Он схватился руками за лицо и все ощупал, от лба до подбородка. И не обнаружил точек с пониженной чувствительностью. Он раздвинул губы в улыбке, и уголки рта послушно поднялись вверх, как им и полагалось. Сейчас бы свет - посмотреть в зеркало, не появились ли в глазах характерные красные прожилки... Дал посыл? Подтолкнул? Не смеши. Кого ты мог подтолкнуть? Некого, разве только...
На мгновение у него перехватило дыхание. Он и раньше подумывал об этом, но так и не отважился. Если перегрузить электросеть, может кончиться замыканием. Попробуй решись на такое.
Таблетка, мелькнуло в голове. Прошли все сроки, дайте мне таблетку, дайте, слышите. Таблетка все поставит на свои места.
Мысль-то мелькнула, но желание при этом не возникло. Отсутствовал эмоциональный накал. С подобной невозмутимостью он мог попросить соседа за столом передать ему масло. А главное - он отлично себя чувствовал... если отвлечься от головной боли. В том-то и дело, что от нее нетрудно было отвлечься; его прихватывало и посильнее - ну, скажем, в аэропорту Олбани. В сравнении с той болью эта - детские игрушки. Я сам себя подтолкнул, оторопело подумал он.
Впервые в жизни он понял, что должна была испытывать Чарли, ибо только сейчас впервые в жизни, его испугал собственный психический дар. Впервые он понял, как мало он во всем этом понимает. Почему дар пропал? Неизвестно. Почему вернулся? Тоже неизвестно. Связано ли это с его безумным страхом, вызванным темнотой? Или с внезапным ощущением, что Чарли в опасности (где-то в подсознании помаячил образ одноглазого пирата, явившегося ему во сне, помаячил и растаял), и отвращением к себе, из-за того, что забыл о дочери? Или с тем, что он ударился головой, упав в темноте?
Неизвестно. Одно ему было ясно - он сам себя подтолкнул.
МОЗГ - ЭТА ТА СИЛА, КОТОРАЯ МОЖЕТ СДВИНУТЬ МИР.
Вдруг ему пришло в голову: стоило ли ограничивать себя обработкой мелких служащих и растолстевших дам, когда он один мог бы заменить собой наркологический центр? От этого ошеломительного предположения у него побежали мурашки по спине. Он уснул с мыслью - не так уж плох дар, который может спасти несчастную миссис Герни. А если он может спасти всех наркоманов в Нью-Йорке? Ничего себе размах, а?
- Бог мой, - прошептал он, - неужели я очистился?
Никакой потребности в торазине. Мысль о голубой таблетке на блюдечке не вызывала эмоций.
- Чист, - ответил он себе.
Второй вопрос: способен ли он и дальше оставаться чистым?
И тут на него обрушился целый град вопросов. Может ли он выяснить, что происходит с Чарли? Он дал себе посыл во сне - своего рода самогипноз. Но сможет ли он дать посыл другим наяву? Например, этому Пиншо с его вечной гаденькой улыбочкой? Пиншо наверняка знает все о Чарли. Можно ли заставить его рассказать? И сможет ли он все-таки выбраться отсюда вместе с дочерью? Есть ли хоть какой-нибудь шанс? А если выберутся, что дальше? Только не ударяться в бега. Отбегались, хватит. Надо искать пристанище.
Впервые за многие месяцы он был возбужден, полон надежд. Он строил планы, принимал решения, отвергал, задавал вопросы. Впервые за многие месяцы он был в ладу со своей головой, чувствовал себя жизнеспособным, бодрым, готовым к действиям. Главное, суметь обвести их вокруг пальца пусть думают, что он по-прежнему одурманен наркотиками и что к нему не вернулся дар внушения; если ему это удастся, может появиться шанс на контригру... какой-то шанс.
Возбужденный, он снова и снова прокручивал все это в голове, когда свет вдруг зажегся. В соседней комнате из телевизора мутным потоком полилось привычное: Иисус-позаботится-о-вашей-душе-а-мы-о-вашем-банковскомсчете.
ГЛАЗ, ЭЛЕКТРОННЫЙ ГЛАЗ! ОНИ УЖЕ НАБЛЮДАЮТ ЗА ТОБОЙ ИЛИ ВОТ-ВОТ НАЧНУТ... ПОМНИ ОБ ЭТОМ!
И тут открылось как на ладони: сколько же дней, возможно недель, ему предстоит ловчить, чтобы поймать свой шанс, и ведь скорее всего на чем-нибудь он да погорит. Настроение сразу упало... но, однако же, не возникло желания проглотить спасительную таблетку, и это помогло ему овладеть собой.
Он подумал о Чарли, и это тоже помогло.
Он сполз с кровати и расслабленной походкой направился в гостиную.
- Что случилось? - закричал он. - Я испугался! Где мое лекарство? Эй, дайте мне мое лекарство!
Он обмяк перед телевизором и тупо уставился на экран.
Но под этой маской тупости мозг - сила, которая может сдвинуть мир, лихорадочно искал пути к спасению.
Как ее отец, проснувшись в темноте, не вспомнит толком свой сон, так Чарли Макги не сумеет потом восстановить в памяти детали своего долгого разговора с Джоном Рэйнбердом, лишь наиболее яркие моменты. Она так и не поймет, почему выложила во всех подробностях, как попала сюда, почему призналась, как ей тоскливо одной, без папы, и страшно, что ее обманом снова заставят что-нибудь поджигать.
Во-первых, конечно, темнота - а также уверенность, что о ни не подслушивают. Во-вторых, Джон... сколько он в своей жизни натерпелся и как, бедняжка, боится темноты, после того как эти конговцы продержали его в ужасной яме. Он, наверное, об этой яме думал, когда спросил отсутствующим голосом, за что ее сюда упрятали, и она начала рассказывать, желая отвлечь его. Ну а дальше - больше. То, что она держала за семью печатями, выплескивалось все быстрее и быстрее, в сплошном сумбуре. Раз или два она заплакала, и он неуклюже обнимал ее. Хороший он все-таки... даже в чем-то похож на папу.
- Ой, ведь если они поймут, что тебе все про нас известно, неожиданно всполошилась Чарли, - они тебя тоже могут запереть. Зря я рассказывала.
- Запрут, как пить дать, - беззаботно сказал Джон. - Знаешь, подружка, какой у меня допуск? "D". Дальше политуры для мебели меня не допускают. Он рассмеялся. - Ничего, если не проболтаешься, я думаю, все обойдется.
- Я-то не проболтаюсь, - поспешила его заверить Чарли. Она была обеспокоена тем, что, если проболтается Джон, они на него насядут и сделают орудием против нее. - Жутко пить хочется. В холодильнике есть вода со льдом. Хочешь?
- Не бросай меня! - тут же откликнулся он.
- Ну давай пойдем вместе. Будем держаться за руки. Он как будто задумался.
- Ладно.
Осторожно переставляя ноги, держась друг за дружку, они пробрались в кухню.
- Ты уж, подружка, не сболтни чего. Особенно про это. Что такой здоровяк боится темноты. А то такой гогот подымется - меня отсюда ветром выдует.
- Не подымется, если ты им расскажешь про...
- Может, и нет. Все может быть. - Он хмыкнул. - Только, по мне, лучше бы им не знать. Мне тебя, подружка, сам бог послал.
От его слов у нее на глазах снова навернулись слезы. Наконец добрались до холодильника, она нащупала рукой кувшин. Лед давно растаял, и все равно пить было приятно. Что я там наболтала, испуганно думала Чарли. Кажется... все. Даже такое, о чем уж никак не хочется говорить, - про ферму Мэндерсов, например. Хокстеттер и эти люди, они-то про нее все знают, ну и пусть. Но Джон... теперь он тоже знает, - что он о ней подумает?
И все же рассказала. Каждый раз его слова почему-то попадали в самое больное место, и - она рассказывала... и плакала. Она ждала встречных вопросов, вытягивания подробностей, осуждения, а вместо этого встретила понимание и молчаливое участие. Не потому ли он сумел понять, через какой ад она прошла, что сам побывал в аду?
- На, попей, - предложила она.
- Спасибо. - Он сделал несколько глотков и вернул ей кувшин. - Спасибо тебе. Она поставила кувшин в холодильник.
- Пошли обратно, - сказал он. - Когда же, наконец, дадут свет? Скорей бы уж. Сколько они уже здесь вдвоем? Часов семь, прикинул он, не меньше. Скорей бы выбраться отсюда и все хорошенько обмозговать. Нет, не то, о чем она ему сегодня рассказала, тут для него не было ничего нового, а план дальнейших действий.
- Дадут, дадут, - успокаивала его Чарли. С теми же предосторожностями они проделали обратный путь и уселись на кушетке.
- Они тебе ничего не говорили про твоего?
- Только, что он живой-здоровый, - ответила она.
- А что если я попробую пробраться к нему? - сказал Рэйнберд так, будто его только что осенило.
- А ты можешь? Правда, можешь?
- А что, поменяюсь с Герби отсеками... Увижу, как он там.
Скажу, что ты в норме. Нет, сказать не получится... я ему лучше записку или что-нибудь такое.
- Ты что, это ведь опасно!
- Ну, это если часто. А разок можно - я ведь твой должник. Надо глянуть, что с ним.
Она бросилась к нему на шею и расцеловала. Рэйнберд прижал ее к себе. По-своему он любил ее, сейчас больше, чем когда-либо. Сейчас она принадлежала ему, а он, хотелось верить, ей. До поры до времени.
Они сидели, почти не разговаривая, и Чарли задремала. Но тут он сказал такое, от чего она мгновенно проснулась, как от ушата холодной воды:
- Ну и зажги ты им, если можешь, какую-нибудь дерьмовую кучку, пусть подавятся.
Чарли на секунду потеряла дар речи.
- Я же тебе объясняла, - сказала она. - Это все равно что... выпустить из клетки дикого зверя. Я ведь обещала больше так не делать. Этот солдат в аэропорту... и эти люди на ферме... я убила их... я их сожгла! - Кровь бросилась ей в лицо, она опять была готова расплакаться.
- Ты, я так понял, защищалась.
- Ну и что. Все равно я...
- И к тому же спасала жизнь своему отцу, разве нет? Молчит. Но до него докатилась волна ее горестного замешательства. Он поторопился прервать паузу, пока она не сообразила, что и ее отец тоже мог погибнуть в том пожаре.
- А твой Хокстеттер... видел я его. В войну я на таких насмотрелся. Дерьмо высшей пробы. Все равно он тебя обломает - что так, что эдак.
- Вот и я боюсь, - тихо призналась она.
- Этот тип тебе еще вставит горящий фитиль в зад! Чарли громко захихикала, хотя и смутилась; по ее смеху всегда можно было определить степень дозволенности шутки. Отсмеявшись, она заявила:
- Все равно я ничего не буду поджигать. Я дала себе слово. Это нехорошо, и я не буду.