{121} Они работают бесшумно. И террас у них много. Но это всегда — только террасы, и рано или поздно приходится спускаться за всем, что нужно для жизни.
А потом — быстрее наверх.
Самое трудное — найти стволы, которые поднимают. Не всегда удается найти свой собственный. Тогда нетерпеливый мэйдостранец идет к другому, который уже заставил работать какой-нибудь ствол побольше, и берет с собой толпу желающих.
Наверху он взимает с них плату в криках. Поэтому то с той, то с другой террасы, какая побольше, доносится кошмарный галдеж. Впрочем, почти любая терраса раскрепощает крик.
На каждой крыше всегда найдется мэйдостранец. На каждом уступе найдутся мэйдостранцы.
Они не могут оставаться внизу. Им там не нравится.
Едва подрастут, устремляются к высотам, к бесполезным высотам.
Чего ждет этот мэйдостранец на огромном голом камне? Он ждет завихрений. В завихрениях для них — вся радость, они свиваются в исступлении, и чем сильнее возбудятся, тем больше у них будет потомство.
А поодаль ждут другие мэйдостранцы, легкие нити, которым хочется свиться с другими нитями, ждут родственную душу, такую же раздерганную, из тех, что клочьями носит ветер, а те, в свою очередь, ждут дуновения, чтоб подхватило, взметнуло и принесло к другим одиноким или к большому войску мэйдостранских «воздушных сил».
Иногда им выпадает удача встретиться с водорослями души. Отношения между ними загадочны, но они есть.
Встряски и шквальные порывы — такие опасности подстерегают в воздухе. Но в них же и радость. Как не увлечься возвышенной мэйдостранской круговертью?
Но она, как видно, не бесконечна.
И правда, с неба все время падают мэйдостранцы. Это почти уже вошло в привычку. Разве что их близкие обращают внимание. А некоторые только и смотрят вверх — любуются падениями.
Крылья без головы, без птиц, свободные от всякого тела, одни лишь крылья летят навстречу солнцу и небу, которое еще не засияло, но борется изо всех сил за сияние, пробивают свой путь в эмпиреях, словно снаряд долгожданного блаженства.
Тишина. Взлетают.
То, о чем мэйдостранцы так долго мечтали, наконец удалось. Теперь они там.
Из сборника«Пассажи: 1937–1963»{122}(пер. А. Поповой)
Игра со звуками
…
Когда ничего не движется, движется время,
время,
ни вверх, ни вниз,
время,
по мне,
со мной,
и во мне,
через меня,
минует во мне пролёт за пролётом, а я извожусь и жду.
Время.
Время.
Я себя через Время прослушиваю.
Ощупываю себя.
Я долблю себя Временем.
Соблазняюсь и раздражаюсь…
Плету себя.
Поднимаю.
Переношу.
И долблю себя Временем…
Птица-дятел.
Я птица-дятел.
Птица-дятел.
Что я делаю?
Я зову.
Я зову.
Я зову.
Я не знаю, кого я зову.
Тот, кого я зову, не знает.
Это кто-то слабый,
наголову разбитый.
Это кто-то гордый, он все равно не разбит.
Я зову.
Я зову кого-то оттуда,
этот кто-то затерян вдали,
в совершенно другом мире.
(Значит, вся моя твердость вранье?)
Я зову.
Я сел за чистейший из инструментов,
не сравнить с моим голосом глуховатым.
За певучий инструмент, который меня не судит,
который за мной не следит,
я отбросил всякий стыд и зову,
я зову,
я зову из далекой могилы прошедшего детства
оно, как и прежде, дуется, сжавшись в комок,
из далекой пустыни моих нынешних дней,
я зову,
я зову.
Этот зов меня самого удивляет.
Я зову, хотя, может быть, уже поздно.
Просто, чтобы мой потолок обвалился,
может быть, и так,
но главное —
я зову.
Из сборника«Лицом к засовам»{123}
Из цикла «Поэзия — сила»{124}(пер. А. Поповой)
За дело, я здесь
Толкнул твою дверь и вошел
За дело, я здесь
Внутри
И тебе помогу
Покинутости — конец
Проблемам — конец
Отбросим проблемы — разорванные веревки
Кошмар, который загнал тебя в угол,
исчез
Подставляю плечо
Ты вместе со мной сделаешь первый шаг
По лестнице бесконечной
Которая тебя понесет
Которая тебя вознесет
Поможет прийти к себе
Я тебя успокою
Раскину в тебе скатерти мирной жизни
Пригрею ребенка твоей мечты
Взмах
Взмах пальмовых листьев и прочь хоровод тревожных
видений
Взмах и где твоя снежная бледность
Взмах у твоего очага… в нем заново вспыхнет пламя
За дело, я здесь
Твоим мыслям-стремлениям легче дышать
Твои мысли о беде поредели
Моя сила уже вошла в твое тело
…и лицо у тебя посвежело, морщины ушли
Болезнь к тебе уже не найдет дороги
Лихорадка отступилась
Покой гулких сводов
Покой цветущего луга
В тебе снова наступит покой
Я мчусь к тебе на помощь, как целый полк
Груз слетает с твоих утомленных плеч
Словно облачко дыма с вулкана
И злобные лица вокруг
Змеиные глазки, любители чужих неудач
Тебя уже не увидят
Их больше нет.
Спасательная команда
Работает в тайных глубинах
Как подводное теченье
Как громкая песнь
Эта песнь тебя обнимает
Эта песнь тебя поднимает
В этой песни журчит миллион ручейков
Эту песнь питает усмиренная Ниагара
Эта песнь все целиком для тебя.
Никаких больше тисков
Никаких черных теней
Никаких страхов
Не осталось даже следа
Ничем таким и не пахнет
Где раньше болело, теперь — бинты
Где раньше было раздроблено — все срослось
Где было заражение — новая кровь
Где были засовы, теперь океан открытый
Океан, где ты плывешь и его собой наполняешь,
Безупречный, словно яйцо из слоновой кости.
Я умыл лицо твоей будущей жизни.
Из цикла «Ломти знания»{125}(пер. О. Кустовой)
Случается, что у директора зоопарка родится сын с ластами вместо ног. Конечно, как всякое несчастье, это — полная неожиданность.
И тем временем, пока ребенка доставляют на Крайний Север, надеясь, что там он окажется в более подходящей среде, семья, и так облеченная некой таинственностью, просто исчезает в ней. Кто может похвалиться тем, что действительно узнал семью директора зоопарка?
Сколь менее презренны были бы люди, не носи они все на себе лица.
В восемь лет я все еще хотел, чтобы меня считали растением.
Не все лошади, обретя вместо хвоста кнут, стали бы кучерами.
С точки зрения собаки Нью-Йорк должен быть пониже.
Суметь подобрать духи к собственным утратам.
Запятые теряются между домов, поэтому их так трудно читать и так утомительно одолевать улицы.
Фразы городов бесконечны, но они завораживают. И из деревень дезертируют некогда отважные землепашцы: им самим теперь хочется разобраться в восхитительно запутанном тексте, о котором все только и говорят — в него так мучительно вчитываться, да и возможно ли вчитаться?
И однако они стараются это сделать, упрямые трудяги, шагая без передышки, впитывая на ходу испарения сточных труб и проказу с фасадов вместо скрытого смысла. С рассудком, затуманенным нищетой и усталостью, блуждают эти люди перед витринами и прилавками, подчас забывая о цели поисков, но никогда — о самих поисках… Так исчезают деревни.
Все прекрасно, сказал палач. У несчастья цветущий вид.
Когда петух начнет нестись, заговорит курица.
Человеческий слух беззащитен. Судя по всему, соседей не предполагалось.
Ноги не доказывают существование лица, они доказывают существование пляжа.
Шнурок на ботинке посла рвется лишь перед Их Королевскими величествами.
Молчаливый в горах, болтлив на равнине.
Мыло грязь не созерцает.
Приклеиться может все, даже ветер.
По его мнению, ночь недостаточно черна. Для него она должна быть беспросветна.
Комедию для листьев не играют перед деревьями.
Каждый век служит свою мессу. Чего же ждет этот, чтобы отслужить свою перед громадным алтарем отвращения?
Кто сможет побрить бритву, уластит ластик.
Деревья равнодушны к бреду птиц.
Не дело крокодила кричать: «Осторожно, крокодил!»
Скрывающий свое безумие умрет немым.