— Хочешь поднять шум?
— Если рядом с вами, в тех же условиях, с меньшим количеством людей я буду работать в несколько раз лучше, вам ничего не останется, как тоже начать работать лучше.
— Ты это серьезно? Считаешь, тебе дадут работать так, как ты хочешь? Погоди, погоди… Значит, твой отказ посылать бригады — стратегический маневр? Собираешься их послать туда, куда нужно именно тебе, для достижения своих наполеоновских целей? А я-то думал…
Кураев не дал ему закончить мысль:
— А насчет того, что энтузиазм поиссяк, что работать не умеем — зря. Это мы хитрим. Свое неумение организовать, руководить, предвидеть, считать сваливаем на чье-то неумение работать. На разлагающие принципы материальной заинтересованности. У меня в Заполярье мужики сутками со стройплощадки не уходили. А зарабатывали намного меньше, чем любой официант, таксист или проститутка из «Интуриста».
— Что же в этом хорошего? — поморщился Саторин.
— Разве я говорю, что это хорошо? Безобразие. И они знают, что безобразие. Но — работают! А ты говоришь, таких не осталось.
— Я с тобой откровенно…
— Я тоже.
— Ты опасней, чем я думал. Держишь нос по ветру. Так сегодня ветер оттуда, а завтра ещё неизвестно. Знаешь, что мне ваш новый… Хлебников, полчаса назад шепнул: «Не наш человек». Это он про тебя. Раскусил. Они «не своих» за версту чуют. А кто для них «свои» — знаешь? Я тоже не «свой». Уговаривать тебя остался, вместо того, чтобы черту подвести. Сто сорок три подписи только по Управлению… Он бы не остался. Все-таки мы с тобой из другой обоймы… Послевоенное детство, стройки, романтика, песни у костра… Что-то из этого остается на всю жизнь… Они другие. (Шепотом.) Знаешь, я их боюсь. Серьезно. Мы все-таки верили во что-то.
— Мне не нравится, что ты употребил прошедшее время.
— Они сильнее нас. Иногда они мне кажутся роботами. Сегодня одно, завтра — другое, с тем же равнодушным исполнительским энтузиазмом. Их мозги всегда сориентированы на последнюю директиву. Поэтому они так боятся прошлого. И будущего тоже. Потому что не знают, усидят ли они завтра на своем руководящем месте. Единственное, что они умеют делать, это руководить. То есть — не умеют. Но считают, что умеют. В конце концов они нас сожрут. Меня — за то, что я не тороплюсь расставаться с прошлым. Тебя — за то, что ты слишком торопишься в будущее. Они сожрут и перестройку, и ускорение, и гласность. Изжуют, изотрут, исслюнявят в своих докладах-доносах и выплюнут в самом непотребном виде…
В это время в кабинете Рохлина настойчиво заверещал телефон. Он поспешно схватил трубку:
— Рохлин слушает…
Все в кабинете расслышали только торопливую и тревожную интонацию о чем-то сообщавшего человека. То, о чем он говорил, слышал только Рохлин.
— Спасибо, что сообщили, — наконец сказал он. — Я уверен, что мы всё совместно сейчас решим. Решим, говорю. Если что-то изменится, немедленно перезвоните. — Бросил трубку, оглядел собравшихся. — Поступила информация… Надеюсь, вы поняли. Считаю, что мы все должны сейчас пойти туда, к ним. Для принятия совместного неотложного решения. Речь о жизни и смерти Управления.
Он торопливо, не оглядываясь, прошел через кабинет, торопливо миновал приемную и вошел в кабинет Кураева. Все остальные дружно двинулись за ним. Ни в кабинете Рохлина, ни в приемной не осталось ни одного человека.
Дождавшись, когда все войдут, Рохлин, обращаясь к Саторину, доложил:
— Только что позвонили. Бригады уже в аэропорту. Через час самолет вылетает в Якутск. Личное распоряжение Кураева. Что будем делать?
Саторин, уронив стул, резко поднялся и, глядя в упор на Кураева, заявил:
— В силу данных мне полномочий, отстраняю Анатолия Николаевича Кураева от руководства Управлением и беру его на себя. Товарищ Стукалов, немедленно выезжайте в аэропорт и передайте диспетчеру мое распоряжение — рейс отменяется! Борис Львович, — повернулся он к Рохлину, — свяжитесь с начальником аэропорта, где бы он ни находился, разъясните коротко ситуацию и объясните, что в случае невыполнения он будет отстранен от работы. Пока временно, а дальше по обстоятельствам.
В это время и Кураев, не говоря ни слова, поднялся со своего места и, провожаемый недоуменными взглядами, быстро прошел через кабинет, вышел в приемную, подошел к столу секретаря, отключил пульт связи, вернулся в кабинет, остановился в дверях, притормозил рванувшегося было к выходу Стукалова и совершенно спокойно объявил:
— Пока бригады не вылетят в Якутск, ни один человек из этого кабинета не выйдет. Долго ждать не придется — вылет через полчаса. Потом можете быть свободны. Пока приказ о моем отстранении не подписан и не утвержден в Совмине, я остаюсь начальником Управления, и за нарушение моего приказа будут приняты самые строгие меры.
— Будете силу применять? — спросила, подходя к нему, Мороз.
— Я, кажется, уже обозначал свою позицию — с женщинами не воюю. Можете идти. Что бы вы там им не наговорили, ваши распоряжения они выполнять не будут. Да и времени уже всего ничего.
Обойдя его, Мороз торопливо вышла из кабинета. За ней дернулся было и Стукалов, но Кураев с силой придержал его.
— А вот кому бы я с удовольствием сейчас врезал, — весело объявил Кураев, — так вот этому «борцу за справедливость». Если подсчитать, сколько от его доносов и кляуз пострадало хороших и принципиальных людей, список вполне потянет на сковородку с кипящим маслом в аду. Я же могу подписать только распоряжение о немедленном увольнении.
— Руки коротки, — смело заявил Стукалов. — Не успеете.
— Не коротки, а пачкать неохота. А вот так будет в самый раз… — Он развернул Стукалова и пнул его коленом в зад. От пинка тот отлетел в сторону и едва удержался на ногах.
— Не сходи с ума, Анатолий Николаевич! — закричал Рохлин. — Это же подсудное дело. Мы все свидетели.
— Нас вон сколько, а вы один, — поддержал его Петраков. — Не удержите. Выйдем только так, если захотим.
Добравшийся наконец до своего ружья на стуле, Иван Сутырин прихватил его и, обойдя стороной собравшихся, остановился рядом с Кураевым. Неожиданно к ним присоединился и встал плечом к плечу к Ивану и Жданов.
— Ты-то куда? — плачущим голосом завопил Стукалов. — Думаешь, что если он на себя твою вину взял, отвертишься? Заторчишь как миленький. Лет на пять.
— Если бы вы в свое время не тяп-ляп, лишь бы отрапортовать, всё было бы нормально, — заявил Жданов, адресуясь к стоящему неподвижно Саторину. — Я докажу. Можно было взрывать! Можно! — Повернулся к Кураеву: — Они же вас ненавидят. Нет, они вас боятся. Знаете почему?
— Не выступай, — попытался остановить его Петраков. — Чего теперь ушами трясешь? Он же из-за тебя вляпался. Все равно отвечать придется что ему, что тебе.
— Они боятся, что если вы останетесь, все поймут, что они уже никому не нужны, — не унимался Жданов.
— Истерика, — устало констатировал Рохлин.
— И все, что они сделали, тоже никому!
— Думайте, что говорите, — попытался остановить его Хлебников.
— Земли затопили, тайгу извели, реки загадили, превратили в сточные канавы… В прокисшие отравленные лужи, которые вы гордо называете морями.
— Если ты думаешь, что его возьмет, глубоко ошибаешься, — вмешался наконец и Саторин.
— Ваша возьмет, не сомневаюсь даже. Потому что вам отступать некуда. Насмерть стоять будете. Иначе всем скоро станет ясно, что понастроили вы не флагманы и маяки, а заводишки, которые устарели ещё до своего появления на свет. Комбинаты, которые ещё ни разу не выполнили план, комплексы, которые отравили всё вокруг…
— Замолчи! — тоже в истерике закричала Тамара Леонидовна. — Пусть он замолчит, а то я не знаю, что сделаю!
— Разбитые дороги, — не унимался Жданов. — Серые одинаковые города. А в них спивающиеся от бессилия, тоски и неверия люди. Тоже — ваше. Не видите? Не хотите видеть! Слезы умиления мешают. Именно за это наше прекрасное настоящее вы получили свои ордена и медали. Поэтому и не хотите признавать.
— Заткнись! — неожиданно прикрикнул на него Кураев.
— Кто? Я? — удивился Жданов.
— Ты. Мало мы на своем веку от своих отцов и от самих себя отрекались. Нет уж, пока мы нашу вину и нашу славу на себя не примем, ничего у нас не получится.
— Не нашу — их вину! — не согласился Жданов.
— Нашу, Миша, нашу. Наша общая это беда. Не их, не твоя, не моя — НАША. Не надо делить. Надо исправлять, работать.
— А я не хочу с ними работать! Я им не верю.
Седов неожиданно направился к Жданову, подошел вплотную, замахнулся, чтобы ударить, но не ударил. Лицо его задрожало, задергалось, он всхлипнул и, уткнувшись в плечо подоспевшей Тамары Леонидовны, тяжело по стариковски разрыдался. Тамара Леонидовна увела его в угол, усадила, налила воды, стала успокаивать как ребенка, поглаживая по спине и по голове. Все молчали, словно прислушивались к чему-то.
— Включи связь, Иван, — неожиданно сказал Кураев. — Они должны уже улететь.
— Подержи, — передал Иван ружье Жданову и вышел в приемную. Немного погодя раздалось сразу несколько звонков. Трубку со стола Кураева взял Саторин. Долго слушал, потом осторожно положил трубку на место. С минуту молчал, раздумывая над чем-то.
— Они не улетели, — сказал он наконец. — Валентина приехала в аэропорт и сказала, что ты отменяешь приказ. Дозвониться сюда они не смогли. Бригады увезли в общежитие. Степко, Мороз и Валентина едут сюда.
— Представляю, что здесь сейчас будет… — пробормотал Рохлин.
— Ничего не будет, — успокоил его Саторин. — Со Степко я сам разберусь. Ничего не будет! И ничего не было! Всё в порядке! Все можете быть свободны.
— Как это — ничего не было? — заволновался Стукалов.
— Так! — отрезал Саторин. — Бригады улетят туда, куда им положено по приказу. Значит, нечего поднимать шум, привлекать ненужное внимание. Поддерживаешь, Сергей Федорович?
— Нас всегда нацеливают — меньше шуметь, больше делать, — поддержал Хлебников.
— Делать тоже будем, — пообещал Саторин. Подошел к неподвижно стоящему в дверях Кураеву: — Твою докладную в Совмин затребуем для изучения и принятия мер. Кое-что, возможно, учтем… Со штатами ты прав, пора выдвигать молодых, думающих. По возможности поможем. Что ещё? Взрыв в котловане будем пока считать несчастным случаем. Всего не предусмотришь. Сергей Федорович, отдыхай. В гостинице предупреждены. Я через часик буду. До свиданья, товарищи. Представляю, как вы все устали.