о кресты стоят там чуть ли не с дореволюционного времени, но кто знает, кто знает.
— Степан как-то сказал, что «любовь и надежда спасают, когда, казалось бы, спасение уже невозможно», — после долгого молчания неуверенно пробормотал Чистяков.
— Дай-то бог, — согласился я. — Даже то, что мы уже узнали о них, уже спасение. Или почти спасение. Спасение нашей памяти.
— Напишите об этом. Я уверена — обязательно кто-нибудь отзовется. Рано или поздно отзовется. Вы же все это с Александром Сергеевичем буквально из небытия извлекли.
В это время в дверь решительно и сильно постучали и, не дожидаясь ответа, распахнули. Вошли двое. Проходить не стали, остались стоять в дверях.
— Извините, Александр Сергеевич, вынуждены в очередной раз вас побеспокоить, — сказал один из них и успокаивающим жестом дал знать, чтобы мы не вставили.
— У нас к вам убедительнейшая просьба, — стал объяснять второй. — Шамана мы так и не разыскали. Судя по всему, далеко не дурак, понял, что лучше не светиться и на глаза не показываться. А вот другой…
— Степан Малыгин, — подсказал первый.
— Степан Малыгин, — согласился второй. — Вздумалось ему, видите ли, крыльцо перед вашей часовней в порядок приводить. Хотя крыльцо, смею уверить, в полном порядке. На вопросы не отвечает и уходить внутрь не желает.
— Информируем, — добавил первый. — Визит состоится. Сегодня. Ближе к вечеру. Хотелось бы, чтобы все оставались на своих местах. В том числе и этот… Малыгин. Время визита минимальное, хотелось бы, чтобы все соответствовало. В том числе и этот…
— Степан, — уточнил второй.
— Я с ним поговорю, — привстав, пообещала Валентина Ивановна. — У меня только вопрос — гостя угощать полагается. Местные деликатесы с устатку очень даже способствуют. И настроению, и здоровью.
Вошедшие покосились на стол, переглянулись, по очереди заявили:
— Видно будет. — Хотя вряд ли. — И времени в обрез.
— А со Степаном я поговорю, — сказал Чистяков. — Мы как раз к нему собирались.
— Вот и ладушки, — согласился первый. — А мы у себя в автобусе пока. Только этого Степана предупредите. Пусть на ноги что-нибудь натянет. Босиком неприлично. Президент все-таки.
— Ты что ль покойницу сфотать хотел? — спросил поднявшийся нам навстречу со ступеньки крыльца у знакомой часовни седой, высокий, худой, босоногий старик.
— Какую покойницу? — удивился я.
— Так Немыку. Забыл что ль? — обжег меня старик прищуренным пристальным взглядом.
— Уверяю, я Степану Михайловичу про тебя ни слова по этому поводу не говорил, — поспешил вмешаться Чистяков.
— Так она сама мне сказала, — усмехнулся Степан Михайлович. — Накануне ещё сказала. Придет, говорит, любопытный такой товарищ, который когда-то сфотать меня всю ночь караулил. А я тогда не схотела ему показываться. Спугается и незнамо что ещё нагородит. Отрок ещё был, малосмышленый. Вот когда в полный разум войдет, ты ему заместо меня обскажи, чтобы в нынешней жизни с должного пути не сбился.
— Вчера, говорите, сказала? — растерянно переспросил я.
— Может, вчера, может, сейчас только. Она мне часто нашептывает, когда я соображать о чем-то с силами собираюсь. — Спрашивай, чего хотел, — разрешил он, снова усаживаясь на ступеньку. — Найдешь нужным, перескажи президенту. А мне с ним и ему со мной особого интересу разговаривать не имеется, он и так, что ему положено, знает. Только одно дело знать, другое дело правильный вывод обозначить. Тут уже ни я, ни Немыка не сподабливаемся. Тут уже за пределы выходить надо.
— За какие пределы? — снова не удержался я.
— Вот и подумай хорошенько. Для примеру, деда Немыкина вспомни. Который поселение, ныне затопленное, обосновал, избу, которую спасли и сюда перенесли, построил. Знаешь, какое завещание он под дверным венцом раскаленным гвоздем выжег? В 1820 году выжег. На двести лет вперед рассчитал. Если, мол, за эти годы моя изба не сгинет: не сгорит, не потопнет, от старости в пыль не рассыплется, то и дело, и суть Российская здесь не сгинут, ещё столько-то простоят. Я Александру Сергеевичу потому и внушал — изо всех сил избу эту сохранять, до мелочей. Новоделок и преиначек беречься, чтобы полный смысл жизни не потерять. Толкую — не видишь, мол, что с Россией деется? Вижу, говорит. На том и порешили. А если снова потопнет или ещё что, тогда готовиться надо.
— К чему? — спросил Чистяков. — К чему готовиться?
Степан Михайлович тяжело поднялся, повернулся к часовне, низко поклонился и перекрестился, после чего снова повернулся к нам с Чистяковым.
— Не видишь, что ли, какие времена настают?
— Какие?
Возможный ответ Степана Михайловича на этот вопрос Чистякова предполагался только для меня, дабы не упустить дальнейшие возможные откровения старика, почитаемого окрест немногими посвященными причастником к силам явно потусторонним. Чистяков наверняка не считал его таковым, а чтил как человека умного, много повидавшего и потому вполне способного предвидеть то, о чем другие просто опасались думать и говорить. Разве только вот не раз озвученное стариком многолетнее общение с Немыкой не вполне вписывалось во вполне материалистический расклад чистяковских рассуждений. Но не раз убедившись если и не в наглядной реальности её загробного существования, внутренне ему приходилось соглашаться с тем, что нечто всё-таки имеет место быть. Объяснений неведомого разыскивать не стал, а просто примирился с непонятной реальностью происходящего. Тем более, что конкретных предсказаний с её стороны ещё ни разу не прозвучало, а те, кто якобы их слышал, могли это услышанное и сами придумать. Как и сам Степан Михайлович.
— Притворяешься? — укорил старик Чистякова. — Сам об этом, что ль, не размышляешь? Великое огнище к самому дому уже подходит. Ближе и ближе. А мы заместо того, чтобы защититься, самоистребляемся нерассудно. Предназначение нам такое обозначено.
— Кем? — не удержался я от вопроса. — Кем обозначено? За что?
— Сколь разов себе этот вопрос задавал. Криком иногда кричать хотелось. За что нам все это? С тех пор как в тюрьму по напраслине с дедом Федором целый месяц через тайгу добирался. И потом, считай, полсотни лет по Сибири нашей бескрайней шоферил и всех обиженных, которые навстречу попадались, расспрашивал — за что тебя так? Одни отвечают — судьба, мол, такая. Другие на бога ссылались. Третьи себя дураками почитали. А кому-то просто тяму[4] не хватало перед неправдой устоять. Многие в своей жизни момент называли, когда можно было все вовсе по-другому повернуть, за ум взяться, а не получалось никак. Никак уже не получалось. Значит, что?
— Что? — спросил я.
— Правильно жить не научились.
— А как правильно?
— Коли бы знать, соломки бы подстелить. Тебе Немыка не об этом поведала?
— Приснилось мне все это тогда. Караулил, караулил и заснул.
— Что приснилось-то?
— Если честно, не запомнил ничего. Глаза продрал, а в голове только одно: «Сберечь надо, сберечь надо…» А что сберечь — без понятия. Спустя только соображать понемногу стал. Думаю, жилище свое она в виду имела.
— Вот и мне так-то по первости было. Поначалу полная неразбериха в башке, а когда на сто разов все прокрутишь, в осадок что надо и выпадает.
«Кому надо-то?» — растерянно подумал я.
— Так тебе, — догадался о моей растерянности старик. — Осадок-то твой. А когда о себе правильно соображать начнешь, все остальное тоже правильно обозначится. Тебе вот обозначилось, ты сюда и поспешил. В избу в эту. Ко мне вот заявился. Спроста что ль? Чуешь же, что неспроста.
— Мелькала такая мыслишка. Осознать все-таки хочется, что беречь и куда следующий шаг сделать.
— Опасаешься, значит? За себя? Или посерьезнее что наметилось?
— За всё опасаюсь. Что было, что есть, что завтра обозначится. Вы вот на крест только что перекрестились. Значит, веруете. Столько повидали, претерпели, а веруете. А сколько верующих сейчас конечный смысл теряют, надежду на будущую свою вечность теряют. Не поэтому ли сейчас столько детей брошенных? Навсегда одиноких. Без отца и без матери прозябающих. Пропасть им, конечно, не дадут, но вера и любовь далеко не у всех у них в душах отыщется. Значит, и смысл жизни потеряется. А без смысла какая жизнь?
Мы долго молчали.
— Хочешь, расскажу, как во мне вера окончательно определилась? — раздумчиво, словно нехотя сказал старик и снова пронзительно из под густых седых бровей спрашивающе уставился на меня.
— Хочу, — согласился я.
— Тогда, если терпения хватит, слушай и на ус мотай. Я тогда только что из зоны вышел. Последний год маленько не досидел. Зима уже во всю куролесить начинала. А у меня ни одежки соответствующей, ни застежки, ни денежки. А в наше родненькое Приангарье и Приилимье и летом пешком добраться либо по неволе, либо сто раз подумать, прежде чем решиться. Мне бы в городе как-нибудь худо-бедно до тепла перезимовать, а я в путь отправился. Считай, на погибель. Дядя Федор незадолго до моего убытия помер. В несколько дней сгас. Так он мне перед смертью сколь раз наставлял — куда тебя несет? Сгинешь бесследно. Идти-то некуда. Мы с ним незадолго до того письмо получили от тетки Дарьи. Мать вместе с младшей сестренкой Ниночкой ещё весной померли, разом и вместе. Не то от болезни какой, не то с голоду. Веру, она постарше была, в детдом, в город определили. Дарья пишет: «Себя не вини. Что с тобой, что без тебя — не сберечь их уже было. Колхоз наш поразбежался кто куда, избы почти все пустые стоят. Одни собаки по ночам воют. Так что возвращаться ни тебе, ни Федору Анисимовичу сюда не стоит. Жизнь тутошная все равно не доживет. А добирайтесь вы лучше до Саньки Рогова в Якутск. Он как с армии вернулся, к отцу в Якутск подался. И по слухам, всё у них там ладно сложилось. Отписал, пусть Степка ко мне добирается, я его выучу и на машину устрою. И Федору Анисимовичу там место отыщется, на хороших кузнецов везде спрос». Адрес прислала, куда и как добираться. Но я уже твердо тогда порешил — родной дом сперва повидать, могилкам матери и сестренки поклониться, прощения у них попросить. А там как будет, так и будет.