— Я не такой особенный, как вы двое, — ответил Донченко. — Работаю там, куда партия меня поставила. То есть я понимаю, все это очень героически, конечно — не отсиживаться в тылу, а рваться на передовую. Но сейчас никто не знает, где завтра пройдет линия фронта.
— Это верно, — сказал Тарновский и достал из кармана пижонской кожанки жестянку из-под зубного порошка. — Будете?
Саша отрицательно качнула головой. Кокаин она пробовала лишь однажды и потом неделю мучилась носовыми кровотечениями, а удовольствия не получила никакого.
— Стыдно, товарищ, — сказал Донченко Тарновскому.
— Не злись, — ответил Тарновский. — Мы — топливо революции, а топливу положено сгорать.
— Мы, — укоризненно ответил Донченко, — воплощаем то будущее, за которое сражаемся. Как бы тяжело ни было, мы должны пытаться стать частью этого будущего уже сейчас.
— Мне пора, тут моя квартира, — сказала Саша. Обняла обоих. От Тарновского пахло порохом и кожей его куртки. От Донченко — хорошим одеколоном. Видимо, и его революционный аскетизм имел все же некоторые пределы.
Глава 7
— Что греха таить, белогвардейцев в Николаевске многие ждали. Думали, порядок наконец будет. Городской совет собрался, хотели власть в руки военных передавать. Был там один фронтовик, так он убеждал членов Совета попрятаться на время, говорил «офицерье нас перестреляет». Над ним посмеивались, контуженным называли за глаза. За что, говорят, офицерам стрелять нас, мы же власть не захватывали, нас народ попросил.
Саше достался билет в желтый вагон второго класса. Впрочем, общество стало бесклассовым и поезда тоже. Публика в купе набилась разношерстная: пара пожилых крестьян, интеллигентного вида барышня, солдат, вихрастый паренек и даже поп — без креста, но в рясе. Вниманием собравшихся владел паренек, увлеченно рассказывавший свою историю.
— Они вошли, красиво было так, оркестр играл. Народ собрался к собору, с иконами многие. Девки приоделись, как на гулянье. А офицеры пошли сразу к зданию Совета и выводят всех, кто внутри, на площадь. Мы даже испугаться толком не успели, думали, ну, для острастки это. Брат мой в Совет был избран недавно как раз, так он мне кивнул и говорит: «Не тушуйся, Васька, скоро увидимся». «В аду увидитесь», — пошутил офицер. Ни суда не было, ничего, даже проститься толком не дали. Погрузили их в телегу и свезли к оврагу. Выстрелы враздробь, а потом выезжает офицер и кричит: «Кто здесь родственники советских прислужников? Можете забирать их!»
— Ну ты брешешь, парень, — сказала сидевшая рядом с ним крестьянка. — Не может быть, чтоб вот так взяли и постреляли Совет. В Советы ведь уважаемых людей выбирают, тех, кому доверяет народ.
— С чего бы ему брехать, тетка, — вступился за паренька солдат. — Офицерье, от него и ждать ничего другого не стоит. Нет у них никакого уважения к простому человеку.
— Ничего я не брешу! — заволновался парень и стал обводить глазами пассажиров в поисках поддержки. — Вон отец Александр сидит, настоятель собора нашего Николаевского. Батька мой его вместе со мной до станции на подводе довез. Спросите его, он все подтвердит.
— Вот как, — сказала Саша негромко, но что-то такое прорезалось в ее интонациях, что взгляды присутствующих обратились к ней. — А скажи-ка, Василий, — обратилась Саша к вихрастому, — службы-то в соборе шли при белых?
— А то как же, — ответил недалекий Василий, — литургии, молебны, все как положено. Колокола звонили каждый день.
— О победе русского оружия молились небось, — предположила Саша.
— Да. И о победе тоже молились, — ответил за паренька священник. — О скорейшем прекращении междоусобной войны. Я понимаю, о чем вы спрашиваете. И, кажется, догадываюсь, кто вы. Да, я исполнял свой долг священнослужителя.
— В чем же вы видите свой долг священнослужителя? — спросила Саша.
— В том, чтоб давать людям шанс соединиться с Богом. Всем людям, и добрым, и грешникам. Расстрел Совета я не одобрял. Но лишать возможности покаяться тех, кто повинен в этом грехе, не имел права.
— И что, многие из белогвардейцев покаялись и сложили оружие? — задала Саша риторический вопрос. — Вы сами отлично понимаете, какой долг выполнили на самом деле. Вы укрепили в них чувство, что с ними Бог. Как вас зовут?
— Вы можете обращаться ко мне как к отцу Александру.
— Я не могу так обращаться к вам. Моего отца звали Иосиф Гинзбург, и он был убит, когда защищал свою семью от погромщиков. Я никогда не назову отцом другого человека.
— Церковь не одобряла еврейские погромы, — негромко сказал священник.
— Но ведь и не осуждала их, — ответила Саша. Заметила вдруг, что почти кричит. Вдохнула, выдохнула, вернула голосу нормальную громкость. — Те, кто убил мою семью, верили, что с ними Бог. Как и те, кто расстрелял Совет в Николаевске. И эту веру им дают такие, как вы. Вы пытались остановить расстрел своих соседей, выбранных в Совет?
— Я был в тот день на отпевании на селе, тамошний священник заболел. Понимаю, звучит как слабое оправдание. И я не знаю, хватило бы у меня мужества вступиться за тех, кого без вины убивают. Я, конечно, должен был. Но записывать себя в мученики задним числом пошло и глупо. А вы, вы пытаетесь остановить расстрелы невинных людей?
Священник — сильный человек, подумала Саша. Это решило дело. Если б он трусил, юлил и пытался сбросить с себя ответственность, были бы варианты. Но в военное время сильного врага нельзя оставлять у себя за спиной. Никакого больше морального оппортунизма, товарищ Бокий.
— Я не останавливаю расстрелы, — ответила Саша и встала, закрывая спиной выход из купе. — Я расстрелы провожу. Виновных, невинных — неважно. Тех, кто против нас. Тех, кто представляет угрозу революции. Ты, — обратилась Саша к солдату, — к начальнику поезда, живо. Пусть сразу с конвоем придет. Скажи, распоряжение следователя ПетроЧК.
Хоть Саше и назначили другую партийную работу, из ПетроЧК ее формально не увольняли. Саша подозревала, что будет чекистом до конца своих дней. Сколько бы их ни осталось, тех дней. Иронично выйдет, если расстреляют ее раньше, чем этого священника.
Священник попытался было встать. Саша положила руку на кобуру маузера.
— Сидите. Начнется пальба — будут случайные жертвы. Рикошет, знаете ли.
— Те люди, которые расстреляли Николаевский совет, — сказал священник, — вы можете не верить мне, но это же уже ничего не изменит. Я призывал их покаяться. Но никто из них не мог. У каждого из них кто-то погиб — жены, друзья, братья. Расстреляны большевиками, растерзаны матросами — разные истории. И им казалось, что пережитая ими боль снимает с них вину. Прямо как вы.
— Убийца! — вскричала вдруг барышня. — Вы и такие как вы заливаете Россию невинной кровью!
— Заткнись, дура, — бросила ей Саша. Никакой опасности барышня не представляла, а убивать людей за глупость Саша ненавидела. Снова обратилась к священнику. — Я ничем не отличаюсь от них. Цели наши отличаются. За нами будущее.
— Но что за будущее можно построить из всего этого приумножения насилия?
— Мы будем строить будущее из насилия, горя и зла, — ответила Саша, — потому что больше его строить не из чего. Но, по крайней мере, у нас есть будущее. Оно со временем все исправит. А если мы проиграем, будущего у России нет. Никакого. Вы признаете это, если немного подумаете. А что до вас… вы понимаете, что по сути выполняете у наших врагов работу комиссара? Поддержка, наставничество, правильные ценности. Вы даете людям чувство, что у всего происходящего есть смысл и цель. Знаете, что делают казаки с пленными комиссарами? — Саша сама не знала и надеялась не узнать, но товарищ Бокий зря этого не сказал бы.
В купе решительно вошли трое военных.
— Вы понимаете, что пытаетесь себя оправдать? — спросил священник.
— Всегда. Каждый чертов день. Каждую чертову минуту, — ответила ему Саша. И обратилась к начальнику поезда:
— Этого гражданина сдайте в ГубЧК в Пскове. Рапорт я сейчас напишу. Сколько до Пскова, полчаса осталось? Успею как раз.
— Простите, вы не видели товарища Гинзбурга?
— Такая распространенная фамилия, кто угодно может оказаться, — улыбнулась Саша. — Но если вы встречаете комиссара в пятьдесят первый полк — вы встретили.
Народу на псковском вокзале толпилось много, но тех, кто ждал ее, Саша опознала сразу. Двое парней в полушубках, надвинутых на лоб папахах и с американскими карабинами образца 1895 года за плечами вглядывались в вокзальную толпу деловито и настороженно. На одну из шапок была явно наспех нашита красная лента.
По тому, как один из парней посмотрел на другого, Саша сразу опознала старшего — здоровенного детину с веснушчатым лицом. Предъявила ему корочки и направление с печатью.
— Революционную бдительность, товарищи, не теряем. Мало ли кто назовется комиссаром. И ваши документы попрошу. Доверяй, как говорится, но проверяй.
Детина хмыкнул и полез в карман за документами.
— Ну здравствуйте, Алексей Платонович, — сказала Саша, изучив солдатскую книжку.
— Да какой он Лексей Платоныч, — загоготал второй солдат, невысокий крепыш в кожаной куртке. — Лешка он, Лекса. А я, стало быть, Прохор.
Лекса нахмурился. Быть Алексеем Платоновичем ему явно хотелось бы больше.
— Далеко идти-то до штаба? — спросила Саша.
— Идти далеко, — ответил несостоявшийся Алексей Платонович. — А ехать близко! Полчаса и домчим. У нас мотор, товарищ комиссарша.
— Товарищ комиссар. Так правильно говорить, — улыбнулась, чтоб смягчить нотацию. — А какой у нас мотор?
— «Лиззи», — с гордостью ответил Прохор.
Саша просияла, она обожала машины и мечтала научиться водить, особенно «Лиззи», как называли обычно Ford T.
— Идемте скорее, покажите мне!
— А вещи ваши где, товарищ комиссар?
— Да вот все мои вещи, — Саша тряхнула висевшим у нее на плечах солдатским ранцем.