И мы приступили…)
На Главной улице старик Генри зашел в магазин Стоукса — чаял я застигнуть старого козла, не без того — за расклинками. Лиланд — тот остался в пикапе, меня дожидаючись. Стоукса тут нету, но этот ниггер за прилавком аж заикал, меня завидевши. Весь издергался, когда я за расклинки спросил, пошел мне втирать: ах, извините, мистер Стэмпер, но мистер Стоукс сказал, что никакого обслуживания… и я говорю, что это пустяки, потому как сам себя прекрасненько обслужу, посмотрел, отыскал нужный размер и сграбастал с полки, пока этот хмырь выдумывал, чего б еще брякнуть.
— Премного обязан, — сказал я ему очень вежливо, — найди графу «Стэмперы» и поставь в счет. — И я вышел и забрался в пикап, где сидел-дожидался Малыш. — Трогай, сынок, покуда нас за грабеж не сцапали.
В городе, после краткого визита в магазин за какой-то надобностью, Генри высадил меня у офиса доктора, а сам поехал в «Корягу», где, как сказал, «можно скоротать время с пользой». Я сказал ему, что буду ждать его в приемной, если доктор управится со мной до возвращения, и подошел к столику. Сорокапятилетняя амазонка в белом халате сообщила мне, что придется обождать, предложила сесть, а потом битый час пялилась на меня поверх журнала, а я боролся со сном на пропахшем септиком диванчике и сокрушался, что не могу составить компанию папочке в его месте «полезного досуга»…
Сбагрив малыша доктору, я решил зарулить в «Корягу», чтоб слегонца развеяться. Послушать новости. Но главной новостью, похоже, стал сам. Мое явление народу посеяло хорошенький переполох, но я наплевал на них на всех и гордо подошел к стойке. Я пропустил пару вискариков, занимая себя чтением объявлений, развешанных у двери, где предлагалась всякая всячина на все вкусы, и уж готов был опрокинуть третий, когда вошла Индианка Дженни, с грацией старой тельной коровы. Вот она моргает, озираясь, видит меня и валкой волчицей надвигается с огнем в глазах.
— Ты! — говорит она мне. — Ты весь и семья твоя вся — вы всех доконали нас, что упрямые такие.
— Дженни! Бога ради, не желаешь ли выпить? Тедди, спроси у Дженни, что она предпочитает в это время дня.
Я веду себя так, будто все по-обычному и все пучком, как и в лавке Стоукса. Провалиться мне, если перед ними выкажу, что в курсе. Может, слух-то мой и не таков, как прежде, но уж вид нужный на себя напустить — это как всегда пожалуйста. Дженни, значит, стакашек-то от Тедди приняла, но от влаги той ничуточки не смягчилась. Присосалась, на меня и не посмотрит. Но такое чувство у меня, что распирает ее что-то, аж удержать невмочь. На меня зуб точит — ну да ей-то с какого перепугу? Вот она приканчивает виски, ставит стакан и говорит:
— Так или не так, а только не сплавить вам бревна, никак не сплавить. Не сплавить к Благодарения. Никому не по силам.
Я лишь усмехнулся и пожал плечами, будто и понятия не имею, что за зверь такой, «Благодарения». А сам в непонятках: чего ж ее грызет-то так, ё-мое? Может, от повального безденежья народ не надирается до нужной кондиции, и ее охота тоже медным тазом накрылась? Возможное дело. Эта заварушка всех, кажись, затронула. Может, у Дженни зачесалось ретивое, а утешить некому. Продолжает сверлить меня глазами. Повторяет, что никому не удастся поспеть к Благодарения, а я говорю ей, что мне ужасно жаль, но я все никак не могу ухватить нить ее мысли. Она снова опрокидывает стакан и ставит его на стойку. И снова говорит:
— Нет, у вас не получится. — И на сей раз эдаким замогильным голосом, который меня тревожит малость, честно. Достаточно, чтоб я спросил:
— Что значит — не получится? Не понимаю, о чем ты. Да и что меня остановит?
А она в ответ:
— Я обрушила на тебя свое мщение, Генри Стэмпер… Я целую неделю варила кости летучей мыши…
— Так меня вареные кости летучей мыши остановят, значит? Приехали! Все-таки вы, индейцы…
— Нет. Не только кости, не только…
— А что еще? — спрашиваю, чуточку сварливо. — Что там еще в твоей лютой похлебке?
— Луна, — только и отвечает она. — Луна! — И идет к женскому туалету, оставив меня обмозговывать это…
Прочие горожане в баре, разочарованные, вернулись к своей выпивке и беседе. Какую-то минуту они думали, что Дженни по-настоящему сцепится со старым ящером. Но нет, решили они, когда она ушла: просто еще одна порция ее обычной болтовни про луну и звезды…И они, проводив Дженни взглядом, принялись чертить пальцами узоры на запотевшем пластике столов, жалея, что шоу не состоялось.
Лишь Генри, поворотившись к залу сухой ссутуленной спиной, всерьез задумался над словами Дженни. Луна? Он медленно тянул свой виски… «Луна, да? — повторил он про себя, насупившись. И медленно вытянул бумажник из кармана. — Что, если… — Достал из бумажника крохотную книжечку, принялся перелистывать страницы, нашел нужные, черный обломленный ноготь побежал по колонке крохотных цифирок. — Посмотрим… Ноябрь… Что, если…» — И он, резко засадив бумажник и книжечку в карман, похромал к выходу, к пикапу. «Господи… что, если она недоговаривает, ведьма?» Помчался на восток, из города, не замечая знаков «стоп» и даже в мыслях не имея вернуться к доктору за Ли. Проезжая мимо лесопилки, он подкатил к берегу и окликнул Энди:
— Как у них там?
Энди тащил кондаком огромное бревно; его моторка, надсадно тарахтя, вползала в просвет в недособранном плоту.
— Отлично, — крикнул парень в ответ. — Почти десять. И таких здоровых я еще в жизни не видывал.
— Как уровень реки? Поднялся, да?
— Есть малость, а что? Не так уж сильно приподнялся, чтоб нас обеспокоил…
— Но ведь сейчас отлив еще, да? А оно поднимается? Отлив ведь, правильно?
Прежде чем ответить, Энди встал на ноги в лодке, чтоб посмотреть на реку; обрывки коры и мусор в самом деле мчались к морю, вниз. Слегка смутившись, Энди развернул лодку и подогнал ее к мерной свае — убедиться, что не напутал с глубиной. Нет, не напутал. И уровень повышался, и уверенными темпами, хотя река по-прежнему катилась к морю.
— Aгa, — медленно молвил он через плечо, — и сбегает, и поднимается. Дядя Генри, к чему бы это? Почему вода прибывает, когда река вниз идет?
Но старик уже врубил задний ход, и пикап выруливал на трассу. Луна. Луна, да? Что ж, пусть луна. Да, пусть сама луна. Но я и луну поимею, богом клянусь…
Когда Амазонка в белом халате наконец отвела меня в кабинет врача на обследование, доктор до такой степени наплевал на мой бедный измученный жаром организм, что даже не оказался на месте; по сути занималась мной Амазонка, а доброго доктора я так и не увидел, покуда она не закончила со мной и не указала на ширму, за которой некая гора плоти под белыми снегами халата, восседавшая в старомодном вращающемся кресле, вдруг присвистнула и ахнула:
— Лиланд Стэмпер? А я — доктор Лейтон. У тебя найдется минутка? Присаживайся.
— У меня найдется минутка, и, наверное, даже больше. Я жду, когда за мной вернется отец, но, если вас это не обидит, я бы предпочел постоять. Плачу дань пенициллиновому уколу.
Багровая докторская физиономия прорезалась ухмылкой, он достал золотой портсигар.
— Куришь?
Я взял одну штучку, поблагодарил и прикурил. Он же откинулся обратно, издевательски комфортно растекся в своем кресле и смотрел на меня тем взглядом, какой обычно деканы приберегают для заблудших второкурсников. Я ждал, когда он заведет свою лекцию, о чем бы он там ни вознамерился вещать, недоумевая: неужто не на что ему больше тратить свое драгоценное время, кроме как на юных незнакомцев, занятых мыслями об адюльтере? Он величаво прикурил сам и уподобился белому дирижаблю, выдыхающему сизый выхлоп. Я попытался было нацепить самую правдоподобную маску досадливого нетерпения, но было что-то в его манерах, в том, как он держал паузу, что превратило нетерпение в смущение.
Я, естественно, предполагал, что он через мои руки желает вручить свой гражданский протест братцу Хэнку, как поступали все прочие озабоченные забастовкой горожане, дорвавшись хоть до какого-то Стэмпера. Но вместо этого он, вынув сигарету из своих румяно-ягодичных губ, сказал:
— Просто захотелось глянуть на знакомое лицо — вот и все. Ибо твое седалище сопряжено для меня с определенной ностальгией. Твой задок был первым из длинной череды младенческих задков, осененных и шлепнутых моей повивальной дланью. Ты был первым новорожденным в моей практике.
Я сказал, что он имел бы счастье наблюдать и сам столь памятный предмет, когда бы минуту назад лишь немножко привстал.
— О, ягодицы не слишком-то меняются. Не то что лица. Кстати, как твоя мама? Мне было очень жаль, когда вы с ней отсюда уехали…
— Она умерла, — бесстрастно известил я. — Вы не знали? Почти год уже. Вы еще что-то хотели спросить?
Он подался вперед — кресло жалобно пискнуло.
— Мне очень жаль, — сказал он, вытряхивая пепел в корзину для бумаг. — Нет, все, пожалуй. — Он посмотрел в карту, поданную медсестрой. — Разве лишь — не забудь прийти через три дня на очередной сеанс. И берегись. О, и передай Хэнку привет от меня, когда…
— Беречься? — уставился я на него. Это жирное лицо претерпело внезапную метаморфозу: теперь перед моими глазами был не добряк-доктор, а какой-то Аль Капоне в белом. — Беречься?
— Да, знаешь ли, — сказал он, понимающе подмигнув. И добавил: — От холода, от истощения, эт цетера. — Он кашлянул, недобро глянул на сигарету, приобщил ее к пеплу в корзине, а я гадал, насколько глубоким было понимание, просквозившее в его подмигивании. — Да, его нетрудно изничтожить, — молвил он увесисто и напористо, — если только не позволять ему застигнуть тебя со спущенными штанами.
— Кого его?
— Этот азиатский гриппозный микроб. А ты о ком подумал? — Он взирал на меня из-под мясистых бровей невиннейшим взором — и буквально сочился порочностью. Внезапно я уверился в том, что он знает все, весь мой план мщения, все! Каким-то дьявольским, достойн