Вперед продвигаешься по изогнутому ридору, вдоль стен по левую сторону — метал лирические шкафы, а по правую — матовые стеклянные двери, чьи таблички постоянно гласят, что вход воспрещен, поскольку работники соответствующей службы навсегда замерли посреди иллюзорного совещания. Идешь вдоль металлических шкафов, не зная, что они в своей бесконечности скрывают тридцать тысяч рассортированных по полкам черепов с приклеенными к ним то зелеными, то красными, то синими пометками, обозначающими черепа стариков, великанов и идиотов. Встречаешь одно из этих существ неопределенного возраста, служащего, что заметно посерел, пропах плесенью, как и все в плохо отапливаемых зимой помещениях, ссутулился, как питекантроп, и кожа его стала рыхлой, как копии заявок на новые шкафы, получить которые никогда не удастся.
Глава каждой службы, согласно общепринятой субординации, жалуется на нехватку места, на нехватку средств по распределению предметов, относящихся к третичному периоду или привезенных из экваториальных поездок, всех этих масок, огромных барабанов, колчанов и гонгов, остатки сожранной неандертальцем челюсти гиены, — все они ждут своей очереди, — воспоминания о приключениях и завоеваниях, о колониальных грабежах, героических изысканиях, — возбуждая жадных воров за оградой первого этажа напротив садов Трокадеро, где меж сине-зеленых аквариумов по ночам кружат столь подозрительные тени. Нет средств, чтобы приобретать новые экспонаты, они расходятся по частным американским коллекциям; живущие в далеких странах люди, которых называли примитивными, теперь даже не хотят, чтобы их фотографировали. Ключ, отпирающий любые хранилища, находится в небольшом сейфе, чей шифр знает лишь первый уполномоченный по хранению.
Дверь антропологической лаборатории может открыться только, если сработает световой сигнал. Посетителя принимают у себя две высушенные кабильские головы с татуировками, мумифицированная ручка в деревянном ящике и восковой слепок головы микроцефала. Среди тщедушных зеленых растений переминается под стеклянными колпаками армия скелетов зародышей, скрепленных тонкими стерженьками.
Два сиамских близнеца с желтой складчатой кожей и подкрашенными хной ногтями на ножках все еще обнимаются в формалиновой склянке с того самого момента, как появились на свет в 1955 году в Каире с помощью французского врача, вдова которого завещала данную жуть музею.
На стенах одинаковых коридоров мелом проставлены номера, однако женщина в белом халате, которая классифицирует черепа и регистрирует поступления, ориентируется, не глядя, по запахам. Точно так же она знает, в каком из шкафов запрятаны в пластиковых пакетах сморщенные мумии, она осторожно берет их, легкие, словно они из картона, эти хрупкие тела цвета дерева, с едким и в то же время сладковатым запахом. Она знает, в каком шкафу хранятся анатомические препараты XIX века, когда еще лепили модели органов, покрывали лаком и склеивали, подкрашивали яркими красками. Она знает, где находятся не попавшие в Музей естественной истории скелет гориллы и большая слоновья челюсть. Она показывает грудную кость в которую вонзилась стрела, она показывает слепки сифилитических наростов, бедренную кость великана, первые окаменелые черепа из Ля Шапель-о-Сен. Она бесшумно скользит меж кривых скелетов рахитиков, мраморных статуй умерших профессоров, острых зажимов больших приборов для измерения черепов, скелетов со сжатыми челюстями, перед окнами, в которые видны кресты и мавзолеи кладбища Пасси. Чувствующиеся временами у разных шкафов сильные запахи больше ее не смущают, они — ее лучшие провожатые. Она больше не обращает внимания на склянки, куда иногда падает солнечный луч и где на виду хранятся отрезанные головы индейцев, привезенные в прошлом веке во Францию, чтобы показывать их вместе с дикими животными на ярмарках, головы пиратов и разбойников банды Бонно, у которых после казни продолжали расти волосы. Единственное, к чему ей не удается привыкнуть — коллекция волос, все эти кудри и косы, небольшие, черные как уголь или же шелковистые образчики в пробирках с надписанными этикетками и разложенные в соответствии с расой и географической областью по большим ящикам, которые она отказывается брать в руки.
Таким образом, у каждого хранителя есть любимые и ненавидимые им предметы: те, о которых он ревностно печется и укрывает, пускаясь на всевозможные хитрости, в герметичных коробах и блестящих сейфах для азиатских платьев из оранжево-розовых тканей, следя за особой сухостью или влажностью, и те, что с его помощью приходят в упадок. Заведующий океанийским собранием считает некоторые экспонаты с Соломоновых островов — сосуды для ритуальных приношений, статуэтки с выпученными глазами — омерзительными. Заведующая собранием американского отдела питает особое расположение к подделкам; эротические экспонаты, представляемые во время продаж как «предметы легкого жанра», расставлены на полках, где кто-то написал мелом «секс-шоп». Экземпляры с отметкой «X» лишились этикеток и их происхождение нужно устанавливать заново. Одна из неоновых ламп, потрескивая, мигает. Бог Сдирания Шкур с лицом, укрытым кожей принесенного в жертву, соседствует с богом Ветра виде дующей обезьяны, богом Огня — несущим на голове жаровню морщинистым стариком, богом Цветов и Музыки, который местами смахивает на черепаху, и богом с Большим Носом, ягуаром, владыкой Ночного солнца. В Мексике отыскали целое кладбище детей, — с колесиками от тележек, фигурками собачек, — которых приносили на вершине горы в жертву богу Дождя с обвившимися вокруг глаз змеями, после того, как малышей заставили исторгнуть из себя все слезы, дабы они вызвали проливной дождь. Были найдены сосуды, в которые клали сердца принесенных в жертву, и кубки для священных напитков, камни-грибы визионерского культа, метатели дротиков, идолы культа андрогинов, которые носили на спине отрубленные головы. Обвязанные веревкой мешочки с найденными в раскопках осколками и ярлыками «Огненная Земля, 1959» еще не идентифицировали. В ящиках полно перьев, поясов из обезьяньей шерсти, танцевальных нарядов из пальмового волокна и многоцветной толченой коры. В самом конце смотрительница открывает шкаф, где находятся ее любимые вещи: черные квадратные зеркала из обсидиана, крупные моллюски, ракушки.
Небольшой, квадратный, весь обитый черным бархатом и с тяжелой сейфовой дверью, реликварий открывается совсем ненадолго, раз или два в неделю, в непривычное и всегда разнящееся время, швейцар в пышных штанишках и с пикой в руке каждое утро на потребу зевак пишет у входа в Резиденцию мелом на аспидной дощечке, будет ли открыт реликварий сегодня, и в какие часы. Король, которому коллекция перешла от предков, существенно ее обогатил, покупая множество вещей У бродячих старьевщиков, магов, от Востока до Запада торгующих божественными реликвиями, кусками священной ткани и обломками орудий пытки, частицами Креста, кусочками костей или плоти святых, которые торговцы часто мастерят сами из подручных материалов, от останков прокаженных нищих до кусочков перекрашенного свиного мяса, добавляя к ним фальшивые печати, метки, пергаменты, удостоверяющие переход вещей от одного владельца к другому; король весьма переменчив, и толпа, утратившая интерес к его вышедшим из моды пристрастиям, давно уже не собирается возле ограды Резиденции и на меняющееся каждый день по настроению короля расписание всем наплевать, никто не выражает своего недовольства. Небольшой квадратный, весь обитый черным бархатом’ и с тяжелой сейфовой дверью, темный реликварий пронизывают лучи, падающие на ларцы и раки, на трехстворчатые ковчеги в виде башен, пирамид, алтарей и крапительниц, в которых отстаивается священная жидкость, — эти лучи появляются на вещах, словно стигматы, неизвестно откуда, — с потолка, изображающего восточную звездную ночь? — они освещают распятия, мадонн, короны с рубинами и бриллиантами, инкрустированные тиары, ониксовые камеи, эбен и кораллы, чехлы из серого бархата в небольших ящичках из слоновой кости, где на вышитых подушечках покоятся рядом черепа святого и его матери с сохранившимися зазубренными челюстями, жемчужина на которых скрепляет белое кружевное покрывало, за прозрачным футляром из горного хрусталя сквозь тюль видны рубины, сверкающие в глазных впадинах. В продолговатых остенсориях на металлических подставках покоятся украшенные перстнями кисти рук великих мучеников, их ногти росли еще долгое время после кончины, под пожелтевшей растрескавшейся плотью видны кучки пыли (ведь пыль — не что иное как свидетельство распада, разложения всех предметов)…
Король, владевший коллекцией и прогуливавшийся во время вечерен среди аллегорий добродетелей, вырезанных на принадлежавших ему алтарных барельефах, яшме, аметистах, сердолике и лазурите, поведал исповеднику о желании оставить после смерти свое тело бальзамировщикам, которые должны будут разделить его на части и тайно разместить среди святых мощей и реликвий, что, украшенные драгоценными камнями, предстанут перед публикой в свете лучей в черной комнате, но исповедник, оказавшийся, несмотря на белизну батиста, двуличным, выдал кощунственное желание Папе, и тот отлучил короля от церкви. Тогда король приказал убить исповедника.
Кладбище капуцинов находится в Риме в начале улицы Венето в основании церкви Непорочного Зачатия, где в золотом остенсории, бережно обернутое в алый шелк, покоится сердце той, которой явилась здесь Пресвятая Дева; ее бледное, припудренное тело, укутанное вуалью, хранится в раке, у которой стоят на коленях слепые девушки, хрустальными голосами вознося к ней молитвы, дабы она вернула им зрение. Это длинный коридор, по левую сторону которого — шесть расположенных рядом часовен, а справа — подвальные окна, откуда проникает немного света, вход охраняет монах-капуцин с белой бородой, у которого сквозь вырез монашеского облачения проглядывают обвязанный вокруг шеи платок и пожелтевшая от умерщвления плоти майка. Когда этот человек видит, что некоторые подозрительно ведущие себя иностранцы надолго останавливаются возле каждой часовни, он странно прерывисто машет руками, как если б вытаскивал штопором из виска себе мозг или грозился устроить такое гостям, громко бормочет и бежит по плитам в своих кожаных сандалиях на босу ногу, дабы прогнать посетителей, которых подозревает в намерениях более темных, нежели простая молитва у гроба, может быть, те хотят сделать снимок или что-то стащить, может быть, они хотят написать на святых мощах похабщину. Дневной свет еле сочится в подвальные окна, защищенные глубоко вбитыми в камень железными прутьями, и в светильниках из тонких ребер и незаметно перевязанных проволокой берцовых костей уже нет свечей, что когда-то освещали процессии да спектакли, отбрасывая на стены колышущиеся тени фигур с капюшонами. Здесь все сделано из костей: арки, своды, фризы, мозаики, орнаменты, украшения. В часовнях, своды которых подпирают колоннады крестцов, лежат груды черепов, выстланы ложа из бедренных костей, на которых простерты изможденные капуцины в монашеских одеяниях, иссушенных химическими реакциями здешней почвы, к скрещенным на груди рукам шнурками привязаны распятия из черного дерева, перламутровые четки, пожелтевшие ярлычки с черной каемкой, либо же они расположены стоймя, подвешены, сгорбленные, со сточенными затылками, в нишах, плывут на лодочках из лопаток детских скелетиков, племянники и племянницы Папы Урбана VIII, который привез из Иерусалима священную землю, дабы посыпать ею ниши, где стоят, тоже с ярлычками, распятия, сосуды из слоновой кости и кровавого цвета свечи. Каждая из шести часовен представляет собой