— А говорите, никакой мистики.
— Так она в то время ещё живая была. А его по какой-то надобности к ним занесло.
— А часовню нашу он во время затопления самолично переносить и устанавливать напросился. Да и не только её. У них тогда с Александром Сергеевичем не раз разногласия случались, — встряла Валентина. — Особенно об этой избе никак к согласию прийти не могли.
— Пришли все-таки, как видишь. Немыка вразумила. Он в то время о твоем «преддверии» все поминал. Апокалипсисом, правда, его величал. Потому на него как на блаженного многие тогда смотрели. Какой, мол, к чертям собачьим, Апокалипсис, когда все строится, цветет, развивается, и светлые дни впереди надолго партией обозначены. А он все как-то не о том талдычит: «Думаете, Апокалипсис — это мигом? Голос с небес, всадники на конях, смерть и разрушение повсеместные? Да нет. Апокалипсис — это когда человечество само себя уничтожает. Десятилетиями все будет длиться, столетиями даже». — А объяснял он это таким образом: «Если люди теряют смысл своей жизни, понимание её, они обречены». — Сейчас мы только в самом начале. В том самом преддверии, о котором говорит наш дорогой гость.
— Я имел в виду преддверие неизбежных перемен, а не Апокалипсис. Может быть, даже к чему-то лучшему перемен. Совсем не к погибели.
— Сам-то веришь, что к лучшему?
— Мучительно размышляю. Поэтому и хочу с вашим Степаном повидаться.
— Повидаемся. Обязательно даже повидаемся. А сейчас давай рассказывай, что ты там о нашем таинственном иконописце разузнал. Каковы его настоящие фамилия, имя и отчество, чтобы в анналы нашего музея занести. А то редутчане его в основном Сергеевичем прозывали, а имя так никто и не вспомнил.
— Леонид Сергеевич Панфилов. Учился в Академии художеств в Ленинграде, которую не закончил по причине ареста. Обвинение — согласился написать портрет врага народа небезызвестного Бухарина, который, по причине ареста портретируемого, он так и не закончил. Но на зону все-таки был отправлен. «Во избежание», как тогда говорили, «очередных возможных прецедентов и политическую близорукость». И вот тут начинается самое интересное. На зоне в нашего высокого, красивого и талантливого художника безумно влюбляется дочка начальника лагеря, приехавшая на каникулы повидаться с отцом. Как их в тамошней, весьма далекой от каких-либо лирических поползновений обстановке угораздило, но каким-то образом ухитрились. Причем взаимно. Портрет её в часовне мы видели. Предельно неканоническая икона. Просто-напросто прекрасный портрет любимого человека, который местные жители без колебаний стали почитать за Богоматерь. Выяснить подробности, как и что там у них на зоне происходило и произошло, мне так и не удалось из-за полного отсутствия выживших свидетелей. А вот кое-какие осколки последующих событий, правда, с большими пробелами, обозначить вроде бы удалось. Как она ему устроила побег и даже ухитрилась снабдить какими-то документами, теперь уже навсегда сокрыто мраком неизвестности. Но факт остается фактом — смогла. Наверняка рискуя как своей, так и его жизнью. Не исключено, что и жизнями тех, кто ей наверняка помогал. Возможно, даже и своего отца. Маловероятно, но не исключено. Добрые и думающие люди встречались иногда и в руководящем комсоставе.
Поскольку зону, в которой свела их судьба, организовали для строительства приграничной железной дороги, то находилась она, естественно, у самой границы с Китаем и со стороны Китая охранялась в то время весьма и весьма небрежно. Короче. Подробности, как говорится, «за кадром», но какое-то время спустя наш живописец, или иконописец в конкретном редутовском случае, оказывается в Китае. Конкретно, в русском в то время Харбине, где смог каким-то образом заполучить и помощь, и даже кров. Чудом попались мне на глаза воспоминания одного из тогдашних харбинцев, напечатанные в одном из региональных литературных журналов в самом начале 90‑х. Цитирую по памяти небольшой отрывок:
«Случаев удачного перехода советско-китайской границы со стороны Советов в то время было весьма и весьма немало. Но случались редкие случаи в обратном направлении. Вспоминаю появление в Харбине в апреле тридцать восьмого года художника Панфилова, который сбежал, по его словам, из строго охраняемой зоны строительства стратегической железной дороги. Поверили в его версию не сразу. Кто-то для проверки предложил ему принять участие в художественной выставке, организованной жившим тогда в Харбине известным художником Александром Степановым, на которой новоявленный харбинец занял одно из первых мест. Вручая победителю премию, Степанов поинтересовался его планами на ближайшее будущее, поскольку, мол, оставаться в городе с неопределенным прифронтовым и приграничным положением с таким талантом и особенностями биографии бесперспективно и даже опасно. На что тот, ничтоже сумняшеся, заявил, что самая большая его мечта в настоящий момент вернуться в Россию, где его ждет любимая женщина, без которой он не мыслит своего будущего, каким бы оно ни было. Встречу они наметили на конец этого года, и если она не состоится, никакого будущего ему не надо. Неожиданное признание многих весьма впечатлило. Художнику обещали содействие и даже необходимую материальную помощь, на что он ответил, что самое большое содействие, в том числе и материальное, ему уже оказано, за что он безмерно благодарен, и поднял над головой только что врученный ему Степановым в качестве награды за великолепный портрет леди Френсис Пирс большой ящик с красками. Зал зааплодировал. Во время банкета к художнику то и дело подходили известные и влиятельные в своих кругах харбинцы. Интересовались, как и где он намерен снова пересечь границу, давали советы, предлагали помощь. Но всех опередила богатая англичанка Френсис Пирс, одна из первых иностранных поселенцев русского Харбина, а по осторожным слухам чуть ли не резидент английской разведки. Она во всеуслышание заявила, что Леонид Сергеевич в настоящее время не нуждается ни в чьих советах и помощи, поскольку в благодарность за великолепный её портрет она берет на себя все расходы по осуществлению его «благородного подвига» и просит всех присутствующих пожелать ему успеха «в неимоверно трудном, опасном и благородном предприятии, ибо примеров подобной любви в наше трагическое и донельзя запутанное время очень и очень немного и их надо во что бы то ни стало оберегать и по мере сил помогать».
Как видите, я почти дословно запомнил этот небольшой отрывок из весьма обширных воспоминаний бывшего харбинца. К сожалению, этим отрывком пока все ограничилось, но я догадался, что, кажется, разыскал искомое. Запросил доступные и малодоступные материалы по Харбину тех лет и, кажется, отыскал ещё один намек на дальнейшую судьбу Леонида Сергеевича Панфилова, возможно, объясняющий его появление на Редуте. Правда, все это пока весьма расплывчато, неразборчиво и предположительно, но я почти уверен, что это была, пожалуй, единственная его возможность в то время оказаться на нашем таинственном острове за тысячи километров от Харбина. Я запросил в соответствующих архивах зафиксированные случаи пересечения границы в северо-восточном направлении в конце 1938 года. Таких оказалось всего три. Это были специально сформированные небольшие казачьи отряды, забрасываемые в СССР для внедрения на определенные территории в целях последующей диверсионной и прочей враждебной деятельности. К предстоящей войне в меру своих сил и особенностей готовились тогда очень и очень многие.
— Считаешь, что к какому-то из этих отрядов мог присоединиться и наш художник? — недоверчиво спросил Чистяков.
— Пока только предполагаю. В одиночку пересечь границу в то время было весьма затруднительно, а поскольку война со всех сторон и во всех направлениях погромыхивала там уже весьма и весьма серьезно, почти невозможно. Один из этих отрядов возглавлял полковник Почекунин, вторым руководил атаман Мельников, третий сформировали некие братья Гордеевы. Направление первых двух — Приморье, а вот братишки направлялись к Нерчинску. Откуда до Байкала, как понимаете, было уже рукой подать.
— А из Байкала на Ангару, — согласился Чистяков.
— Других вариантов оказаться на Ангаре у него просто-напросто не было. И ещё. Во время допроса, перечисляя своих немногих оставшихся в живых сослуживцев, один из братишек проговорился, что незадолго до последнего боестолкновения один из числившихся в списке бесследно и незаметно исчез. «Струсил! Потому как, не казак» — резюмировал допрашиваемый. И это «не казак» вселило в меня надежду.
— Я просто уверена, что это был он, — не удержалась от восторженной реплики Валентина Ивановна.
— О дальнейшей его дороге, вплоть до Редута, остается пока только предполагать. А поскольку на Редуте они появились уже вдвоем, «с неписаной красавицей», как выразилась о ней Серафима Игнатьевна, значит, где-то на одном из этапов его пути они встретились. И встретились, предполагаю, в Иркутске, поскольку «красавица» в то время была студенткой тамошнего университета. Узнать об этом помогла довольно-таки известная в то время фамилия её отца, впоследствии напрочь исчезнувшая или по какой-то причине старательно замалчиваемая. Причины, как понимаете, могли быть самые разные. Почему они пустились в опасный и нелегкий путь вниз по Ангаре, остается пока только догадываться, но прибыли они на остров, по словам всё той же Серафимы Игнатьевны, в весьма плачевном, болезненном и потрепанном состоянии. Об их проживании на Редуте вам более или менее известно. Красавицу Немыка спасла буквально от смерти, да и Сергеевича пришлось выхаживать довольно долго. А в благодарность за их тамошнее двухгодичное там пребывание и спасение мы имеем сегодня лики редутчан и легенду об удивительной часовне. Опять-таки по сообщению Серафимы: как только весть о начале войны дошла до острова и туда прибыла соответствующая комиссия по организации немедленной мобилизации, влюбленным на стареньком баркасе пришлось срочно отправляться в путь. Чем закончился их очередной побег, сокрыто, как это ни обидно, мраком полной неизвестности. Лично я предполагаю их весьма возможную гибель на этом пути. Не исключено, на одном из нижних смертельно опасных порогов. Шаманском, например. Там на скальном прижиме приютились два небольших креста без имен и дат. Местные аборигены, правда, утверждают, чт