— Давай, Степан, — сказал Смолин подоспевшему Погодаеву.
Сняв тяжелый сундук, они понесли его к крыльцу. А на крыльце уже стояли рядышком хозяева.
— Опять без нашего согласия решаешь, Павел Егорович? — с деланой суровостью сказал Пушмин.
— С вами не соскучишься, — сел на сундук Смолин.
— Ты мне на суде ответишь! — крикнул племянник, залезая в кабину. — Я отсюда в суд поеду. Самоуправство, телесные повреждения — статью найдем…
Степан повернулся, и племянник немедленно захлопнул дверку.
— Ты вот даже поинтересоваться не пришел. А ведь с птичником твоим мы решили, — сказал Смолин. — Такой бой выдержал, пока доказал, что нечем нам свиней кормить. Лет пять еще нечем будет.
— Что ж они там, совсем без голов? — спросил Пушмин.
— С головами, как видишь, разрешили. Переселяем ваш птичий двор в новый свинарник.
— И для дела польза, — веско заявил Пушмин.
— А с домом как же? — вмешалась хозяйка. — Как хочешь, Павел Егорович, на квартиру мы не поедем. Будь она хоть золотая…
— Интересное дело, а кто сейчас в город собрался?
— Так то в город… — смутился Пушмин.
— Квартиры-то там похужей… Ты мне вот что скажи, Иннокентьевич. Только по-честному. Поехал бы? К этому…
— Что ж мы, Павел Егорович, дурные совсем, — заулыбался Пушмин. — Думали, еще полчаса ждем, а потом с сердцем будет плохо у нее. Отложим, значит…
— Рассчитали, выходит?
— Он-то всё в окошко глядит, всё в окошко — идет аль нет.
— Ну, хитрый ты, Иннокентич, — дошло до Степана.
— Разведчик как-никак бывший, — похвалился Пушмин. — Так как, Павел Егорович, с домом будем?
— Я к вам с уважением хотел, лучшую квартиру выделил в поощрение… Ладно, перевезем вашу развалюху.
— И чтобы на самом бережку, Павел Егорович.
— На бережку так на бережку…
Племянник, осмелев, снова высунулся из кабины:
— Дядя Петя, ты жалобу, жалобу напиши. Я с нею к прокурору сразу.
— Напишу, — сказал Пушмин. — Ты мне за кабанчика ещё и копейки не отдал. Картошки половину перевез…
Племянник торопливо захлопнул дверку.
— Ну что? — поднялся Смолин. — Заселяемся?
Они со Степаном занесли в избу сундук. Пушмины бросились забирать сгружаемые с машины вещи.
— Доха-то… — давилась от смеха хозяйка. — На ней Буран всю зиму спал. Блох-то в ней…
— Оставь, пусть увозит, — сказал Пушмин. — И это все пусть увозит. Новую мы с тобой, мать, мебель купим. Модную.
— Я половики только соберу…
— Езжай! — махнул Пушмин шоферу. — Езжай, езжай…
— Решили, выходит, со свинарником? — спросил Степан Смолина.
— На себя беру, — сказал тот. — Сколько можно хреновину пороть? Ты молчи пока. Поставим перед фактом. Что мне — лучший птичник в районе по ветру пустить?
Следы прошлые…
— Больше ты к своему председателю не пойдешь! — заявил пьяненький Филимон и, поставив у двери ружье, сел рядом на порог, скрестив на груди руки. Мария Федоровна вышла из другой комнаты и, спокойно повязывая платок, смотрела на мужа. Тот заерзал в смущении, взял ружье, положил на колени. Подобие улыбки проскользнуло по суровому лицу Марьи Федоровны. Она подошла к Филимону, забрала у него ружье.
— Грех смотреть на тебя, Филимон, — сказала она, вешая ружье на стенку у входа. — Как наберешься — дурак дураком.
— Дурак, да? Дурак… А мужика своего срамить на всю деревню? Я, может, с того и пью. Организм свой успокаиваю.
Филимон неожиданно всхлипнул и отвернулся.
— Ты его всю жизнь, считай, успокаиваешь. Другой бы какой уже спокойный был…
— Я, Марья, не в укор тебе. Я понимаю… Люди говорят…
— А пусть говорят. Человек при смерти лежит. Он мне все-таки муж.
— Муж?! — взвился и даже взвизгнул Филимон. — Чего ж он мужем не был, когда столь лет носа не казал? Ни тебе, ни дочери ни строчки не отписал. Я к Наташке, как к родной. Она меня отцом называет… Заявился — спросил у кого, где дочка, как вы жили? Слово тебе сказал? Не было тебя для него, не было… — Он снова схватил ружье и побежал к двери: — Не пойдешь, сказал!
— У тебя водки не осталось? — отвернулась и подошла заглянуть в буфет Марья Федоровна.
— Это ещё зачем? — безмерно удивился Филимон и даже ружье опустил.
— Растирать его надо. Доктор велел…
— Марья! Не доводи! — закричал Филимон и, решившись, выстрелил в потолок.
Марья Федоровна спокойно посмотрела на испуганного Филимона, и почти сразу же приоткрылась дверь и в избу осторожно заглянул Лыткин.
— Не помешаю? — спросил он.
— Помешаешь! — взвизгнул Филимон, но сразу же спохватился: — Ты, Лыткин? Заходи…
— С ружьем-то осторожно надо, Филимон Иванович. Оно, говорят, само иногда стреляет. Глянь-ка, как потолок изукрасил.
— Свой, — храбрился Филимон. — Хочу — стреляю, хочу — сажей мажу, хочу — побелю, — и тут же торопливо зашептал: — Не дали вчера авансу. Завтра занесу…
— А я, Филимон Иванович, не к тебе, — громко и степенно заговорил Лыткин. — Я к хозяйке твоей.
Марья Федоровна, переливавшая в пузырек оставшуюся водку, вопросительно посмотрела на него.
— Интересуюсь, как Петр Емельянович? — объяснил Лыткин.
— Чего сам к нему не зайдешь?
— Дело хотя и давнее, но говорить он со мной по своей слабости не стал. Или не схотел.
— Есть знать, почему не схотел.
— Есть. Не говорю, что нету — есть. Говорят, доктор приезжал?
— Приезжал. Вовремя, говорит, прихватили. Теперь отлежаться надо.
— Я так понимаю — с того свету ты его вытащила, Мария Федоровна. Молиться он на тебя должен.
— Он помолится, он помолится, — засуетился Филимон. — Вот он ей спасибо скажет! — показал кукиш. — Он как появился, слова ей не сказал. А она туда, а она сюда…
— Замолчишь ты, горе луковое? — повысила голос Марья Федоровна, и Филимон тихо уселся на стул.
— Уезжать ему надо отсюда, — неожиданно сказала она.
— Это как же? — явно заинтересовался Лыткин.
Филимон, наклонившись вперед, замер.
— Грудь у него теперь слабая. На юг надо, отогреваться. Месяцев на шесть. Чтобы зиму здешнюю и в глаза не видал.
— Правильно, значит, бабы сказывали… — пробормотал самому себе Лыткин. И тут же заговорил в полный голос: — Я ведь что к тебе-то шел, Мария Федоровна? Давай, значит, обсудим. Достатку у нашего председателя бывшего, сама знаешь, никакого. А на юг денежки требуются. И немалые. Дорога, питание соответственное, то, другое. Так?
— Говоришь-то так. Гнешь куда?
— А вот и слушай. Поскольку Петр Емельянович за всех в свое время… пострадал, зря, как выяснилось, пострадал, то должно ему общество помочь, как ты рассуждаешь?
— А что? — встрепенулся Филимон. — Надо этот вопрос на собрание поставить.
— Почешется твое собрание. Его пока соберут, мы на том свете окажемся. Я вот, Мария Федоровна, из своих… что мог… — Он полез в карман и выложил на стол довольно увесистую пачку денег. — Пусть зла не помнит, возьмет. А то и не говори… от кого…
— Подлость свою замазать хочешь? — выдавила наконец из себя Марья Федоровна. — От тебя ничего не возьму! — И вышла, хлопнув дверью.
Некоторое время Филимон и Лыткин сидели молча. Потом Лыткин поднялся и сгреб деньги.
— Раз так — сам пойду, — решил он.
— Так давай я отнесу, раз тебе всё равно, — сунулся было Филимон.
— Нет. Нам с ним еще поговорить надо, — задумчиво сказал Лыткин. — У меня об этом деле своя задумка…
Анисимов, придерживаясь от слабости о подоконник, в накинутом на исподнюю рубаху полушубке стоял у окна. В окно было видно, как плотники разбирали соседнюю избу. Черные доски крыши были уже сброшены на землю, обнажив скелет пыльных стропил, среди которых, размечая их, осторожно ходили двое. Третий снимал ставни, и пустая насквозь бывшая изба послевоенного председателя Николая Перфильева отзывалась пронзительным скрипом проржавевших петель. Но вот Анисимов разглядел торопливо идущую по улице Марию Федоровну и, задыхаясь от каждого движения, лег в постель и закрыл глаза, будто спал. Он услышал, как скрипнула дверь, и снова стало тихо — ни шагов, ни голоса, ни движения. Не выдержал, открыл глаза и увидел залитое слезами лицо Марии Федоровны, которая стояла в дверях, смотрела на него и беззвучно плакала надо всем, что случилось в их жизни.
День рождения
Василий, временно квартирующий в просторном пустом доме Смолина, сидел за столом и чинил старые ходики, когда в сенях послышался смех, голоса и в комнату заглянул Виктор.
— Кропишь? — сказал он. — Они, по-моему, еще с войны стоят. Мухи засидели… Проходите, девушки, — распахнув дверь, пригласил он. — У нас здесь только одинокий квартирант Вася и полные тишина и запустение. Проявляйте нежное женское участие.
Две девушки, смущаясь, прошли в комнату и сели на большой диван. Виктор выставил на стол вино, вытащил из карманов конфеты.
— Убирай свою технику, — сказал он Васе, — и давай соображать что-нибудь пожевать. Будем праздновать мой день рождения.
— Серьезно, что ли? — тихо спросил Василий. — Предупредить надо было.
— Забыл. Забыл про свой день рождения, можешь себе представить. А тут зашел на почту, смотрю, скучают две симпатичных девушки, пришлось вспомнить. Все-таки повод для приятного вечера. Он у нас будет приятным, правда, девушки?
— Если бы вы придумали другой повод, он был бы еще приятнее, — сказала одна.
— Хорошо, еще подарок не пришлось покупать.
— Девушки, самый лучший подарок — ваше присутствие. Знакомься, Василий: это Галя, а это… Евгения.
— Наоборот, — засмеялись девушки.
— Понял, Вася, наоборот. Ты запоминай. Они мне в темноте представлялись… А это — Вася.
Вася ушел на кухню, а Виктор включил проигрыватель и стал рыться в пластинках.
— Сейчас я вам, Галя и Женя, музыку организую, а потом все остальное. Настоящие залежи… Детство… Ладно… поставим вот это…
Зазвучала мелодия старой песни, и Виктор тоже ушел на кухню.
— Жень, а Павел Егорович не придет? — шепнула Галя.