большие, что ли? Наверно. Может, я хотел убедиться, что они не сточились, не сносились от постоянного своего трения-скрипения, не истощились до жердиночек каких…
Энди уселся. Я замотал головой, вытряхивая всякие глупости, и повернулся к мотору. Но едва я завел его, Джо Бен вдруг зашипел по-змеиному, сцапал меня за рукав и ткнул пальцем куда-то, вверх по реке.
— Там, Хэнк, там, — прошептал он. — Что я тебе говорил?
Я посмотрел. Одинокий гусь, отбившийся в ненастье, как Джо и помышлял, летел прямо на нас. Все замерли. Мы следили за ним, как он тянул длинную черную шею из стороны в сторону, будто искал собратьев, хлопал крыльями и выкрикивал один и тот же вопрос: «Гуу-люк?» Вскрикнет, потом летит молча, и снова — «Гуу-люк?»… Не боялся, как-то не так кричал, как другие гуси, когда потеряются… По-другому. Почти как человек он вопрошал. «Гуу-люк?.. Гуу-люк?..»
Это был такой звук… помню, что подумалось… звук, вроде того, каким разразилась Писклявочка, дочурка Джо, когда примчалась из сарая, вопя, что ее любимый котенок угодил во флягу с молоком, и где всё? Она не ревела, не рыдала, только пищала: «Мой кисенок утонул, где люди?» Она не успокоилась, покуда весь дом не обежала, всем не рассказала, всё не повидала. Вот точь-в-точь такие же интонации были у того отбившегося гуся: он не столько даже спрашивал, где остальная стая — он хотел знать, где река, где берега, и вообще все, что дорого ему в жизни. Где мой мир? — вопрошал он, — и где, черт побери, я нахожусь, что не могу его найти? Он сбился с пути и летал прямо над той рекой, которую искал. Он пытался побыстрее определиться и тотчас навести порядок, как Писклявочка, когда потеряла своего котенка, или как я, желая снова глянуть на эти бревна. Но только в моем случае я не понимал, что такого утратил: кошки утопшие на душе не скребли, да и от стаи я вроде не отбивался… и даже не прибивался. Но все равно знакомое чувство…
Пока я размышлял, Джо действовал. Прошептал: «Мясо в котелке», — и потянулся в туман за ружьем. (Из пелены прорезается черный ствол. Гусь не видит нас. Летит себе вперед.) Джоби потрогал пальцем дуло на предмет налипшей грязи — неосознанная привычка, возникающая у всякого, кто много лет проползал по утиным болотам. Задержал дыхание… (Гусь подлетает ближе. Я поворачиваю голову в прорезиненном капюшоне: смотрит ли Малыш? Но он даже не оглянулся на гусиный крик. А на мой взгляд — обернулся. И усмехается.)…и едва гусь вышел на дистанцию выстрела, я сказал: «Забей!» — «Что?» — спросил Джоби. Челюсть брякнулась об коленки. Я повторил, небрежно, как мог: «Да забудь ты», — и взревел мотором, прянув на стремнину. Гусь резко метнулся, послышался слабый присвист крыльев, так он был близко. Бедняга Джо так и сидел с распахнутой варежкой. Я понимал, что он огорчился малость: канадского гуся в мешок положить — это не шутка. В Орегоне за год больше оленей валят, чем канадских гусей, потому что гуси не ведутся на дурацкие манки, а чтоб стаю в поле подстеречь — придется денька три поползать на брюхе по грязи, а эти вредные сволочи всякий раз будут в волоске от радиуса поражения… несказанно повезти должно, чтоб подстрелить такого — это почти как пиратский сундук в земле отрыть. Поэтому Джоби имел все права на огорчение. Всякий бы имел, когда ему обломили первый и, возможно, единственный шанс подбить «канадца».
Он сидел и провожал взглядом эту большую, жемчужного отлива, птицу, растворявшуюся в небе, пока совсем не скрылась. Он повернулся ко мне и просто посмотрел.
— Какой смысл? — сказал я ему. Чуть уклонился от его взгляда, смотрел, как нос режет мглу. — Мы бы все равно не нашли его в этом туманище, даже если б ты подбил, так ведь?
Он все еще сидел, распахнув свой капкан, и был похож на все роли Харпо Маркса [80] сразу.
— Во имя Христа, Иисуса Г.! — взмолился я. — Да если б я знал, что ты только грохнуть гуся желать изволишь — не стал бы удерживать! Но мне показалось, ты чего-то о «котелке» говорил? Если ты просто ищешь, кого замочить, так почему б тебе не отправиться на мол с винтарем в эти выходные и не пострелять тюленей в бухте? Заметано? Или, скажем, швырнуть динамит в ручей, заради форельки?
Это его зацепило. Лес Гиббонс рыбачил с динамитом в старицах повыше нашего дома. И как-то мы с Джо поныряли в озерке после взрыва — так там все дно мертвой форелью было устлано, сотни. И только одна из пятидесяти всплывала. Поэтому когда я помянул динамитную рыбалку, его это по-настоящему проняло. Он закрыл рот и напустил на себя сонный вид.
— Я не подумал, Хэнкус, — сказал он. — И я совсем забыл, в какое расстройство тебя приводит мысль об убитых и пропащих зверюшках. — Я ничего не ответил, и он добавил: — И тем более забыл о твоих трепетных чувствах к нации канадских гусей. Извини, что сразу не послушался. Я просто весь загорелся, когда его увидел. Грешен я. Теперь каюсь.
На том и замяли: пусть думает, что понял мои мотивы, в которых я и сам едва мог разобраться. Как было ему объяснить, что мое отношение к гусиной нации в целом медленно, но уверенно переворачивалось — когда эти паршивцы эскадрилья за эскадрильей бомбили мой сон, — и что только этого отдельно взятого пропащего гуся я не хотел бы видеть мертвым, потому что он будто кричал: «Где люди? Где люди?»… Как объяснить все это бедняге Джоби с его ветром в башке?
Нашествие азиатского гриппа послужило лишь еще большему единению горожан в их походе: «Еще один крест нести, но если все сплотимся в борьбе, нам любой крест по силам будет». Чихая и кашляя, они продолжали сплачиваться. Глаза горели из черных кругов беды, а спины согбенны целыми тоннами крестов — но они не отступались от парадных крылечек жилищ Стэмперов в городе, наказывая женам известить своих мужей: пусть Хэнк Стэмпер знает, что думают о нем люди, о его противостоянии друзьям и соседям, всему родному для него городу! «Человек — не остров, дорогуша», — напоминали они женам. А те говорили мужьям: «Никакая женщина не вынесет такого обращения, и плевать мне на твою рождественскую премию!» А мужья звонили в дом вверх по реке и сообщали, что азиатский грипп подкосил их трудовые силы.
И когда все Стэмперские жены покорились обществу, а все Стэмперские мужья повенчались с гриппом, жители двинули в решительную битву на самого врага. «Нет, сударь, человек — не остров! — уведомляли они Хэнка по телефону. — Ни вы, ни кто-либо иной!» — всю ночь напролет. Днем Вив уже давно перестала отвечать на звонки (как прекратила и закупаться в магазинах Ваконды, но даже выбираясь в такую даль, как Флоренс, ловила на себе прохладные взгляды); она даже спросила, не отключить ли вовсе телефон. Хэнк лишь ухмыльнулся и ответил: «Зачем? Чтоб мои друзья-соседушки сказали: „Стэмпер отключил телефон — значит, мы его достали“? Котенок, мы же не хотим, чтобы наши добрые друзья-соседушки рехнулись ненароком от радости?» Он так весело и бесшабашно отзывался обо всей катавасии, что Вив недоумевала: уж не в самом ли деле в голову не берет? Казалось, ничто не могло его пронять. Он казался неприступным, как никогда: даже эта гриппозная бацилла его не взяла. Так, пошмыгал немного носом (но он всегда малость шмыгал носом из-за перелома), да пару раз хрипловат был после работы (от ора на прочих слюнтяев-симулянтов, — куражась, объяснял он ей), но явно был далек от постели, куда слегли остальные. Все прочие домашние, от младенца до старика, мучались резями в животе и заложенной грудью. Ничего особо страшного — Ли было то хуже, то лучше; Джо Бен принимал по три таблетки аспирина, когда пазухи совсем донимали, но едва головная боль отступала, немедля отрекался от всяких таблеток, вспоминал доктрину своей церкви об исцелении верой; Джен претерпела одну ночь, когда ее рвало из окна на собак… ничего страшного, но бацилла всех покусала в достаточной мере, чтоб проявились те или иные симптомы. Всех — кроме Хэнка. Организм Хэнка работал ровно, как новый мотор. Вив порой озадачивалась: из плоти ли и крови и костей собран он, как прочие смертные, или же — из кожи дубленой, дуба мореного, и работает на солярке?
Вив дивилась сверхъестественной силе Хэнка; старик похвалялся ею всякий раз, когда выбирался в город; даже Ли получил основания усомниться в наличии той «слабинки», существование которой вознамерился доказать и брату, и себе:
Весьма возможно, Питерс, что я придержу при себе свой решительный нокаут, ибо, боюсь, Хэнк может его попросту не заметить. До сих пор моя вера в уязвимость нашего железного дровосека была основана лишь на мимолетном видении пятнышек ржавчины. Но что, если сии пятнышки — вся его мыслимая слабость? Что, если я ошибся в целостной картине и он действительно неуязвим? То будет подобно многолетним разработкам некоего абсолютного оружия, которое на поверку выйдет совершенно безвредным для своей мишени. Подобная перспектива ввергает в пучину паузы, не находишь?
На деле же первым, кто приметил не мимолетно, а наверняка эти пятнышки ржавчины, был Джо Бен, чья вера в неуязвимость Хэнка давно стала притчей во языцех. Он видел «пятнышки» в том, как Хэнк тяготится думами за вечерним кофе, в том, как отрывисто разговаривает с Вив и детьми, — и в дюжине других мест. Джо силился отвести пытливый взор, и в большинстве случаев ему удавалось потопить опасения в цунами энтузиазма, но те же самые цунами изобличали перед Хэнком шаткость шельфа этой уверенности.
Чрезмерный труд всех их доконал и взвинтил нервы. К исходу недели на работе остались только пятеро: Хэнк, Джо, Энди, Ли, и, что удивительно, Джон. Джон был единственным верным «внешним» родичем (Энди никогда не считали за «внешнюю родню», хотя по крови он был дальше многих прочих, и саботаж с его стороны вызвал бы не меньшее удивление, нежели со стороны Джо Бена). И Джо казалось, что Джону тоже не терпится уже переметнуться к предателям. В тот день их пятерка трудилась, не щадя сил, заваливая и оттаскивая немногие деревья, оставшиеся на их делянке, покуда не онемела от холода и усталости. С порубкой и трелевкой было покончено: осталось расчистить место, как того требовала Лесная Служба. Работа не для шофера, Джо понимал это, но также он знал, что Хэнку сейчас ценно любое подспорье, от всех, включая Джона. Все они скучковались вокруг Хэнка, под мачтой, оглядывали вырубленные склоны. Мрак сгущался, ночь сочилась дождем. Джон обошел машину, проверяя груз, потом запрыгнул в кабину и ждал. Джо смотрел, как Хэнк растягивает сигарету, торчащую в углу рта.