. — Вынь да положь…
У толпы затормозила машина Смолина. Вышел, шагнул к огню, долго смотрел, играя желваками скул. Потом резко повернулся к толпе.
— Где бригадир?
Из толпы вышел Иван Шувалов.
— Мы что с тобой планировали? — стараясь перекричать гул огня, спросил Смолин.
— У них договор, Павел Егорович. Производитель работ приехал, говорит — жгём и все.
— А ты что?
— Что я? Объясняю, что полевой стан осенью будет, людям жить, после уборки сожжете… Что, они меня слушать будут? У них договор.
— Позвонить не мог?
— Звонил… — Шувалов безнадежно махнул рукой
Смолин опустил голову. Огонь бушевал сплошной стеной. Рушились крыши, горели ворота, вспыхнул тонкий тополек у калитки. Люди отступили от жара. Отступил и Смолин. Снял шапку…
Дождалась
Отблески огня тревожно метались по чисто выбеленным стенам избы. В сгущающемся сумраке вечера в избе все вздрагивало и качалось от багрового неспокойного света. А может, ему казалось все это? Неожиданно послышался долгий истошный женский крик…
Анисимов сорвал мокрое полотенце со лба, приподнялся на кровати.
Мария Федоровна сидела рядом на табурете. Тихо успокаивающе сказала:
— Это я печь затопила…
И правда, в избе топилась печь. Анисимов непонимающе стал вглядываться в её старое морщинистое лицо, не узнал, без сил упал на подушки.
— Печь затопила… — снова услышал он её молодой, срывающийся от сдерживаемых слез голос. — Печь затопила… Шанег испеку на дорогу.
Наконец он узнал ее лицо. Таким, каким оно было в тридцать лет.
— И в баньке пускай попарится, когда еще приведется…
Милиционер отступил и сел у двери на лавку. За окном оглушительно низвергалась на землю весна. Кружил солнечный ветер, свистели птицы. Волосы Марии сверкали от солнца…
— Дождусь тебя, — сказала она. Голос обернулся криком: — Дождусь!
Анисимов открыл глаза. Мария Федоровна сидела на прежнем месте.
— Скоро врач будет, — тихо сказала она. — Когда еще вызвали. Ты вот травы давай попей, — протянула она кружку. — Грудь-то ослобонит. А то стонешь все…
— Никак, горит что? — спросил он, снова приподнимаясь и глядя в окно.
— Деревню нашу жгут. С нижней улицы начали…
С новорожденным!
У Мизановых гулянка. За столом тесно разместились гости. Пели. В соседней комнате молодая хозяйка кормила грудью первенца, чье появление в доме собрались отпраздновать родные и соседи. В комнату осторожно заглянул, а потом и вошел хозяин. Подошел к жене, неуверенно позвал:
— Может, пойдем, покажись? Посидишь немного и уйдешь…
Хлопотавшая тут же теща не замедлила вмешаться:
— Что ж она, с голой грудью пойдет? Наглядятся еще. Корми, корми…
Вера застенчиво улыбнулась мужу:
— Сейчас… Ты иди…
Скоро смолкла песня, которую пели гости, и она появилась в дверях с сыном на руках. Смолин поднялся ей навстречу.
— Давай-ка сюда крестника. Давай, давай, не бойся. Мы с ним речь сейчас скажем.
Вера отдала туго спеленатого сына, и он громко заплакал на руках у Смолина, бережно принявшего непривычную ношу.
— Слышите? — обратился он к притихшим гостям. — Сказано, речь будет. Вот она. Внимайте новому гражданину! Лучше вас петь будет. Держи, мать… — Он отдал младенца Вере и поднял свой стакан. — Сами знаете, питок из меня никакой, но сейчас не могу не выпить с вами. Подумать — вроде бы простое событие. Родился новый человек. Кричит вот, понимаете… Слышите, как кричит? Последний новорожденный в нашей старой деревне. Вроде бы ни у кого больше не запланировано? А еще он является и первым новорожденным нашего нового поселка, где дирекция совхоза и профсоюзный комитет выделяют молодой семье, нашему молодому специалисту квартиру…
Гости за столом радостно загудели.
— Так что скоро ещё один праздник у вас. И я предлагаю выпить сейчас за то, чтобы годика эдак через три-четыре в нашем новом детском саду играли бы вот эти Пети, Маши, Кати. Чтобы было их много, товарищи! Много!
Выпили. И за столом снова — кто пел, кто затевал разговор, кто собирался плясать, раздвигая стулья. Молодой хозяин что-то оживленно рассказывал младшему Смолину, Вера показывала сына подругам, а Павел Егорович, оказавшийся в кругу стариков, вынужден был объяснять:
— Жалко землю, кто говорит, что не жалко. Только не прибудет от этой жалости никому. Работать нам надо, старики, работать.
— Много ты на ней наработаешь, Егорыч, — встрял старик Кузменков. — Я давеча не поленился, сходил, глянул целину твою. Душа заболела. На палец землицы нет, глина…
— Справимся и с землей. Я вот который год за соседями в Братском районе наблюдаю. Их когда затопляло, они землю не лучше получили. Честно говорю — не лучше А сейчас гребут с нее — дай нам так-то. Машины, удобрения, руки приложим — сделаем землю. Меня другое заботит — людей своих сберечь охота. Помните, как у них? Деревнями уезжали. Кто в город, кто куда. Голова закружилась от перемен…
— Наши не поедут, Павел Егорович, — вмешался Степан Погадаев. — От добра добра, что ль, искать?
— А то не едут, — влез наконец в разговор Лыткин, специально подобравшийся поближе к Смолину.
— Кто едет-то? — свысока посмотрел на него Погодаев. — Элемент всякий там, пришей-пристебай… Без них только воздух чище будет. Верно говорю, Павел Егорович?
— Не скажи, — совсем уже вылез вперед Лыткин. — Пушмины вот грузятся.
— Как грузятся? — даже привстал явно ошарашенный неожиданным сообщением Смолин.
— Племянничек с городу объявился, — задребезжал Лыткин. — Давайте, говорит, дорогие тетя и дядя, успокою вашу заслуженную старость. Домишко ваш перевезу в цельности и сохранности, а сено, к примеру, продадим, поскольку в городе сено не требуется. Моя уже побежала торговаться…
Не дослушав, Смолин стал пробираться к выходу. Степан Погодаев подался за ним.
Художественная самодеятельность, или Театр двух актеров
Что-то необычное и обманчивое было в этом заявленном переезде. Вроде бы все шло как надо. Ворота распахнуты, машина во дворе, племянник с шофером устраивали в кузове выносимый из избы немудрящий скарб. Изба уже почти опустела, и только великое множество цветов — в банках, горшках, кадочках — толпилось на полу горницы. А хозяин с хозяйкой, казалось, и отношения не имели ко всей суете, творящейся вокруг. Они сидели на деревянном диванчике у печки, маленькие, уютные, и играли свою любимую песню — он на мандолине, она подыгрывала на гитаре. Выходило слаженно и тоже очень уютно.
Грохоча сапогами, в избу вошел племянник и, не обращая внимания на музыку, спросил:
— Кадочку с грибами никак не найду. Что в стайке стояла.
— Я её Анке наладила. У ней сколь ртов… Обдумала — не выдержит твой балкончик, — сказала, не переставая играть, хозяйка.
Племянник постоял, раздумывая, потом спросил:
— А доха где?
— В стайке, — безразлично сказал хозяин.
— Я смотрел. Нету…
— Тогда в баньке.
Племянник вышел, а хозяйка подтолкнула мужа в бок грифом гитары и указала на окно. В раскрытые ворота вошел Смолин.
— Я уж думал, не придет, — сказал Пушмин и перестал играть. Таясь, они стали смотреть в окно.
Смолин посмотрел на машину, на племянника, тащившего тяжелую доху, на окна избы и приказал возившемуся в кузове шоферу:
— Выгружай!
— Тебе чего? — Смолин сдернул из кузова кучу ярких домотканых половиков, уронил загремевшие кастрюли. Рявкнул: — Выгружай!
— Ты што разоряешься? — закричал, наступая на него, подбежавший племянник. — Тут што, твое все? Моду взяли — командует каждый, кому не лень. Начальство… Видали мы таких начальников! Ты ветерану войны условия сделал?
— Дошку на базар потащишь? — спросил, закипая, Смолин.
— Тебе, может, до пенсии помочь добраться? Прямым ходом могу.
Отодвинув Смолина, племянник забросил доху в кузов. Смолин развернул его к себе, и племянник полетел на поленницу, сбитый ударом тяжелого кулака.
— Так его… — удовлетворенно сказал Пушмин и ударил кулаком по подоконнику.
— Не вышло бы чего, — сказала жена.
— Пошли, пора, — заспешил Пушмин.
— Помочь? — спросил Смолин шофера.
— Мне что — здесь разгружать, там разгружать…