сооружение особого вида, отличающееся от остальных выбранными за основу костями, друг друга последовательно сменяют челюсти и позвонки, лопатки и ребра, схожие по форме с мозгом крестцы. Здесь покоятся останки четырех тысяч монахов-капуцинов, умерших в Риме в благоухании святости меж 1525 и 1870 годами, а также зуавов, павших в сражении при Порта Пиа в 1870 году, плюс те князья, что пожелали быть переодетыми после смерти в облачения капуцинов, — все они были выкопаны, кости их были разъяты, перемешаны и затем вновь собраны рукой капуцина-священника французского происхождения, имя и судьба которого неизвестны. Мотив летящего черепа, для крыльев которого использовались перевернутые и усеянные тонкими бороздками лопатки, повторяется в каждой часовне, а в самом конце, у последней ниши посетителя настигает крылатая смерть в виде парящего в воздухе малорослого скелета с серпом из обломков ключиц, весами и песочными часами в руках.
Хотя доступ к каждой часовне прегражден железной оградой в половину человеческого роста, в самых доступных местах на костях углем выведены заурядные римские имена. Посетители, как правило, либо изумлены, либо дрожат от страха посреди этого мрачного скопища и чаще всего там не мешкают, тот же, кто вдруг возвращается чуть назад, задерживается, — сразу же пробуждает у охранника подозрение, и он того подгоняет, посетитель же напрасно пытается его подкупить. Гость возвращается на следующий день, переодевшись, но монах узнает его и сразу же выдворяет. На третий день, разъяренный подобной травлей, посетитель стрижет волосы, подумывает даже о том, чтобы взять напрокат церковное облачение, но монах по-прежнему распознает его, словно посланника преисподней. Фердинанд Грегоровиус в опубликованной в конце XIX века книге «Годы странствий по Италии» говорит, что в былые времена это кладбище по ночам служило местом весьма странных фарсов, когда здесь можно было увидеть величественно держащих голову дам в расшитых золотом богатых шелковых одеяниях, с безукоризненно бледной кожей, на которую падала тень черной мантильи. Они расхаживали и обмахивались меж мертвых капуцинов и вдруг теряли сознание, когда в темной нише показывался жуткий оскал маски комедианта.
В конце лестницы, в глубине коридора, после учебных аудиторий и анатомических театров, холодильных камер — темная запыленная дверь, табличка: «Анатомическая лаборатория», — звонок. Затем в еще более темном тамбуре появляется женское лицо, женщина выслушивает посетителя, который, как он говорит, приехал сюда из столицы специально, чтобы посетить музей, но у нее нет права открыть ему, он просит, не сходя с места, продолжая механически произносить фразы, заклинает, надеется ее околдовать, и она поддается на его увещания, берет связку ключей, оставляет его одного. Дверь в галерею распахнулась, впереди — длинный коридор, по бокам которого — закрывающие собой все стены высокие витрины и большие шкафы из темного дерева, где посетитель уже различает меж белых тканей лица, ортопедические инструменты, подкрашенные каждый на свой манер круговые срезы человеческих тел в стеклянных сосудах, зародышей, уродов, скелеты; по бокам центрального коридора стоят также небольшие низкие стеклянные витрины, где представлены предметы меньших размеров — залитые воском разрезанные члены, слепки вагин и анатомические препараты, похожие на те, что хранятся во флорентийском музее: простертые целиковые срезы тел, вылепленные из воска, со вскрытым животом, разрезанные, распоротые, с вывернутой наизнанку кожей, пришпиленной к основе булавками. Его бьет дрожь, он не знает, куда идти, на что смотреть, ему почти хочется убежать отсюда, подняться в воздух и унестись прочь, исчезнув в разбитом оконном проеме. В одной из витрин, на искривленном рахитичном скелете карлика, у которого не хватает берцовой кости, он замечает написанный синими чернилами полустершийся ярлык и начинает его читать: это был акробат, совершавший на ярмарках, несмотря на маленький рост, невероятные прыжки, однажды он продал свое тело факультету, чтобы сложить немного денег в кубышку, но ту сразу же украли у него из вагончика, он умер с тоски, и какой-то человек — вероятно, безумец — принес однажды в спрятанной под пальто большой сумке его скелет, который обнаружили много месяцев спустя на помойке, — вот, почему теперь в витрине у карлика не хватает, кости. Посетитель переходит от витрины к витрине, пытаясь отыскать аномалию, схожую с его собственной, но видит лишь срезы препарированных голов, лица стариков сусами, прикрепленными небольшими скобками к металлическим стержням, раскрашейные восковые муляжи источенных болезнью членов и анусов, высунутые языки, усеянные ранами и гнойниками, померкшие лица горюющих сифилитиков, цвет и печаль глаз которых воссоздает расписная эмаль. В разных местах в центре коридора стоят академические экорше — одни важничают, другие в позах танцоров — с поднятой вверх рукой 96 или изображая Короля-Солнце, склоненного над огромной тростью, — они словно детки в манежах, узники, охваченные кольцом заграждений. Он бродит по музею уже более получаса, дверь позади в коридоре осталось приоткрытой, за ней темно и пусто, никакого намека на женщину, что пустила его сюда под его собственную ответственность, как она сказала на случай, если он соберется устроить пожар или свалиться в обморок. Он на скорую руку делает несколько снимков, но витрины начинают позвякивать, дерево трещать, на него обрушивается что-то невидимое. Он прячет фотоаппарат и идет прочь. Благодарит женщину. Половина пятого. Час, когда дети выходят из школы и каждый день, проходя вдоль реки, бросают в эти непроницаемые окна камушки чтобы тени внутри встрепенулись.
Этот способ придумал я сам и, должен признаться, использовал его на практике лишь два раза, первый — с трехлетним ребенком, второй — со щенком. За сохранностью тела ребенка я мог наблюдать лишь два года, поскольку потом его отец умер, выразив в последней воле желание, чтобы сына похоронили с ним в одной могиле, что и было исполнено. Сохранность тела ребенка была на тот момент такой же, что и в самом начале. С тех пор минуло лет двадцать.
Тело было мне передано 15 марта 1826 года отцом после получения всех необходимых разрешений, и он молил меня не производить, если это возможно, никакого вскрытия, поскольку он собирался в дальнейшем хранить тело в стеклянном ящике.
Первое, что я сделал, это убрал волосы ребенка под специальную шапочку и тщательно смазал тело топленым свиным салом. Затем я положил на брови и веки с длинными ресничками небольшие полоски размягченной в воде бодрюшной пленки, дабы гипс, которым я должен был воспользоваться, не вырвал ни ресничек, ни бровей. Я взял формовочный гипс тонкого помола, развел в воде и облил им лицо так, чтобы не сдвинуть полоски. Дабы гипс не стекал с боков, я заранее обложил нужную мне поверхность свитыми кусками ткани. Когда гипс затвердел, я осторожно его снял, отсоединив от слепка приставшие полоски пленки, и с удовлетворением заметил, что они полностью сберегли ресницы и брови.
Я положил гипсовую маску сушиться в тени на свежем воздухе.
Я извлек глаза, вынув их из орбит с большой осторожностью, дабы не повредить глазное яблоко. Затем тихонько обтер их ватой и, воспользовавшись циркулем с изогнутыми остриями, измерил с двух сторон диаметр и записал параметры на белой картонной карточке, указав на ней также размер радужной оболочки. На той же картонке я тонкой кисточкой обозначил основные оттенки радужки и их последовательность. Дабы перед этим лучше различить оттенки, после смерти потускневшие, я на несколько минут опустил глазное яблоко в стакан с водой. Картонная карточка была отправлена в Париж эмальеру, что по означенным размерам и цветам изготавливает искусственные глаза.
Через глазные орбиты я много раз погружал и вынимал маленькую железную палочку во впадину, где находится мозг, и вращал ею, чтобы разорвать мембраны и как следует разделить внутренности. Моей целью было проторить дорогу раствору, что должен омыть все органы. С той же целью, воспользовавшись различного размера шильями, я открыл доступ к мозгу через рот и уши.
Токарь выточил для меня из самшита множество конических трубок с проделанными вдоль дырочками. Я собирался ввести трубки в естественные отверстия и сделанные мною надрезы, дабы способствовать проникновению консервирующего раствора в полости и ткани тела. Я назвал эти трубки проводниками.
Я разместил по проводнику в обеих глазных впадинах и еще один во рту; проделав это, я поднял руки ребенка и сделал под мышками два узких глубоких надреза, через которые вставил в грудную полость длинный стержень, дабы прорвать оболочки и несколько раз проколоть внутренности. Я продел стержень в разных местах в мышцы меж ребер, вдоль позвоночника, крайне осторожно, чтобы не проколоть кожу, это легко сделать, если заранее положить руку на место, где острие стержня может выйти наружу, и, почувствовав, что острие под рукой близко, перестать толкать стержень глубже.
Преимущество этого способа заключается в том, что раствор, проникая в тело, не застаивается, как это происходит при простом вымачивании, — тогда он со временем прекращает действовать, — в данном случае эффект гораздо сильнее; когда же становится ясно, что эффект ослабевает, — то есть каждые четыре-пять дней, — тогда тело извлекают из раствора, жидкость сразу вытекает, из отверстий трупа все выливается, и, когда его вновь погружают в емкость, на место старого и ослабевшего раствора поступает новый.
Далее я перешел к брюшной полости, внутренности которой проткнул в нескольких местах длинным стержнем, который ввел внутрь через прямую кишку. В то же самое время я во многих местах проткнул изнутри мышцы спины и ягодиц и вставил еще один, довольно длинный проводник, чтобы добраться до диафрагмы.
Мне оставалось обработать нижние конечности, дабы они также могли пропитаться раствором, поэтому я сделал несколько небольших надрезов, один возле костного сочленения с внутренней стороны бедра, другой под икрами, третий на ступнях. В каждый из надрезов я погружал штырь, прокладывая внутри множество ходов вдоль мышц, дабы раствор распространился повсюду.