И открылись просторы песка, просторы и пучины, и явилась тьма, которая спугнула мою привычную, тоже густую тьму, ту, что давно уже укрывала меня от невыносимого чужого света.
Я выпустил срочно несколько ракет, но тьма поглотила их безо всякого для себя ущерба, и упали бесполезные ракеты, высветив лишь горстку пыли, и исчезли без следа, без звука, вдали от почерневшего лица пиротехника.
Он явился с дождями, мой напарник, о котором говорят, что он у всякого стоит за спиной.
Он явился с дождями в тоске и все еще не обсох.
Потом я пробовал начинать сначала. Я причаливал к новым берегам. Но сколько ни вытаскивал его из этой тоски — ничего не вышло. Теперь я устал. Силы мои, последние силы… От его промокших одежд — или уже моих? — познабливает. Пора возвращаться домой.
Портрет мэйдостранцев{119}(Фрагменты)(пер. А. Поповой)
Между прочим, как всякая мэйдостранка, она только и думает, как бы попасть во Дворец конфетти.
И пока он на нее смотрит, зарождается ребенок души.
Безлюдный простор. Столь же безлюдный замок. Горделивый, но безлюдный. И болтает его ребенка на ветру, под дождем.
Почему? Потому что довезти ребенка к себе живым он не сможет. Или просто не знает, с чего начать. И болтает его ребенка на ветру, под дождем. Так он и прозябает в нужде. Безотрадно.
И оба они от этого страдают. Но ничего им с этим не поделать, хотя надо бы, еще как.
Теперь о Ю. Л. Вот как он обращается со своим. Его-то ребенок не так далеко. Шагах в десяти от силы. Но и тут все идет не лучше. Еле-еле он в ту сторону взглянет. Раз в сто лет расстарается на «у-тю-тю». И весь разговор. Других отношений у них нет. Не очень-то это обнадеживает. Да уж, не очень-то обнадеживает одно «у-тю-тю», да и то через силу. Невелика поддержка. Но хоть что-то, все же хоть что-то.
У мэйдостранцев есть и другие способы мучить своих детей души. Надо бы рассказать об этом. Счастливых детей души почти не бывает.
Могут ли быть живым существом тридцать четыре сплетенных копья? Могут, это и есть мэйдостранец. Измученный мэйдостранец, он уже и не знает, куда ему деться, как собою управить, как сохранить лицо, он теперь только и может, что оставаться собой, мэйдостранцем.
В нем разрушили «я».
Но он не сдается. Копьями, которые должны были его защитить от множества врагов, он сначала проткнул свое собственное тело.
И все-таки он не сдается.
Мечтая, они принимают форму шаров, волнуясь — форму лиан.
Она льнет к стене, хотя этой стены никому не увидеть, — создание, сплетенное из длинной бечевки. Обвившейся вокруг себя же самой.
Это и все. Это и есть мэйдостранка.
Она ждет, слегка сникнув, правда гораздо меньше, чем любой другой шнур такой же длины, который бы ничто не держало.
Она ждет.
Пускай теперь дни и годы проходят. Она ждет.
Сверхъестественная гибкость — источник всех радостей мэйдостранцев. С ней же связаны все их расстройства.
Пара с возу упавших тюфяков, кусок проволоки, жадно впитывающая, почти уже напитавшаяся губка, и тут же — другая, сухая как лист, пар на холодном стекле, светящийся след — присмотритесь повнимательней, присмотритесь. Может быть, увидите мэйдостранца. Может, все это и есть мэйдостранцы… захваченные врасплох, издерганные, раздутые и задубевшие от разных переживаний…
Приближается стадо, похожее на неторопливо друг за другом бредущих слонов, они весят сколько положено, но в то же время — нисколько. Что бы им с такой тяжестью делать? Как бы они ее стали таскать? Их массивность, их грузная поступь — это просто выбранный ими способ сбежать от своей легковесности, которая их временами пугает.
И движется вереница огромных воздушных шаров, которые сами себя пытаются обмануть.
На длинных изящных изогнутых ногах — высокая грациозная мэйдостранка.
Мечта о победном беге, душа нараспашку для горестей и обещаний, душа — и все.
И она бросается отчаянно в пространство, которое глотает ее безо всякого интереса.
Сотни нитей, и по ним пробегает судорогами электрическая дрожь, эта нечеткая сетка — встревоженное лицо мэйдостранца, который пытается спокойно смотреть на окрестный уверенный мир.
Так он отвечает миру, как звонок откликается дребезжанием.
И все время его сотрясают импульсы, удары, и снова импульсы, и снова удары, и так — без конца, он мечтает, чтобы настал выходной, настоящий выходной, которого еще ни разу не случалось.
Вот он проносится, как снаряд. Скорость, за которой не поспеть глазу. Что с ним станется? Домчится и разорвется в клочки, в пух и прах, будьте уверены. Да нет, он еще не сдвинулся с места.
Он сдвинулся с места только шагом души.
Сегодня после полудня мэйдостранки отдыхают. Они поднимаются на деревья. Не по ветвям, а с древесными соками.
Временную определенность форм, которая накопилась у них от смертельной усталости, они утратят среди сучков и листьев, замшелостей и стебельков.
Пьянящее восхождение, мягкое — как мыло проникает в слой грязи. По травинкам — стремительно, в старых осинах — неторопливо. Ласково — по цветам. Под чуть различимое, но уверенное причмокивание бабочкиных хоботков они замирают без движения.
Потом по корням опускаются в землю-сестричку, в которой столько всего, умей только взять.
И радость, радость накатывает, словно паника, радость, как под одеялом.
Потом нужно вернуть на землю маленьких мэйдостранчиков, которые потерялись и голову потеряли среди деревьев, не в силах от них оторваться.
Угрожать им или, хуже того, унижать. Тогда они спускаются, их без труда снимают и ведут прочь, напитанных древесными соками и обидой.
Обледенели его веревочки-нервы, обледенели.
Их здешний маршрут недолог, издерган стремлениями, ржавыми зазубринами на пути обратно в холод Небытия.
Голова трещит, старятся кости. А плоть, ну кто теперь говорит о плоти? Кто станет на нее полагаться?
А он живет.
Крутятся стрелки, время замирает. Нутро трагедии, это здесь.
И бежать никуда не нужно, это здесь…
Потеет мрамор, вечер погружается в сумерки.
А он живет…
Нет, эта играет не шутки ради. Играет, чтобы держаться, чтобы сдержаться и выдержать.
Луной вцепляется в небо, луной срывается вниз.
Она ставит на шарик против вола и проигрывает верблюда.
Наверно, ошибка? Да нет, какие ошибки в порочном круге.
Все не на шутку. Не до шуток. Собралась, как могла, с силами, чтобы страдать и держаться.
Лоханка слез полна до краев.
Вот мэйдостранец вспыхнул, как ракета. Вот он унесся, как ракета.
Спокойно, он вернется.
Может, и не с такой скоростью, но вернется — по зову нитей, которые удерживают капсюль.
Она поет, потому что не хочет выть. Поет из гордости. Но надо уметь расслышать. Такая у нее песня, стон в глубине тишины.
Чесотка вспышек разъедает ноющий череп. Это мэйдостранец. Раскат боли. Разбег улепетывания. Воздух ему причиняет боль, и он мечется в отчаянии. Не сможет ли кто-то ему помочь?
Нет!
Медные небеса над ним нависают.{120} Сахарный город насмехается. Что тут сделаешь? Ему не расплавить город. Не продырявить медь.
Откажись, маленький мэйдостранец.
Откажись, не то потеряешь все…
Он нравится, и все же…
Он спит наяву, устав от тяжких трудов. Его путь — круговой горизонт и дырявая башня звездного неба.
Он нравится. Его горизонт, оставаясь в тени, возвеличивает других мэйдостранцев, и они восклицают: «Что происходит? Да что же происходит-то?..» и чувствуют что-то странное, чувствуют, что увеличиваются при его приближении.
А он все равно спит наяву, устав от тяжких трудов…
Опасность! Надо бежать. Бежать. Срочно.
Он не побежит. Его повелитель справа не позволяет ему.
Но надо бежать. Не согласен его повелитель справа. Его устрашитель слева мечется в судорогах, изводится, орет. Бесполезно, не согласен его повелитель справа. И умирает мэйдостранец, хотя в единстве с собой он бы мог спастись.
Кончена жизнь. Ничего не осталось. Только и можно, если уж очень хочется, написать рассказик.
Хоть они и так с превеликой легкостью растягиваются и плавно переходят из одной формы в другую, эти волоконца, человекообразные приматы, мечтают о еще большей легкости, стремительности, лишь бы только перемена была ненадолго, и чтобы они были уверены, что смогут вернуться в прежнее состояние. Вот почему мэйдостранцы с радостью, как зачарованные, движутся туда, где им обещают расширить горизонты, наполнить жизнь, а потом, вдохновившись, устремляются в другие места, где им обещано что-то подобное.
Потоки притяжения, заражения, потоки застарелых страданий, горькая карамель прошлого, медленно растущие сталагмиты, эти потоки — его способ ходьбы, его способ постижения, эти губчатые конечности растут у него из головы и пронизаны тысячами маленьких поперечных потоков, они тянутся к земле, изливаются, как от крови лопающиеся артериолы, да нет же, это не кровь, это кровь воспоминаний из пробитой души, из хрупкой рубки управления, что колотится в клубке пакли, покрасневшая вода из вены памяти, она течет бесцельно, но вовсе не беспричинно, течет по своим вездесущим кишочкам; и в них малюсенькие бессчетные проколы.