Она слушала терпеливо, но, кажется, не слишком-то поразилась моему диагнозу.
— Да, что-то такое я и чувствовала, — сказала она, улыбнувшись, — но, знаешь, меня это не долго тревожило. Потому что я кое-что выяснила. Я выяснила мало-помалу: что бы мне ни приписывали дядя или тетя — это лишь значит, что они в себе видят подобное. Моя тетушка… Она носила штукатурку чуть ли не неделю, толстую и страшную. Начинала накладывать в среду, ни разу не умывалась, но каждый день мазала новый слой. До воскресенья. А тогда — снимала макияж, как шкуру с апельсина, перед походом в церковь. А после церкви исполнялась такой святости, что следила за мной часами, неотступно, думая поймать меня с губной помадой и закатить скандал. — Вив снова улыбнулась своим воспоминаниям. — Ой, клинический случай. Я все надеялась, что она пропустит воскресную службу — продрыхнет до понедельника, например, — потому что понимала: целых две недели макияжа превратят ее в молчаливую статую. Особенно на тамошней жаре. Ой-ой-ой. — Она покачала головой, все улыбаясь. Потом зевнула, потянулась с большим изяществом, и ее изящные, нежные кисти доярки выглянули из рукавов. Все еще потягиваясь, она сказала: — Ли, извини, если снова лезу… но твоя учеба — она вся была дурацкая? Или тебя что-то выдернуло?
Я так утонул в излияниях ее собственной души, что внезапный перескок на мою персону снова застиг меня врасплох. И я брякнул первое, что вступило в голову.
— Да, — сказал я. — Нет, — сказал я. — Нет, она не всегда и не вся была дурацкая. Поначалу — нет. Когда я впервые открыл для себя миры, что были прежде нашего мира, иные картины иных времен, открытие было столь ослепительным и ошеломляющим — мне захотелось прочитать все, что было когда-либо написано об этих мирах и в этих мирах. Постичь самому и поделиться со всеми. Но чем больше я читал… со временем… я начал понимать, что все они пишут об одном и том же, рисуют ту же скучную дурацкую картину «здесь-сегодня-преходяще-в-завтра»… Шекспир, Милтон, Мэтью Арнольд, даже Бодлер и даже тот крендель, что сочинил «Беовульфа»… та же картина, те же мотивы, тот же конец, будь то Дантова канализация или Бодлерово кашпо: …все та же старая скучная картина…
— Какая картина? Я не понимаю.
— Какая? О, прости, я не хотел выпендриваться. Какая картина? Да вот эта: этот дождь, эти гуси со своей печальной повестью… этот, этот самый мир. И все они пытались как-то его изменить. Данте из кожи вон лез, чтоб изобразить ад, ибо ад-де предполагает наличие рая. Бодлер сбросил шоры с глаз и зрил в корень цветов зла. Ничего. Ничего, кроме грез и иллюзий. Но когда порыв иссякал, а грезы и иллюзии выцветали, оставалась лишь эта унылая старая картина. Но, Вив, послушай, у их картины было преимущество, у них было нечто такое, что мы утратили…
Я ждал, что она спросит про это «нечто», но она лишь сидела молча, сложив руки на черной хламиде.
— У них был неиссякаемый запас завтрашних дней. Не удалось воплотить мечту сегодня? Что ж, впереди еще много дней, и много грез, исполненных еще больших шума, ярости и будущего: может, сегодня просто не повезло? И всегда было завтра для поисков реки Иордан, или Валгаллы, или знамений в чириканье воробушка… мы могли верить в Великий Рассвет, что наступит когда-то, ибо если он не случился сегодня — имелось еще изрядно завтр.
— А теперь их нет?
Я поглядел на нее, ухмыльнулся:
— Сама-то как думаешь?
— Сама я думаю… даже уверена… что будильник прозвонит в полпятого, и я пойду жарить оладьи и заваривать кофе, точно как вчера.
— Да, это несомненно. Но вот, скажем, Джек нагрянет домой, устав от склок со стальными магнатами, спина болит, сил нет, а тут — Джеки с Барри тискаются прямо в его кресле… что тогда? Или, скажем, Никита хлобыстнет лишний стакан водки и решит: «Какого черта? Да пошло оно все!» Что тогда? Я скажу тебе. Бух — и все. Маленькая красная кнопочка — и бух! Верно? И эта-то маленькая кнопочка премило отличает наш мир от прежних. У нашего поколения, едва оно научится читать, «завтра» зависит от милости этой самой кнопки. Что ж, по крайней мере, мы перестали дурачить себя, кормить «завтраками» и Великими Рассветами, когда-то; когда ты вовсе не уверен в наступлении этого «когда-то» — чертовски трудно убедить себя в неизбежности этого самого Рассвета.
— Так ли? — спросила она негромко, снова разглядывая свои руки. — Неуверенность в наступлении «когда-то»? Или же — неуверенность в пришествии «кого-то»? — Она вскинула голову, лицо контрастно оттенялось чернотой воротника хламиды.
Я не придумал ничего лучшего, как ответить вопросом на вопрос:
— Ты когда-нибудь читала Уолласа Стивенса? — спросил я, будто второкурсник на первом свидании за кока-колой. — Сейчас, дам тебе одну книжку… — И я бросился в свою комнату за новым топливом. Свет из дырочки перстом указал мне томик, раскрытый на стихотворении, что я читал. Я подхватил книгу, заложил закладку, но не решался вернуться. Какое-то время я стоял, посасывая щеки, все еще в горячке, и как Никита, перебравший водки, сказал «Какого черта!» и на цыпочках просеменил к дыре в стене.
Вив была все там же, где я ее оставил, но на лице проступили озадаченность и озабоченность состоянием этого придурка за стеной, что скачет блохой из комнаты в комнату, из речистой развязности в косноязыкий ступор. Спрятавшись за верной стеной, я сумел восстановить свое спокойствие. Еще мгновение — и я смогу вернуться туда с непринужденностью Оскара Уайлда, приглашенного на чай. Но вместе со спокойствием вернулся и рокот моторки. Я еле успел примчаться вновь с книгой и отметить пару стихов, которые она должна прочесть — «Наберись терпения; не глотай Стивенса; пусть он тебя поглотит», — и вернуться к себе прежде, чем на лестнице послышится та же тяжкая босопятая поступь. И я часами лежал без сна, надеясь, что еще какой-нибудь звонок даст мне возможность пообщаться с ней наедине и без поспешности.
Но шанс не шел и представлялся все менее вероятным по мере того, как росла напряженность в доме, и наконец я понял, что возможность выпадет лишь в том случае, если я сам потрясу древо судьбы. «Шанс под рукой», — писал я Питерсу в своем гроссбухе, выгрызя из рубашки еще кусочек графита,
и мне только нужно напрячь мужество, собрать силы в кулак. Но я все равно колеблюсь. Отваги ли мне недостает? Это ль не разгадка восклицанью моего дозорного — БЕРЕГИСЬ? В наши дни, когда мужество человеческое болтается меж ног и может быть измерено, как температура, неужто я колеблюсь лишь по причине простых и вечных самцовых сомнений, страха, что силы перенапрягутся, а мужество так и останется в кулаке? Не знаю, воистину не знаю…
А Вив, в своей комнате, со сборником стихов от Ли, пытается постичь эту смутность, что заливает ее рассеянным светом.
— Не понимаю, — говорит она, хмурясь на страницу. — Просто не понимаю…
А на склоне холма поодаль от фургона Хэнк отходит от горящей кучи древесного сора, чтобы послушать небо. Еще одна стая, летит низко. Он бежит за ружьем, останавливается, чувствуя себя дураком. Какого черта… И мечтать нечего разглядеть гусей через дым и дождь. Не говоря уж о «подстрелить». А с тем, как все идет после той встречи с родственничками — днем ссоры, ночью оры, — я, дорвавшись до ружья, буду палить в небо, как в белый свет, как полный псих, и пофиг, вижу или не вижу кого…
На следующий день после собрания клана Джо Бен ускакал с утра пораньше, радостный и при патронах, потому что «теперь уж точно его день». Он взял горсть магнумов «супер-икс», вышиб пыжи, высыпал дробь-трешку и набил покромсанными грузилами от невода. Здоровенные, с карандаш толщиной свинцовые грузила — он их сам порезал на кусочки по четверть дюйма. Я сказал ему, что сегодня он только время зря потеряет, в такой-то туман. Но он ответил, что после работы у него еще будет время до темноты, а туман тогда дождем прибьет, а закончим мы сегодня, наверно, пораньше, при таком-то подспорье от ребят с лесопилки, что нам на помощь придут. С туманом он угадал, а вот с коротким рабочим днем — просчитался. С лесопилки явились не больше двух третей от команды — остальные, как мне сказали, слегли с ужасной простудой, — поэтому домой мы отправились, когда тьма была уж кромешная.
В тот вечер, пока мы ужинали, еще двое позвонили и сказали, что у них жар и никакой работоспособности, и я сказал Джоби, что, похоже, только завтра с утречка немножко поохотиться ему удастся, но не более того. А он оторвал глаза от тарелки, пожал плечами и сказал, что и маленькой утренней охоты довольно будет, когда знамения верные; и что дело в шляпе, а гусак уже, считай, в кастрюле. И снова прилип к тарелке, трамбуя в себя картошку, чтоб укрепиться силами в преддверии знамения. (Весь ужин Ли хлюпает носом и трет глаза. Вив говорит, что надо бы померить температуру. Но он отвечает, что в порядке, это просто способ избавления от лишней влаги, как у пса в жару нос потеет. Перед тем как мы отправляемся на боковую, Вив приносит градусник и сует его Малышу. Он сидит, читает газету, а эта штуковина торчит у него изо рта, будто стеклянная сигаретка. Вив проверяет и говорит, что всего на градус выше нормы, ничего фатального… Он просит сделать ему чай с лимоном, говорит, что мать всегда пользовала его чаем с лимоном при простуде. Вив заваривает. Приносит ему, и он сидит у камина в гостиной, потягивает эту бурду, читает ей стишки из своей книжки…)
Как выяснилось, со знамениями у Джо и на следующий день не сложилось. Виноват был не только туман, но и низкая явка: на сей раз пришло не больше трети. И с каждым днем становилось все хуже и хуже, и Джо уже почти что забил на свою идею, но в одну ночь на исходе недели пролетела еще одна здоровая стая, и поутру было так морозно и ясно, что можно было из кухонного окна разглядеть через реку фары машин. Шел дождь, но несильный, и даже ночью небо просматривалось достаточно, чтоб различить наш бакалейный флаг на жердине.