— Так уж и вся, — буркнул, судя по всему, её благоверный.
— А ты глаза разуй, погляди, что там внизу творится! Надо командира просить, чтобы в Иркутск летели. Нельзя людьми рисковать, когда здесь такое. Я думаю, и все остальные со мной согласятся.
— У всех одно, а у нас другое. Нас ждут. А поскольку ты у нас фанат статистики, могу сообщить, что за всю историю Братска в его аэропорту не разбился ещё ни один самолет.
— Будем первыми, — трагически всхлипнула женщина.
— Типун тебе на язык, — спокойно пообещал благоверный и, как ни в чем не бывало, закрыл глаза.
— Наш самолет приступил к снижению в аэропорту города Братска. Просьба застегнуть ремни и приготовиться к посадке, — объявили по громкой связи.
Насчет того, что в Братске ещё не разбивался ни один самолет, полная конечно туфта. Статистика вряд ли могла решиться на подобное сообщение. Скорее всего, это был чисто мужской успокаивающий обман.
Приземлились мы вполне благополучно. Солнце к этому времени тоже вполне благополучно выкарабкалось из-под серой хмари тумана и окрестных дымов, превратив ближайшие к аэропорту показательно нетронутые, а потому благополучно выжившие сосны в зеленые факелы типичной декорации преображенной и преображаемой Сибири.
Высокую сутуловатую фигуру Чистякова я заметил и узнал ещё через окна второго этажа аэровокзала. Он стоял у своей старенькой «Нивы», которую я помнил ещё по приезду многолетней давности, и внимательно рассматривал выходящих пассажиров. Увидев меня, он помахал мне рукой и пошел навстречу. Мы обнялись.
— Думал, не узнаешь. Поседел, похудел, прихрамывать стал. Когда узнал, что прилетаешь, все свои стариковские немощи в самый дальний угол задвинул. Завтракал?
— Как на убой. Испугались запасного, все свои припасы выложили. Мало ли что.
— Вот и хорошо. Обедом нас обещали попотчевать, а пока предлагаю экскурсию по знакомым тебе окрестностям. А то они обижаться стали — позабыл, мол, нас. Как давно ты нас не навещал?
— Лет пятнадцать.
— Непростительно. Как-никак Alma mater твоих первых шагов в творческую и прочую жизнь Она у тебя, по-моему, неплохо сложилась.
— Это с какой стороны посмотреть.
— А что, нескладушки имеются?
— И нескладушки, и развалюшки. По дороге расскажу.
— Ну, на разговоры у нас времени будет более чем. Дату приезда ещё не сообщили, так что мы с тобой пока птички вольные, независимые, самим себе полностью предоставленные. Куда едем?
— На кладбище, — обозначил я предварительно обдуманную начальную точку нашего маршрута.
— Другой бы удивился или принял за неуклюжую шутку, но я тебя и понимаю и одобряю. Даже очень. Ничто так не будоражит творческую, да и житейскую память, как кладбищенская тишина в соприкосновении с вечностью. Прости старческий пафос — не удержался. Вспомнил наше посещение старенького погоста на бывшем Редуте. Помнишь Серафиму Иннокентьевну? О каждом покойнике рассказывала как о живом и близком. А сейчас они все на дне моря. Косточки их. А души — в чем я совершенно уверен — на небесах.
— Почему? — задал я привычный с тех давних пор вопрос.
— Объясню. Но только не сейчас. На месте, которое, надеюсь, ты вспомнишь и узнаешь.
Когда мы подъехали к кладбищу и остановили у самых ворот машину, Чистяков повернулся ко мне и тихо сказал:
— Наглядный пример исторической символики. Когда-то небольшой и почти незаметный, запланированный на отшибе под погост клочок таежной земли за последние годы разросся неимоверно. Без провожатого ещё заплутаешь. А мне тут приходится бывать всё чаще и чаще. Кое-кто уже посмеивается — местечко себе присматриваешь? Так что предлагаю себя в добровольные проводники. Мешать не буду, но кто, где и почему, если потребуется, подскажу. Не против?
— Я и сам хотел вас об этом попросить, — согласился я.
Солнце, до того благосклонно и ярко освещавшее нашу с трудом, а то и вовсе неузнаваемую мною дорогу, неожиданно сгасло в натянувшей хмари. Сразу же сгинувшее утреннее разноцветье преобразилось в хмурое и безликое окрестное пространство. Оглушительно скрипнула проржавевшая от частых непогод кладбищенская калитка, и мы медленно пошли по выложенной плитами дороге, почти сразу вильнувшей в сторону по направлению к странному сооружению, явно показательно и вызывающе сооруженному на одном из самых видных мест большого и, в общем-то, вполне традиционного кладбища. Почти стометровая аллея, уставленная с двух сторон высокими бетонными плитами с именами и датами, заканчивалась у белоснежной часовни, увенчанной слегка покосившимся крестом.
— Впечатляет? — спросил Чистяков.
— Катастрофа какая-нибудь?
— Можно считать и катастрофой. Дойдем до часовни.
Часовня, издали казавшаяся легкой и белоснежной, вблизи как-то странно потускнела и удивила меня едва уловимой несообразностью, явно нарушавшей её светлые канонические пропорции. И лишь когда пройдя еще полсотни шагов, мы увидели её боковую стену, стала понятна почти незаметная с фасада нарушенность её классического облика, долженствующего напоминать об только что упомянутой Чистяковым вечности. Стену сверху донизу наискось пересекала отчетливо видимая, несмотря на неоднократные попытки реставрации, зигзагообразная трещина, наглядно указывающая не столько на ошибки строителей, вызванных торопливостью и небрежностью, сколько на несогласие той же самой вечности возглавить длинный ряд могильных плит на пути к всепрощению и покою.
— Каждый раз тянет перекреститься, но рука не поднимается, — тихо, словно боясь, что кто-то, кроме меня, услышит его, сказал Чистяков.
— Почему? — снова не удержался я.
— Узнаю отрока почемучку, — улыбнулся Чистяков. — Это хорошо. Сейчас чаще спрашивают «зачем?». Объяснять пока не буду. Скажу только, что вся эта аллея покойничков бывшие братки мощнейшей криминальной Братской группировки, сгинувшие за безраздельную власть над крупнейшим в стране алюминиевым комплексом. Думаю, что об этих разборках, ещё, кстати, не вполне закончившихся, ты наслышан. А вот это всё, — показал он на могильные плиты, — ещё одно из вполне символичных последствий нашего взбудораженного времени, в котором мы с тобой родились и сейчас, в силу наших знаний и возможностей, должны непредвзято и правдиво отразить увиденное и пережитое. Должны? Как считаешь?
— Считать-то считаю… — пробормотал я.
— А что?
— Хватит ли сил и ума. Преддверие время сложное, непредсказуемое и далеко не всем для осмысления посильное. Не ошибиться бы.
— Как ты сказал — «преддверие»? Пожалуй. Знать бы, что за ним последует. Не за этим ли президент решил к нам пожаловать. А Степан, как только услышал о возможном посещении, напрочь отказался с ним встречаться.
— Почему? — спросил я. И, помолчав, добавил: — Какой Степан?
— Познакомлю. Пошли дальше?
— К ребятам. Которые утонули.
— Обязательно. Пошли.
И в полете, и по дороге сюда я с болезненной настойчивостью то и дело вспоминал погибших товарищей по работе на местной студии телевидения, к смерти которых, как мне казалось, я был причастен, и чудом избежав её, до сих пор маялся чувством какой-то необъяснимой несправедливости того, что случилось тогда. Случилось много лет тому.
Запоздалая весна уже довольно уверенно вступала в свои права в наших, считавшихся северными широтах, когда в один из солнечных воскресных дней мы махнули на все ещё скованное льдом море на подледную рыбалку, рассчитывая и отдохнуть, и погреться на подобревшем солнышке. В те годы ещё не окончательно устоявшееся в своих берегах рукотворное море буквально кишело рыбой, остановленной огромной плотиной на пути своего привычного прежде маршрута сначала к Енисею-батюшке, а потом и «к морю-океану», осознаваемому нами тогда лишь по своему суровому названию — Ледовитый. На двух битком набитых служебных газиках мы пересекли широко раздавшееся русло Ангары и помчались по заслезившемуся льду к противоположному скалистому берегу. Перед тем как съехать на лед, остановились, поджидая поотставшую машину. В нашей же машине, воспользовавшись остановкой, все как по команде дружно закурили, коротая вынужденное ожидание. В то время ещё не куривший и совершенно не выносивший табачного дыма, я торопливо выпростался наружу, глубоко вдохнул свежий прохладный воздух и, не раздумывая, двинулся ко второй подъехавшей машине, пассажиры которой в силу более почтенного возраста дурных привычек старались по возможности избегать.
— Что, Санек, обкурили? — приоткрыв дверку, спросил пожилой звукорежиссер. — У тебя, я смотрю, даже из ушей дым идет. Давай к нам, потеснимся. С куревом у нас, кому невтерпеж, до первой рыбешки обещали погодить. Немного уже осталось. Забирайся, забирайся. Как некурящий я тебя прекрасно понимаю и поддерживаю. До первой рыбешки! — строго приказал он кому-то. И как только я с трудом втиснулся в машину, скомандовал: — Поехали!
До рыбешек в тот день дело так и не дошло. Уже у самого противоположного берега лед под колесами стал подозрительно потрескивать, машину несколько раз встряхнуло, словно ехали не по гладкому льду, а по ухабистой дороге. Шофер прибавил скорость. Мы все дружно заоглядывались, чтобы посмотреть на идущую следом машину. Увидели, что та пытается свернуть с проложенного нами и заполнявшегося водой следа — не удалось. Просев, она забуксовала на месте и как-то сразу исчезла под проломившимся льдом. Наш шофер круто свернул к самым скалам и резко затормозил. Мы выскочили из машины и побежали к образовавшейся полынье…
Никто не выбрался. Глубина в том месте, как мы потом узнали, была шесть метров.
Похоронили их всех, кроме телеоператора, которого родные увезли похоронить на родину, рядышком. Рядом стояли семь скромных звездчатых пирамидок с облупившейся кое-где краской и проступившими пятнами ржавчины. Знакомые имена, знакомая общая заключительная дата.
— Наверное, до сих пор коришь себя, что повезло? — прервал затянувшееся молчание Чистяков. — Напрасно. Не твоя вина. Судьба. Не исключено, что и Немыка ещё постаралась. Захотела ещё раз с тобой встретиться.