— Заходьте, ладьтесь. Устраивайтесь то есть. Замков мы здесь спокон не держали, не по нашему они обустройству. Для вас, может, непривычно, а для нас обычно. Хоромина эта третий год пустая стоит, а в пустой хоромине либо сыть, либо сова, либо нечисть хрома. Здесь раньше наша колдовка жила, бабка покойная Немыкина. Так что заранее не пугайтесь, когда она каким-нибудь образом обозначиться вздумает. Добрая колдовка была, народ не жалился.
— Колдовка это как? — заинтересовался я.
— Колдовка да колдовка. Вроде как знахарка или ведунья. Мы ещё её Немыкой прозывали. Больше лечила, как могла, роды у баб принимала, а приколдовывать не всегда решалась.
— Колдунья, значит? — уточнил Чистяков. — Здо́рово!
— Кому здорово, кому как, — пожал плечами Михаил Федорович. — Так что проживайте, а мне ещё сетешку поставить надо. Рыб
Рыбки, если пожелаете, вечерком заходьте. Поделюсь, если пофартит.
Прихрамывая, он поплелся к своему месту проживания, а мы, миновав довольно обширный, крытый плахами двор, поднялись на скрипучее крыльцо и потянули на себя тяжелую дверь. В лицо ударил сухой застоявшийся, но довольно приятный запах повсюду развешенных пучками и разбросанных по полу в сенях и горнице трав. Судя по всему, лечебных и весьма давно собранных.
Скудная, но вполне добротная деревенская, большей частью самодельная мебель прошлого, а то и позапрошлого века, была аккуратно расставлена по своим местам. Даже полог на полатях да занавески на окнах нетронуто исполняли свое привычное предназначение.
— Вполне достойное место проживания, — констатировал Чистяков. — До слез жалко обрекать такое на уничтожение. Прошлое беречь надо, а не сжигать.
— Как его теперь сбережешь? — удивился я. — Сфотать разве?
— Сфотографировать — само собой. Хоть что-то. А как весь этот объем передать: цвет, запах, ощущение прошлой жизни? Никакая фотография не поможет. Живым всё это надо сохранять, со всеми оттенками.
— Зачем? — с апломбом всё ещё не канувшей молодой глупости возразил я. — Кому это теперь надо?
— Как ни странно — надо, — задумчиво пробормотал, словно самого себя убеждая, Чистяков. — Хотя бы нашему будущему. Чтобы опору под ногами ощущать, а не пепел и прах.
— Это что ль опора? — удивился я.
— И это тоже. Подумай, поразмышляй. Для понимания, зачем мы вообще живем, очень даже пригодится.
Устроились довольно удобно. Я на лежанке у окна, Чистяков на тяжелой деревянной кровати, заваленной какими-то шкурами и половиками. Травы мы осторожно перетащили в задоски, пол подмели. Печь разжигать пока не решились, хотя на полу перед ней лежала достаточная кучка дров. У Чистякова в термосе отыскался горячий чай, который он ухитрился заварить перед самой высадкой с катера. Наскоро перекусили и отправились знакомиться с местами своего невольного проживания.
Места оказались на редкость фотогеничными. От стоявшей на взгорье чуть в стороне от деревни часовенки без креста открылась потрясающая панорама с видом на Ангару — окрестные скалистые берега, далекие размытые расстоянием хребты и абсолютно безоблачное распахнутое во все концы небо. Чистейший воздух позволял разглядеть чуть ли не каждую травинку на ближнем берегу, хотя до него было наверняка не менее полукилометра. Часовенку без креста я по неопытности посчитал ненужной сараюшкой, устроенной для каких-то хозяйственных надобностей. Но когда неподалеку от неё мы разглядели сброшенный, заросший травой и почерневший от времени крест, а потом с трудом приоткрыли приваленную тяжелым валуном дверь, предназначение заброшенного строения обозначилось для нас с вполне убедительной ясностью. Сквозь два небольших застекленных оконца под самой крышей высвечивался удивительный и совершенно не тронутый временем иконостас, довольно плотно завешенный красочными иконами, которые меня удивили своей яркостью и сохранностью, а Чистякова привели чуть ли не в восторг, который он даже не пытался скрыть, громко комментируя, как он выразился, и их «неканоничность», и «гениальный примитивизм», и непогасшие за десятилетия краски. Почему-то особенно потрясла его икона Николая Чудотворца, которая была укреплена на опорном столбе прямо напротив входа. В отличие от суровых ликов остальных святых, глядевших на нас с иконостаса, Николай Чудотворец ласково и слегка насмешливо улыбался, подняв для благословления руку и слегка склонив, словно приветствуя нас, голову.
— Почти наверняка иконописец взял за основу кого-то из хорошо знакомых ему людей — не исключено, кого-то из здешних жителей. Иначе просто быть не могло, — уверенно заявил Чистяков.
— Почему? — не удержавшись, задал я свой очередной вопрос.
— А ты подумай. Хорошенько подумай, — назидательно и очень серьезно стал объяснять Чистяков, с ходу импровизируя доводы как для моего убеждения, так и для своего, наверняка, тоже.
— Иконописец, если его, конечно, можно назвать иконописцем из-за явного незнания и несоблюдения иконописных, да и церковных канонов, скорее всего, в здешних краях человек пришлый, обстоятельствами или какой-нибудь непредвиденной случайностью заброшенный в эти почти недоступные для праздно путешествующего места.
— Почему вы так считаете?
— Весьма сомнительно, чтобы в отдаленном таежном поселении, да ещё островном, отрезанном десятилетиями, а, может быть, даже веками от остального мира бездорожьем и почти непроходимыми порогами, самостоятельно сформировался живописец, осмелившийся физиономии своих родных и соседей преобразить в лики святых и праведников. Уж он-то наверняка досконально знал их со всех сторон, как говорится, «от и до», чтобы никогда не решиться на такое святотатство. Нет, нет, это был человек со стороны, совершенно посторонний, способный углядеть в местных жителях, далеких от всякой святости, те или иные, я бы сказал, главные её составляющие — участие, сочувствие, доброту. Не исключено, что они спасли его от чего-то, кормили, помогали, и он, обладая живописным талантом, попытался отплатить добром за добро. Посмотри повнимательней: лица у всех этих святых при всей их неканоничности как-то по-особому значительны, красивы, внимательны к каждому, кто на них смотрит. При явном портретном сходстве они несут на себе печать обобщения, что очень важно для любой иконы. Особенно этот, Николай Чудотворец. Не находишь, что он чем-то напоминает встретившего нас последнего жителя. А вот Богородица наверняка написана по памяти. Слишком красива. И по многим другим особенностям внешности явно не аборигенка этих мест. Я бы ещё осмелился добавить — явно не Дева Мария. Какая-то насмешливость и снисходительность проскальзывает. Скорее всего, такая же пришлая в этих местах, как и сам живописец. Не исключено, что они оказались здесь вместе в одно и то же время.
Тебя, кажется, удивляют мои рассуждения? Не удивляйся. Люблю пофантазировать на запутанные исторические темы. Загадок там край непочатый. И что интересно, иногда их удается разгадывать. Вот, например, — где он раздобыл в этих отдаленных, полудиких местах такие краски? Не тащил же он их с собой за тридевять земель? Через все эти пороги и перекаты. А зимой супротив ветров и нешуточных морозов. Загадка? Загадка. Не думаю, что мы с тобой её когда-нибудь разгадаем. Но то, что она существует, весьма и весьма интересно. Заставляет думать, предполагать, искать. И я, мой юный друг и помощник, был бы тебе чрезмерно благодарен, если бы ты исхитрился, несмотря на неважное освещение, запечатлеть хотя бы некоторые из этих ликов, явно обреченных на скорую погибель в затоплении или пожаре. Это же бесценный исторический, и, я бы даже сказал, музейный материал, отразивший скрытую и наверняка непростую суть здешнего не вполне стандартного, почти отшельнического жития.
Я хотел было сослаться на весьма ограниченное количество фотопленки и действительно неважное освещение, но разглядев на лице своего руководителя почти молящее выражение, согласно кивнул и, распахнув пошире дверь часовенки, принялся за работу, не очень, впрочем, надеясь на успех. Забегая вперед, скажу, что несколько фотографий оказались вполне приличного качества, за что Чистяков выразил мне потом свою почти восторженную благодарность и пообещал когда-нибудь разгадать их непростую загадку.
К месту своего временного убежища мы вернулись к закату. На крыльце стоял накрытый рогожкой тазик с двумя крупными выпотрошенными и очищенными хариусами и небольшой стерлядкой — щедрым подарком Михаила Федоровича, смекнувшего, что горячая уха нежданным пришельцам очень даже не помешает. Рядом стояло старенькое ведро с чистейшей ангарской водой, лишая нас необходимости в быстро сгущавшемся сумраке тащиться за водой к реке по ещё не вполне освоенной местности.
— Ничего не поделаешь, нельзя обижать дарителя. Придется нам с тобой растапливать печь и гоношить ушицу, которая будет очень и очень кстати. Лично я очень даже проголодался, а ты, по причине своего более молодого организма, наверняка и того более.
— В чем мы её варить будем? — не выразил я большого энтузиазма перед предстоящей не вполне знакомой мне работой.
— В избе, где жила одинокая женщина, да ещё, кажется, колдунья, должны присутствовать и горшки, и ковши, и кастрюли, и вся прочая полезная для приготовления пищи атрибутика. Ещё бы лампу керосиновую или свечку какую-нибудь раздобыть. А то мы с тобой основательно припозднились, запечатлевая здешние пейзажи. Пошарься в избе, пока ещё кое-что проглядывается. По-моему, там все до сих пор осталось нетронутым. Не то репутация бывшей хозяйки до сих пор оберегает, не то жалость.
— А жалость при чем? — не удержался я от очередного вопроса. За день я их задал своему руководителю не меньше сотни, получая почти на каждый из них обстоятельный, хотя и не всегда мне понятный ответ.
— Ты разве не пожалел, что все прекрасные пейзажи, которые ты с таким увлечением весь день фотографировал, скоро безвозвратно уйдут под воду?
— Не думал как-то об этом, — неуверенно пробормотал я.
— А я вот все время раздумывал. Должен ли человек устраивать себе удобную жизнь за счет окружающей природы