— На кой она мне? Она меня в упор знать не желала. За полное ничего почитала. Сеструхе своей так и заявила: «На кой ты этого убогого приютила? Без жизненной основы на свете проживает и тебя туда же столкнет». Она что ль эту основу знала, раз колдовством промышляла? Безо всякого на то, заметьте, разрешения. Это хорошо ещё, что власти толком не знали, а то бы запросто это дело прикрыли.
— А мне почему-то кажется, дорогой товарищ инкогнито, что и у вас от власти разрешения на запрос документов не имеется. Несмотря на ваше весьма потрепанное жизнью ружьишко. Уверен, что оно и стрелять-то давным-давно разучилось.
— Хочешь, стрельну? Хочешь, стрельну? — после затянувшегося приступа кашля с неожиданной суровой спесью заявил пришелец, подтягивая к себе ружье.
— Тебе твоя не твоя тетка так стрельнет, побежишь на её могилку прощения просить. Если ты, конечно, в курсе, где эта могилка находится.
Я с нарастающим недоумением прислушивался к этому странному разговору, даже приблизительно не догадываясь, чем он может закончиться. Чистяков вдруг приоткрылся мне с совершенно неожиданной стороны. Из-за привычного мне, устоявшегося облика спокойного, рассудительного и очень доброго человека вдруг приоткрылся уверенный и даже жестокий, как мне сдуру показалось, человек, почему-то вдруг невзлюбивший не сделавшего нам пока ничего плохого незнакомца. Неожиданный разворот разговора, судя по всему, неприятно удивил и расстроил заявившегося на встречу с нами и снова тяжело закашлявшегося человека. Встретив мой недоуменный взгляд, Чистяков усмехнулся и подмигнул мне: сейчас, мол, всё прояснится и станет на свои места, — расшифровал я его подмигивание и неожиданно для себя заявил:
— Если вы утопили свои документы, напишите заявление и мы его в город отвезем, в отделение.
— В какое ещё отделение? — насторожился незваный гость.
— Так в милицию. Мы свидетелями будем, что у вас лодка перевернулась и документы пропали. Вам тогда новые выдадут.
Чистяков неожиданно громко рассмеялся:
— Не пугай его, Сашок, — похлопал он меня по плечу. — Судя по всему, милиции этот местный блюститель порядка опасается не меньше бывшей хозяйки этого дома. Они ведь тоже товарищей без жизненной основы не приветствуют.
— Я чего вам плохого-то сделал? — плачущим шепотом спросил как-то сразу полинявший и поникший человечек и стал неловко выбираться из-за стола. — Даже в вашу сумку заглядывать не стал, хотя жрать вот как хотелось. Думал, насчет кашля поможете чем. А вы сразу в милицию… — Он забрал со стола свое старенькое ружье и, приволакивая ногу, поплелся к выходу.
— Может, подождешь, пока уху сготовим? Поешь, посидим, за жизнь поговорим. Ты, судя по всему, неплохо в здешнем житии-бытии разбираешься.
— Чего в нем разбираться? Рано или поздно всем веселая житуха корячится. Либо коммунизм обустраивать, либо на нары забираться. Так что двигайте со своей ухой знаете куда? — тем же плачущим хриплым шепотом отказался от приглашения Чистякова уходящий защитник брошенного имущества. — Меня от здешней рыбы с души воротит. Кости в горле застревают. Чего и вам желаю за недоверие.
Он уже взялся было за ручку двери, но замер, остановленный приказным окликом Чистякова:
— Притормози! Недоверие недоверием, а от кашля тебе, дорогой лишенец, избавляться так и так надо. А то твоя знакомая и нас чем-нибудь накажет. Держи вот… — Он достал из оставленной на кровати сумки нетронутую бутылку «Столичной» и протянул её в очередной раз оторопевшему гостю. — А то, может, останешься? Ухи похлебаешь горячей. К утру как рукой снимет. Водочка, она хоть и пакость порядочная, но в случае простуды, говорят, иногда помогает.
Человечек судорожно прижал свободной рукой драгоценный подарок к груди, неожиданно поклонился Чистякову и прошептал чуть громче и уверенней, чем прежде:
— Хорошему человеку опасаться здесь очень даже нечего. А вот мне лучшей побыстрее и подальше, пока баба искать не наладилась. Она на той стороне в лодке кемарит, сигнал мой поджидает. Побегу. А насчет того, что водочка пакость, категорически возражаю. Ценнейший продукт. Восстанавливает к жизни.
Он задом открыл дверь, споткнулся об оставленный на пороге тазик, торопливо и гулко застучал сапогами по лиственничным плахам двора. Скрипнула калитка, а чуть погодя раздался выстрел. Судя по всему, сигнал о возвращении. Насчет ружья Чистяков все-таки ошибся. Оно было заряжено.
— Прошка это, — объяснил нам утром Михаил Федорович, подошедший разузнать, как мы переночевали. — Прошка Будин. Дурнотравье здешнее, ежели все по правде обозначать. Но так-то безобидный и поговорить не дурак. Всё, что угодно, тебе разъяснит и расскажет. Недаром говорят, что в пустой бочке звону много. Прижился тут у нас. Вдовуха престарелая пожалела. Сбежал откуда-то, а куда подаваться, понятия не имеет. А у той тоже сколь лет полная голь в дому, на потомство не сподобилась. Мужика на заимке беглые подстрелили, вот она и доживала, как могла. А с Прошкой вроде как оживела. Попивать, правда, стала, но не так чтобы, больше для общего настроения. Прошку-то, чтобы без дела не болтался, местные мужики на охрану сговорили. Чтобы за их бывшими хозяйствами приглядывал. Вдруг затопление не в ту сторону наладится. Тогда и возвернуться можно будет. Сколь лет наши дедки да бабки жизнь здесь обустраивали, а теперь получается, что зазря.
— Почему зазря? — не выдержал Чистяков. — Жили же. Судя по общему обустройству, неплохо жили.
— Неплохо, чего и говорить. Власть далеко, наведывалась редко — живи не хочу. А с местной властью, из своих, завсегда сговориться можно. Чего теперь вспоминать — наперекосяк все пошло.
— Во как! — озадачился Чистяков. — А я как раз насчет воспоминаний вас хотел потревожить.
— Как это? — насторожился Михаил Федорович.
— Очень уж нестандартно по нонешним временам ваше месторасположение и эта покинутая деревня, в которой ещё хоть сто лет живи. На редкость добротная и приспособленная к здешним непростым окрестностям. А особый мой интерес к вашей заброшенной часовне. Давно её посещать перестали?
— Так спокон и не посещали. У нас народ к религии не сказать, чтобы особо привычный. А как в колхоз записали, вовсе запрет наложили.
— Правда, что Немыка в ней помирать решила?
— Прошка, что ль, наговорил? Он вам ещё и не то доложит, если привечать будете. Он её пуще огня пугался. Стороной обходил, оглянуться боялся. Она Проху по первости из-за его убогости и что у Немыкиной сеструхи пригрелся, пожалела, видать. Свое умение передать посулилась. Так он давай отмахиваться и бегом убегать от такого подарка. Тогда и посулила, пока всё не обозначится, будет он тут вроде дворовой шавки проезжих да проходящих облаивать без всякого смыслу и интересу для себя.
— А что обозначится? — как всегда некстати встрял я со своим вопросом.
— Кто ж его знает? Немыка, может, и знала, а мы откуда? Когда обозначится, тогда и видать будет. А насчет церквушки нашей заколоченной тоже полная неудача получилась. Старушонки наши как-то заезжего попика освятить её сговорили. Так он, когда зашел в неё, огляделся, и не хужей Прошки руками замахал. Святости в ей, кричит, никакой не имеется, а соблазн великий. Немедленно крест скидайте, пока беда не нагрянула. Святость, мол, на землю через молитвы и этих… как их? Святотерпцев приходит, а через эти ваши картинки только соблазн и разорение. Как в воду глядел. Сами, небось, знаете, что началось.
— И какой же он там соблазн разглядел? — удивился Чистяков. — На мой взгляд, очень даже неплохой художник все там внутри оформил. Не по канону, правда, но вполне достойные портреты. Никаких соблазнов в вашем скромном храме мы не разглядели.
— Так ведь соблазн дело такое. Захочешь отыскать, на пустом месте отыщешь. Попу иконы наши не понравились, а председателю тогдашнему, Пометову Григорию, которого с городу прислали, крест поперек оказался. Самолично наверх полез скидывать. Тоже соблазн разглядел. Мол, старухи наши на крест, а не на портреты вождей крестятся. Так вместе с крестом сверзился по неумению.
— А поп?
— Что поп?
— Он-то чем был недоволен? Сформулировал как-нибудь? Насчет соблазна.
— Я-то сам не слыхал, мать пересказывала. Говорил, нельзя, чтобы между вами, грешниками, и великими праведниками сходство хоть какое-нибудь обозначилось. По первости даже порезать и пожечь грозился, да мужики, если по правде сказать, не дали. Не хочешь, говорят, святить — не святи, а отцов и дедов своих в обиду не дадим, пускай, такие как есть, нетронутыми остаются.
А подумать хорошенько, какая тут у нас святость? Из мужиков, считай, и одного не назовешь, чтобы за душой покойника, а то и двух не числилось. Особо в то время, когда иконы эти писались. Сплошняком тогда смута катилась. Одна война, потом другая, революции одна за одной. Белые, красные… А то и вовсе непонятно какие. Заявились как-то одни такие — по-русски ни бельмеса. Это счас боле-мене все успокоилось, да и то порой оглядываться приходится. У них ведь тоже, у этого пришлого народу, каждый второй душегуб. Кто по собственному почину, а кто по приказу. По приказу и вовсе на душу не оглядывались, за доброе дело почитали к стенке несогласных поставить. Вот и получалось — не ты, так тебя. А мужичкам нашим выживать надо было. Не до святости. Баб и детишек сохранить по мере возможности… Да что там говорить. Тут уже не попам разбираться — святой ты или грешный, а тому, кто наверху бардак весь этот затевал. А нам жить надо было. Деткам нашим. Сколько их за эти годы померло — считать устанешь. С них бы иконы писать, а не с нас.
— С вас тоже, — с неожиданной суровостью в голосе заявил Чистяков. — И беречь потом, как святыни. — Помолчав, заговорил совсем другим тоном, добрым и доверительным: — Возможно, ошибаюсь, но вот Николай Чудотворец при входе с кого-то из ваших родных написан. Я его как увидел, сразу вас вспомнил. Вы на бугре стояли и ждали, когда мы к вам подойдем.
— С деда моего писано. С Николая Михайловича. Кто помнит, сказывают, я на него очень даже смахиваю.