У меня нет слов, чтобы описать, насколько это было ужасно, ужасно по самой сути, и, пытаясь выразить, что я пережил, я чувствую себя обманщиком.
Там, где ты — не что иное, как твое собственное «я», именно там и разворачивалось действие. (То, что прочесывает душу) Сотни силовых линий с безумной скоростью прочесывали мое «я», которому никогда еще не удавалось восстанавливаться так быстро, и стоило ему восстановиться, как его выскребал, будто граблями, новый строй линий, а там еще и еще. (Неужели это теперь на всю жизнь, неужели процесс начался, и все потому, что мне случилось оказаться на пути, где бродит это?)
Раз — вспышка: я вспомнил характерный растрепанный вид безумцев: он у них не просто от ветра, не просто из-за беспорядочного блуждания рук или от небрежности — это настоятельная внутренняя необходимость передать, хотя бы так, стремительное дьявольское прочесывание-перечесывание их бесконечно истерзанного, заезженного, исполосованного «я».
Так вот, меня по-прежнему, так же безостановочно, с той же нечеловеческой скоростью, атаковала и сверлила эта бурильная установка, прокладывающая себе путь сквозь все самое личное, через саму суть моего существа.
Это было не человечьих рук дело, я попал в какую-то исступленную механическую взбивалку, она же и мешально-трепально-дробильная установка, я был как металл на заводе, как вода в турбине, как ветер в кузнечных мехах, как зернышко в автомолотилке, как железо под неустанным напором стальных фрез, вырезающих шестерню. Но я-то хотел следить за происходящим!
Вьюрок, угодивший в вихревой след от винтов четырехмоторного лайнера, муравей, припечатанный разрушительным потоком сточных вод, никто и звать никак.
Напряжение за гранью мыслимых напряжений — вот эта битва, и я, чудесным образом превзойдя себя, сражался, как никогда раньше, но был побежден этим несоизмеримым со мной по мощи дробильным процессом.
Самое ужасное, что я был всего лишь линией. В обычной жизни каждый из нас сфера — сфера, обозревающая панорамы. Проводить в каждом замке минуту-другую, без конца двигаться из замка в замок, — такова жизнь человека, даже самого бедного, жизнь психически здорового человека.
А тут — просто линия. Тысячекратно разорванная линия. (Когда ты всего лишь линия) Если б я сделался вдруг ремешком кнута разозленного извозчика — это уже был бы отдых. Но на жалость рассчитывать не приходится. Линейное ускоренное движение, в которое я превратился, ни перед чем не отступало, не боялось никакой трепки-кромсания, хотело себя изменить, и уже почти изменилось, но тут на него эта сила несется как метеор… Это было ужасно, потому что я не сдавался.
Ощущал ли я волнение? Я не мог позволить себе даже волноваться. Обычно волнение действует на ритм и силу сердцебиений, на ход воздуха в легких — так вот, ничего такого не происходило. Я понял это через десять дней, когда увидел в кино трагедию, в которой, впрочем, не было ничего экстраординарного, и почувствовал, как волнение «зашевелилось у меня в груди». В мои кошмарные дни я позабыл и этот путь, и это облегчение.
Превратиться в линию было кошмаром, но вот что оказалось еще более неожиданным и необычным, если такое возможно. Я весь должен был пройти через эту линию. И через ее чудовищные сотрясения.
Метафизика в плену у механики. (Метафизика в плену у механики.)
Одним и тем же путем надлежало пройти мне, моей мысли и этим колебаниям.
Я был всего лишь мыслью, нет, мысль не превратилась в меня, не разрослась до меня — наоборот, я сам сжался до одной мысли.
Вот тут-то и начались разрушительные колебания, которые «отрицали» эту мысль и, в два счета ее раскромсав, полностью уничтожили.
Мысли яростно, безнадежно сопротивлялись. (им здорово досталось, это было так, будто меня довели до размеров микроба) Но были сломлены все до одной. Времени потребовалось немного. Бацилла под действием излучения солей радия поняла бы, о чем речь, а человеку такие ощущения незнакомы. Он от них защищен.
Глубину происходящего мне вряд ли удастся передать, ведь мысли составляют нашу суть, и они так уязвимы, ими так просто завладеть и развалить их. Пока не пройдешь подобное испытание, трудно поверить, что они так уязвимы.
Ну да, идею можно исхлестать и растворить. Так и происходило непрестанно. Разрушение в двадцать раз шустрее меня.
Волны, умеющие разбивать мысли, шли без конца.
Они обрушивались на мысль с невообразимой жестокостью. Мысль несколько раз мелькала вся в лохмотьях, а потом, раздерганная на нитки до неузнаваемости, погибала.
Можно подумать, мой разум начал проводить уж не знаю какое электричество, и по нему, сочтя его подходящим путем, внезапно пошли токи, убивающие мысль. Мы с молнией — теперь одна компания. (электричество, убивающее мысль)
Невозможно выбраться из русла этого жуткого потока. У него один лишь путь — через самый центр моего существа, он был почти всем, вибрирующий гребень, а я — козявочка без единого шанса в этой неустанной бешеной трепке. Слоевище водоросли ламинарии, а его без конца раскачивают бурные морские волны, — просто на отдыхе, по сравнению с тем, что испытывал я. А мне — мне отдыха не полагалось, ни единой секунды.
Ужасно, даже хуже — за гранью ужасного! Но я тем не менее не чувствовал ужаса. У бойца на линии огня — другие дела. Я сражался без устали. Я не мог позволить себе ужасаться. На это мне не давали передышки.
Кроме того, я хорошо понимал, что не стоило сопротивляться так, как это делал я — всем своим «я», самыми дорогими своими идеями, и адский механизм их высмеивал, дробил, с каждым разом мне было все больнее, у меня ничего не оставалось, дела мои катились к черту. Надо было бы сменить пластинку, позволить моим войскам самим выпутываться.
Безумен тот смельчак, который сам выходит навстречу этому разрушительному явлению, вместо того чтобы положиться на свои внутренние системы.
Но в такой сложный момент расслабиться трудно. К тому же у вас нет и пяти секунд покоя на то, чтобы «повести себя иначе».
Дурацких и незначительных идеек вполне бы хватило на то, чтобы, как им было суждено, влиться в это механическое движение мыслей и за короткое время погибнуть в тяжких муках. Я же, особенно поначалу, выдавал самые надежные свои мысли, которые всегда служили мне опорой, и они были в два счета разломаны, сбиты с осей, стали смешнее смешного, отброшены в невообразимую даль, обращены в ничто. Но я, хоть уже и понял действие этой дьявольской машины, упорно продолжал скармливать ей все, что у меня было лучшего, самого дорогого, самого анримишовского (не слушая советов, которые сам же себе давал), как человек, у которого руку затягивает вращательным движением в приводные механизмы конвейера, и как бы он ни старался, его тащит к опасной точке, где рука в мгновение ока будет сломана.
Все, что вы предложите мескалиновой шизофрении, будет размолото. Поэтому не предлагайте самого себя. И не предлагайте никаких жизненно важных идей, потому что им не выжить.
Предлагайте незначительное, картинки, расхожие идейки.
Иначе превратитесь в необитаемый остров, и дом ваш, несомый этим жутким потоком, станет для вас посмешищем.
(…)
Из послесловия к «Убогому чуду»
(…)
У любителей одномерных оценок может теперь возникнуть соблазн считать все мои книги текстами наркомана. Жаль. На самом деле я из тех, кто пьет только воду. Ничего спиртного. Никаких возбуждающих средств. Годами — ни капли кофе, чая или табака. Лишь изредка — вино, и то понемногу. Всю жизнь я разрешаю себе что бы то ни было лишь понемногу. Позволю — и откажусь. И главное здесь — отказаться. Усталость — вот мой наркотик, если хотите знать.
Забыл кое-что. Двадцать пять или больше лет назад я семь или восемь раз пробовал эфир,{129} один раз — лауданум и дважды — ужасающие спиртные напитки.
Дополнение (1968–1971)
I
Я попробовал мескалин в том возрасте, когда у меня уже накопилось множество способов защиты, так что я не слишком волновался в ожидании встречи с ним.
Результаты меня изумили. Распространяясь во мне, без малейшего ко мне интереса, он вышвыривает меня из привычной ниши, ставит с ног на голову. Со свистом теряю свой возраст, вообще любой возраст. Нежданная и более чем ощутимая потеря. Все перетряхивается сумасшедшим образом. Все или — почти все, потому что в то же время во мне уже успела поселиться какая-то новая непохожая пристальность — она наблюдает, раздумывает, как бы со стороны, но все же это бесспорно я, глядящий на себя извне, я неизменный, обитающий по соседству со мной же — истязаемым, раздерганным, прерывистым.
И все-таки чудовищный водоворот встрясок у меня в голове, составленный из вылетающих пулеметными очередями «да-нет», «нет-да», остается вполне реальным, молниеносным, яростным, иррациональным. Мыслящие частицы проносятся и возвращаются неузнаваемыми. Ассоциации все причудливее. И до невероятности стремительно возникают планы, которые где-то у меня хранились, а я об этом не знал, — вдруг обнаруживаю бесконечное множество четких разрозненных удивительных путей, по которым мог бы двинуться поезд моей жизни, и тут же его перенаправляют, и так — каждую секунду. Одновременно я попадаю в лавину цветных картинок, внезапно дико замельтешивших у меня в голове безо всякой логики, — из-за этого и под действием других мелких, но болезненных встрясок, о которых умолчу, — я начинаю потихоньку расставаться с мечтательностью, одни обрывки остались и от моей тяги к беспечности и врожденной апатии, которая теперь уже никогда не восстановится полностью.
Странное дело! Я стал деятельным. Внимательным к тому, что творится вокруг, я принимаю реальность такой, как она есть, не пытаясь изменить или вообразить ее иной, более для себя интересной.
Дни, годы уйдут на то, чтобы выявить и попытаться понять то, что я испытываю, то, что мною движет.
Первый текст об этом — всего лишь первое столкновение, впереди другие стадии, осознание чего-то совершенно иного.
Все события, происходившие в моей жизни до этого момента, даже самые серьезные и трагические, не изменяли моего «я»: оно всегда оставалось на одном и том же уровне.
А на этот раз — нет. То, что происходит со мной сейчас, происходит на другом уровне, но тем не менее попадает прямо в цель, как ни странно.
В юности и даже позже я пребывал в убеждении, что до конца жизни со мной уже не произойдет ничего нового.
И вот — новое произошло. Событие, бесспорно превосходящее все, что было мне известно до того, грандиозное во всех отношениях, и все же — мне по плечу: оно сжимается в размерах, чтобы стать мне по росту.
С самого начала все или почти все перехлестывает через край — в сверхчеловеческое, к превращению, перевоплощению, порой чувствуешь себя близким к божественности (божественность — это ведь один из способов видеть мир), порой приближаешься к дьявольщине, временами — к безумию.
Сверхъестественного, о котором я так мечтал, теперь я получил сколько угодно и в самых разных видах.
Оптические явления — лишь часть новоявленной взбудораженной вселенной, в которую я попал, с которой мне теперь нужно справляться, и лучше бы сразу — по-умному, а она уже подступает со всех сторон, проникает внутрь.
Тому, что все вокруг стало выглядеть иначе, а особенно — видениям, можно порадоваться. Можно часами упиваться ими или их изучать. Следовать по пути от образа к мысли. Наблюдать разлад, ошибочные перескоки мысли, сбои мыслительного аппарата, приведенного в беспорядок, изучать иллюзии человека — обладателя этого хрупкого аппарата. Вычленять внезапные яростные толчки к сумасшествию,[54] к бессмысленным смертельно опасным поступкам. Можно уловить, как устроена вселенная безумия, почувствовать ее структуру.
«Проявитель ментального»[55] проявляет все закоулки, недоразумения, свойственные разуму, делает наконец возможным не только догадываться о них, но и видеть их воочию.
Приближаешься к границам. Один раз — к какой-то одной границе, затем — к следующей, потом — все к новым и к новым.
Мескалин доставляет вас туда безо всяких усилий и переводит за границу. Преодоленное расстояние — в подарок. Легкость этого скачка потрясает.
Вас, может быть, уже заносило в эти края, уже хотелось узнать, что делается поблизости к ним и за гранью, а тут вы разом оказываетесь прямо в точке назначения. В точности — за гранью доступного для вас прежде.
Уже ощутив, этому не сразу придаешь значение, оставляешь на потом, не берешь в расчет, а может — и вовсе не замечаешь.[56]
Дело в том, что в той части сознания, где раньше шла работа, теперь — мертвая тишина.
Тишина, а ведь только что там царило такое оживление.
Псевдородина больше не отвечает. Зона особого внимания переместилась вовне.
Приходит особое ощущение общности, многих общностей, чувствуешь, что и сам представляешь собой объединение, и в то же время являешься частью другого целого.[57]
Приобщение к бесконечному. Всё взаимосвязано, всё и все, взаимообмен, единение.
Единение, докуда хватает глаз.
Объединяются в том числе и безумные идеи, безумно привлекательные, до смешного прилипчивые идеи, обещающие грандиозную всеохватность.
Радость общности вопреки всему, несмотря ни на какие препятствия, и чем больше препятствий (чем дальше единение выходит за границы реальности и здравого смысла), тем привлекательнее идея и сильней искушение.[58]
Эта утопия, радость утопического единения за гранью истинного и ложного увлекает совершенно по-новому, будоражит и торжествует.
Углубляется ощущение пространства. А самым насыщенным ощущаешь пространство, в котором ничего не содержится.
Это чувство общности достигает такого размаха, что так называемый «реальный» мир приходит потом как одна из вариаций единого мира.[59]
(…)
III
Почему многие молодые люди, увлеченные психоделиками, почувствовали такой интерес к Индии?
Не зная и не стремясь изучить ее язык, не имея внятного представления о ее религиях и не занимаясь ими, эти беглецы с Запада почувствовали себя там дома, в гармонии с окружающим, их отрешенность там не казалась чужеродной.
Индуизм — чуть ли не единственная крупная религия, в которой наркотическим веществам отводится важное место. (Еще и теперь, если вы предложите жрецу или служителю в храме гашиш, он сочтет это подношение естественным и куда более ценным, чем пища, обходиться без которой считается нормальным.)
Сома[60] с ее способностью обращать людей в богов описана в Ведах.{130}
Сотни религиозных предписаний, окружающих эту тему, могут привести в замешательство. Индуистские ритуалы вообще сложны и изобилуют деталями.
Словесные формулы, подготовительные обряды, приглашение священников, выбор места, строительство хижины, подготовка телег для перевозки, освящение дорожной колеи, углубление под столб, укладка веток, переноска огня, ритуальные прикосновения, «освобождение голоса», приготовление сладостей, подготовка посуды, установка воды для омовений, освящение, окропление… и множество других ритуалов занимают важное место между утренней и вечерней выжимками.
Из всей бесконечной церемонии, ход которой описан в деталях, меньше всего внимания уделено самому опьянению. Но в молитвах говорится о нем и о связанных с ним опасностях: «Не устрашай меня, — заклинают его, — не тронь сердца моего своими искрами». Говорится и о просветлении, которое приходит вслед за опьянением. «Мы выпили сому, — гласит последняя фраза, — мы стали бессмертными.[61] Мы видели свет, мы обрели богов».
Как правило, молодой человек попадает в Индию неподготовленным, имея за плечами лишь опыт измененных внутренних состояний, полученный благодаря галлюциногенам, и в тамошней атмосфере или в выбранной наугад священной книге он обнаруживает что-то смутно близкое. Так он получает толчок, испытывает подъем, обретает способ ощущать вокруг себя бесконечность, которая с ним говорит и многое ему открывает, являясь напрямую, без посредников. Индус стремится увидеть божественное во всем, независимо от того, употребляет он наркотики или нет, и это отношение странным образом напоминает западному юноше нечто уже знакомое, только здесь оно вошло в реальную жизнь и даже почти общепринято.
В Упанишадах и Пуранах, в великих эпосах, например в Махабхарате, как только текст выходит за рамки исторических событий — то же стремление к неосуществимому и так же священное переступает границы, отведенные ему в жизни.
И не один лишь пантеизм[62] (который нельзя свести к многобожию, даже если допустить любое многообразие богов) берет начало от этого порыва, безграничного стремления все обожествлять. Есть и еще нечто, к чему можно подступиться в отдельных редких состояниях… это — ощущение Духа во всем.
Чувство не-раздвоенности, так или иначе знакомое каждому, кто экспериментировал с психоделиками, снова и снова обнаруживается во многих индийских книгах, не только в их поэтике, но и в героике — в таких гимнах, как Упанишады, не-раздвоенность с восторженным воодушевлением торжествует над раздвоенностью, стирает различия и неоднородность.
Гимн для этого самая подходящая форма, рядом с которой христианские литании с их боязнью противоречий, такой близкой нам всем, — выглядят неказисто.
Гимны во имя возбуждения, исступления, гимны, призванные победить, преодолеть и отринуть противостояние.
В великих литературных памятниках индуизма можно обнаружить не только стремление к слиянию, к объединению, но и еще одно довольно сильное стремление, которое может показаться абсурдным, — стремление представить схожими самые отдаленные, разнородные вещи. Это тоже напоминает человеку, испытавшему действие наркотиков, что-то знакомое — владевшее им желание связать самое далекое — с самым близким, самое чуждое — с самым родным, объединить их в одно целое, в единую общность — или в весьма неожиданные пары.
Мания объединения проявляется еще и в натянутых сближениях, в которых теряется логика, смысл и чувство меры, — они подошли бы скорее теологам, а не поэтам.
В Упанишадах, например, проявляется безумная, необузданная страсть к аналогиям.
Параллели, настолько выходящие из ряда вон, что становится неловко, выстраивание запредельной системы сближений, нагроможденные сравнения — все это воспринимаешь как пытку.
Если это — казуистика, игра, то такая игра, в которой почва уходит из-под ног, теряются привычные ориентиры.
Странная выходит встреча.
И не могла ли эта страсть к преувеличениям, этот запал максимализма, это сумасшедшее многословие сыграть свою роль в создании индусских космогоний, которые завораживают своими циклами из 311 040 миллиардов человеческих лет и поглощением мира Брахмой.{131} У западного человека такая непомерность вызывает ощутимый дискомфорт.
Немаловажно, что хотя этот набор преувеличений сначала считали бессмыслицей или порождением дьявола, потом — поэзией, потом — бредом, и неизменно — чем-то иррациональным, тем не менее из всех вариантов сотворения мира, придуманных людьми (на смену мелочной смехотворной иудео-вавилонской космогонии) индуистская легенда по своим масштабам наиболее соответствует представлениям современной науки о космосе — его необъятных пространствах, звездном времени, скоплениях галактик. Индийский взгляд не потребует расширения, в отличие от многих других. Что дало повод одной индусской знаменитости сказать: «Индуизм — одна из самых подходящих на Земле религий для восприятия как нынешним сознанием, так и сознанием потомков».
У этой религии есть и много других свойств, которые ее выделяют и открывают для обновления (с тех пор, как она отказалась от большинства своих богов, ставших не нужными). Что это за свойства?
Во-первых, это религия прометеевская.[63] Она исходит из победы человека над тайными силами. И не только при помощи йоги.
Здесь в большинстве священных книг встречаешь человека, равного богам, аскета, искателя скрытых человеческих возможностей.
В этом и состоит индийский ответ наркотикам.
Если наркотики открывают путь, помогают различить нечто, то они — всего лишь один из этапов. Хотя бы и будоражащий, даже сверхъестественный.
Наркотики — переориентация сознания. Первый этап изменений.
Следующий этап — аскетизм.
То, что далось как подарок, без усилий или даже в результате ухода от них, нужно обрести заново, приложить усилия и, отказавшись от легкости и простоты, встать на путь трансцендентального.
IV
Почему я прекратил принимать мескалин?
На него нельзя положиться. Нельзя управлять ситуацией по своему усмотрению.
Тогда, может быть, другие, менее сильные средства? Но они и менее интересны.
С годами мне удалось куда-то продвинуться. Я знал, я теперь ближе к важным состояниям, к тем, что того стоят, могу лучше совладать с ними (и с собой), но не наверняка, без гарантии, так, от случая к случаю… всполохами.
За невообразимо прекрасными состояниями, за вроде бы окончательными, необратимыми переменами внезапно открывалось невидимое до поры, но присутствовавшее незримо, самое скверное, нежеланное, а то и вовсе — хаос, странности, нелепицы, которые ты уже считал пройденным этапом.
Первые трудно удержать, вернуться к ним, зато вторые никак не отвадить, не изжить.
Может быть, принимать их (эти средства) один-два раза каждые года четыре, чтобы узнать, какие произошли изменения, было бы и неплохо.
Но я отказываюсь и от этого.
Скажем так: я не слишком подхожу для такой зависимости.[64]