(Ты переплывешь, потому что недостаточно силен, чтоб утонуть, твердил я себе. И еще одно я помню, мысль, блажь, пришедшую в голову, когда я выбрался из воды: воистину, нет никакой истинной силы… и когда взбирался по ступенькам: и не бывает подлинной силы…)
И все же, сдается мне, наилучшим способом передать красоту тех мгновений — будет повторение этого вполне простого резюме: мы занимались любовью. Чем увенчали месяц мимолетных взглядов, настороженных улыбочек, случайных тех прикосновений к местам телесным, чересчур открытым… или слишком сокровенным, чтоб касание было случайным, — и всех прочих недочерченных виньеток страсти… и, наверное, что важнее всего, мы увенчали нашу общую осведомленность об этой страсти… о ее взаимности… и об армадном встречном наступленье двух страстей… в одном беззвучном и глубинном взрыве, когда все напряженье тела моего в нее ударило зарницей жидкой. Разделили, увенчали, разрешили; взбежали радостно бок о бок по крутому склону до самого до края бездны, и без колебаний сиганули над… скольженье невесомое… парили мы недвижно сквозь световые годы бесконечной близости тел не небесных; скользили вниз, на землю, постепенно… к тик-таканью реальности, голосящей большинством бюллетеней, к робкому писку кровати, к СЛУШАЙ собачьему лаю на улице, под луной-вуайеристкой… и к СЛУШАЙ ЧТО? неизбывной памяти о странной, сонной… но той же поступи, что, кажется, услышал я БЕРЕГИСЬ где-то пугающе близко, годы, часы, секунды назад!
Я наконец открыл глаза, и увидел: Вив окроплена лишь мягкой, толстой кистью лунного сиянья, а тот указующий перст света, из дырочки в стене — исчез!
(Нет, не в силу верил я всегда — раздавались слова в моей голове — не в силу, какую всегда полагал в себе, полагал и возводил, я полагал, что мог жить и жизнью учить Малыша жизни…)
Тотальное озарение относительно произошедшего и пришедшего, пока мы занимались любовью, врезало по мне такой молнией, что я едва не улетел обратно на безопасную орбиту оргазма. Я был так уверен в надежности рва, ограждавшего крепость. На сто процентов. Я прикидывал, что он может вернуться как раз в разгар наших игр. Отчасти даже надеялся на это. Но когда он вернется — перед ним будет река. И он посигналит, прося о переправе. И я его подберу. Конечно, он будет терзаться подозрениями — я один, в доме, с его женщиной, столько часов, — даже будет почти уверен. Но почти — это был предел моих ожиданий. Я не заложился на то, что он переплывет реку и прокрадется по ступенькам, подобно вору в ночи. Это же как надо опуститься! Кто мог предвидеть этакую тягу к шпионству?! Мой братец, этот Капитан Марвел, подглядывает в дырочку в своем доме, как распоследний сутенер? Братец Хэнк? Хэнк Стэмпер?
Ребятежь, кто на него чего поставит, акромя креста?
(Нет, нет никакой истинной силы; есть лишь разные степени слабости…)
Я лежал, парализованный, и Вив — подле меня, по-прежнему космически прилуненная. Какая-то доля моего мозга отмечала с академической дотошностью: «Вот как он узнавал, что я подсматриваю: моя комната отсвечивала адекватным лучом во мрак соседней. Каковой луч пропадал, затменный неким плотным телом. Например, моей головой. Какой же я был дурак». А другая, более громкоголосая доля, орала мне: БЕГИ, ДУРАК! БЕРЕГИСЬ! БЕГИ, ПОКА ОН НЕ ПРИШЕЛ ЗА ТОБОЙ ПРЯМО ЧЕРЕЗ СТЕНУ! ПОМОГИТЕ! БЕРЕГИСЬ! ПРЯЧЬСЯ! ПРЫГАЙ!.. будто стена в любой момент могла обрушиться, являя взору разъяренного таранозавра, а сам я ныряю голой рыбкой в холодный лунный омут, в илисто-глинисто-клумбистое дно головой, осененный колким душем хрустальных брызг… ПРЯЧЬСЯ! БЕРЕГИСЬ! ТИКАЙ!
Но по мере того, как первый ужас улегся, меня, помнится, охватило злорадное торжество: да уж… что ж, все обернулось даже чересчур идеально! То была победа за гранью самых смелых моих грез, мщение за гранью самых злых моих замыслов. Посмею ли? Сумею? Да… не уступай ни дюйма, как говорится…
— Никогда, — прошептал я Вив, сжигая все мосты за собой, — никогда в жизни, — не громко, но достаточно для имеющих уши, — со мной не случалось ничего подобного.
Она благосклонно приняла реплику.
— И со мной — тоже. Я и не знала, Ли… так чудесно.
— Я люблю тебя, Вив.
— Я не знала. Мне раньше снилось… — Ее пальцы взбежали по моим позвоночкам и остановились передохнуть на щеке. Но отвлекаться было нельзя:
— А ты меня любишь, Вив? — Я почувствовал,как замерло, затаилось дыхание за стеной; я слышал в дыре треск натянутой барабанной перепонки, изготовившейся к охоте на ее шепот.
— Я тоже люблю тебя, Ли.
— Возможно, сейчас момент неподобающий для таких признаний, но я не смогу обойтись без тебя, Вив. Я очень люблю тебя, и ты очень нужна мне.
— Не понимаю… — Она замолчала. — О чем ты просишь?
— Я прошу, зову тебя с собой. На Восток. Чтоб ты была рядом, чтоб я завершил учебу, до последнего курса. Нет. Больше: чтоб ты была рядом до последнего дня.
— Ли…
— Однажды ты сказала, что, возможно, я нуждаюсь не в Чем-то, а в Ком-то. Что ж, это ты, Вив. И я не знаю, как жить без тебя. Я серьезно.
— Ли… Но Хэнк… В смысле, я…
— Я знаю, как ты добра к Хэнку, — проворно перебил я. Я заехал слишком далеко, и ничего не оставалось, как давить на газ. — Но нуждается ли Хэнк в тебе? В смысле… О, Вив, он проживет и без тебя, и мы оба это знаем. Обойдется ведь?
— Полагаю, Хэнк, — задумчиво молвила она, — обойдется без кого угодно, если до этого дойдет.
— Вот именно! Он обойдется! А я нет. О, Вив, послушай, — в лихорадке я поднялся на колени в кровати. — Что держит нас? Не Хэнк: ты знаешь, что если попросишь развода — он не откажет. Он не станет удерживать тебя неволей!
— Да это я знаю, — все так же задумчиво, — он слишком гордый. Он отпустит меня…
— И он слишком сильный, чтоб его это поранило.
— Сложно сказать, что его ранит…
— О'кей, но даже если поранит — он ведь переживет? В силах ли ты вообразить такую боль, которой бы он не пережил? Он присвоил себе могущество всех суперменов мира, и верит в это. Но, Вив, послушай. Я болтаюсь над пропастью на веревке, и руки цепляются за самый кончик.
Ты стала узелком на этой веревке, узелком, за который можно ухватиться. И без этого узелка, Вив… я просто не знаю, богом клянусь, не знаю. Поехали со мной. Пожалуйста.
Какое-то время она лежала, смотрела на луну.
— Когда я была маленькой, — заговорила она после паузы, — я нашла веревочную куклу, индейскую куклу. И тогда я любила ее больше всех прочих своих кукол, потому что могла вообразить ее кем угодно, кем хотелось. — Лунный свет гладил ее лицо, просеянный сосновой лапой у окна. Она закрыла глаза, и из их уголков на разметанные по подушке волосы скатились две слезинки… — Теперь же я не знаю, что люблю. Я не знаю, где кончается то, что я себе вообразила, и начинается настоящее.
Я бросился объяснять ей, что нет грани между этими двумя сущностями, но оборвал сам себя, не зная, какие воображаемые добродетели она припасла для моего братца. И вместо этого сказал:
— Вив, я знаю только, что не могу позволить себе благородство. Лишь отчаяние. Без тебя я пропаду. Вив, поехали со мной. Сейчас. Завтра. Прошу тебя…
Если она и ответила на мою мольбу — я не слышал. Я больше не обращал на нее внимания. Мой слух, как и всякое молвленое мною слово, были обращены теперь к дырочке, которая внезапно вновь разверзлась светом. Вив же, поглощенная моими словами, не заметила. Едва я заговорил, мне показалось, что я вновь заслышал ленивую поступь… прочь от стены, потом из комнаты… по коридору… в его комнату… там он сядет, потрясенный, на кровать, глаза остекленелые, опустит руки на колени… что ж, Супермен: твой ход…
Из коридора донесся протяжный тонкий стон, сопровождаемый рвотным набатом. И — снова стон, еще болезненней.
— Хэнк! — Вив вскочила, испуганно вскрикнув. — Это Хэнк, что он?.. Что случилось? — И выбежала из комнаты выяснять, обернувшись шерстяной рубашкой.
Я был чуть менее поспешен в вопросах туалета. Моя голова трезвонила предвкушеньем. С улыбкой я пошел по темному коридору, к вееру света, выпавшему на пол из двери их спальни. Я знал, что случилось: бедняжке поплохело, он потерял свой обед. Он продолжает охать и стенать, и кашлять, и прочее подобное актерство, обычное в репертуаре у детишек, что пытаются восстановить расположенье чрез сочувствие. Да. Я знал: точный римейк того самого действа, что разыграл и я, и в точности такие же мотивы и намерения.
Осталось лишь одно, одна коротенькая речь, и мой триумф будет полным.
Я шел по коридору не спеша. Я смаковал цитату, что заготовил для этого величайшего ниспровержения в истории. Подобно тому, как Братец Хэнк вернул мне той открыткой мои давние-давние слова, я собирался почтить его низвержение его же фразой, будто натравить на родную голубятню почтового голубя, отрастившего истребительный ястребиный клюв. «Видать, чего-то чертовски жирное слопал, — репетировал я эту реплику вполголоса, готовясь к своему выходу, — коли эдак тебя развезло!» Ах, как идеально кстати. Как прекрасно. И я был готов. Я ступил в комнату, где Вив, присев, поддерживала Хэнка, а он наполовину сполз с дивана в попытках пристроить голову над заблеванной металлической корзиной для бумаг. Его мокрая рубашка прилипла к жалко подрагивающим плечам, а затылок был сплошь в плевках речной пены…
— Что ж, братец. Видать, что-то чертовски жирное слопал, — псалмовито и гимнисто пропел я, придавая этой фразе силу заклинания, слова которого играли всеми нюансами чудесного перевоплощения, — коли тебя эдак…
— О, Ли, Хэнк говорит… — мое заклинание заклинило; сначала — возгласом Вив, потом — видом Хэнковой головы, что медленно поднималась, поворачивалась, открывая взору скулу, наплывшую синим на глаз, и губы, порванные, будто напором его рвоты. — О, Ли, Хэнк говорит, что Джо Бен… Джо и старик… — поворачивалась медленно, пока на меня не уставился здоровый глаз, зеленый и холодный в своей осведомленности, — что Джо Бен