В последнее время мой график встреч значительно изменился. С Лидой видимся даже уже не каждую неделю. Но как у нас говорят? Что с воза упало, то пропало.
Однако больше всего меня волновала, конечно, проза. Именно она виделась главным делом жизни, и я должен был каждую свободную минуту, которых не так уж много, сидеть за столом и писать. Но вот же то Лида, то Марина, уж не говоря о Гайвороне или Славе Кирзанове.
Я собирался до отъезда в Гродно отнести в издательство рукопись книги, но много времени занимало печатание текстов. Я был еще та машинистка, но тем не менее не хотел отдавать рукопись профессионалке, хотя на это мне не раз намекала мама Толика Козловского. Под ее строгим надзором машинописная рукопись книги была бы давно готова.
И я вечерами сидел за столом в общежитии и, как говорил Гайворон, клепал двумя пальцами свои рассказы и повесть.
— Все прозаики вынуждены этим заниматься, — сказал Кирзанов, когда я пожаловался ему на свои мучения. — Кроме классиков, конечно.
— А они что, печатать не умеют?
— У них деньги, — усмехнулся Слава. — У тебя есть лишние сто рублей?
— Даже пятидесяти нет, — вздохнул я. — Надо тоже в классики пробиваться.
— Так тебя и пустили.
Слава работал в «толстом» журнале и знал значительно больше меня. Хотя я и сам догадывался, что надо отстоять очередь, и даже не одну.
— А талант? — спросил я.
Слава внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал.
Да, я затронул запретную тему. О таланте говорили все, и никто не знал о нем ничего. Были, конечно, Купала, Колас и Богданович, однако о таланте современных писателей у каждого человека было собственное мнение. Некоторые даже Короткевича не считали неоспоримым талантом.
— А что он такого написал? — сказал мне Миша Рабенков в Королищевичах.
— «Колосья под серпом твоим», — с удивлением посмотрел я на него. — Уже не говоря о «Дикой охоте короля Стаха».
— Вся эта литература далека от жизни, — скривился Михаил. — Ни одного из героев Короткевича в жизни не встретишь. Все выдумки.
— Но и Григорий Мелехов с Аксиньей выдуманы. Как и Татьяна Ларина с Наташей Ростовой.
— Ну, эти хоть на людей похожи. А в Речице и таких нет.
Я в Речице жил и знал, что ни Татьяны, ни Наташи там не было. Как и Болконского вообще-то.
— В Речице родился и вырос Ефим Копелян, — сказал я.
— Кто это?
— Артист.
— Артистов у нас как собак нерезаных, — махнул рукой Михаил. — Я о литературе говорю.
— Из тебя бы получился хороший критик.
— А что, не работал бы в районке и написал бы…
Мне нравилась уверенность Михаила. Однако с его оценкой творчества Короткевича я не был согласен. Интересно, что о нем сказал бы Якуб Колас?
Но во времена Коласа писателей, похожих на Короткевича, не было, как, впрочем, и в любые другие. Надо становиться писателем, ни на кого не похожим.
Вот в этом и была тайна таланта, но все ли ее понимают?
— Далеко не все, — сказал Кирзанов, когда я поделился с ним своим открытием. — Как раз не похожих на других бьют сильнее всего. И особенно у нас.
— Почему?
— Строем в ногу не ходят. Начальство не уважают. Одним словом, пишут что вздумается. А у нас социалистический реализм!
Слава поднял вверх указательный палец, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.
— Большую притягательную силу имеет литература! — вспомнил я его слова.
Мы засмеялись.
— Писать надо ради того, чтобы печататься, — сказал Слава. — А печататься — чтобы приняли в Союз писателей.
— А вступать в Союз надо для того, чтобы дали квартиру, — поддакнул я.
— И это все не шуточки, а самая настоящая реальность, — кивнул Слава. — Жизнь как она есть.
С ним мы нашли общий язык. А вот как будет со всеми остальными, и в том числе с коллегами по литр-драме?
На этот вопрос могло ответить только время.
3
Я позвонил Валере Дубко и рассказал, что еду на совещание творческой молодежи в Гродно.
— А кто там будет? — спросил Валера.
— Творцы, — ответил я. — Писатели, артисты, художники, композиторы…
— Наташка будет?
— Какая Наташка?
Я должен был бы привыкнуть к Валериным Наташкам, но мне не удавалось это ни в студенчестве, ни сейчас.
— Балерина из нашего театра.
Я догадался, что Валера на том конце провода усмехнулся. Мало кто замечал его усмешку в усы, но я ее хорошо знал.
— Может, и будет, — сказал я. — Если она того заслуживает.
— Сразу видно, что ты не ходишь в театр, — вздохнул Валера. — У нее рост сто семьдесят два сантиметра!
— У твоей Наташки не меньше, — тоже усмехнулся я. — Да и у Калмыковой…
В моей жизни многое было завязано на Наташках. Взять хотя бы Калмыкову, которая нравилась мне во время учебы в университете. Но Калмыкова уже далеко, не исключено, что вышла замуж и воспитывает детей.
— Вышла, — сказал Валера, — но ребенка еще нет.
Он легко угадывал ход моих мыслей.
— Что касается балерины, то она такая одна, — продолжал Валера. — С партнерами трудно: чтобы ее поднять над головой, нужен сильный и высокий, а среди балерунов таких мало.
— Простаивает?
— На бенефисные спектакли партнера вызывают из Новосибирска, во всем Союзе он один, кто может ее поднять. Фамилия Комлюков.
— А у Наташки какая?
— Костромина.
«Тоже на букву “к”, — подумал я. — Надо будет познакомиться».
— Обязательно познакомься, — согласился Валера. — Привет от меня передай.
— Снимал?
— Конечно, — снова вздохнул Валера. — На ее антраша знатоки специально приходят. Таких ног ни у кого нет.
— Длинных?
— И длинных, и… Но это надо самому увидеть. Как-нибудь я тебе покажу фотографию. В космос летит, а не прыгает!
Я знал, что Валера увлекается всем необычным. Но это можно понять: чтобы выиграть какой-нибудь международный конкурс, требуется нечто исключительное. Кстати, жена Валеры скорее обычная, чем исключительная. За это она всем и нравится, в том числе мне. Как ему удается сочетать обычное с исключительным?
— Талант, — сказал на том конце провода Валера. — Слышал такое слово?
— Слышал, — сказал я. — На совещание, между прочим, меня посылают.
— А у меня на ваши совещания нет времени. Книгу про кактусы написал.
— Кто?
— Я. И без твоего совещания.
Я проглотил комок в горле и положил трубку. Долго с Валерой никто не может разговаривать, даже его Наташка.
Одним словом, не все приветствовали мою поездку на совещание в Гродно.
— А я тоже хочу в Гродно, — сказала Лида. — На чем вы туда едете?
— Наверное, на поезде, — почесал я затылок. — Какая разница, на чем ехать.
— Это тебе нет разницы, а мне есть. Там и Литва, и Польша рядом. Хороший город.
Я и сам знал, что Гродно хороший город, может быть, один из лучших в мире. Но каждый из нас по-своему его воспринимает.
— Чей замок там сохранился? — спросила Лида.
— Стефана Батория.
— Литовца?
— Польского короля.
Лида надо мной подшучивала, но я ничего не мог с собой сделать и злился. А она хорошо знала все мои мозоли, любимые и не очень.
Лично мне в Гродно больше всего нравился Неман, но стоит ли о нем говорить той же Лиде?
— Не стоит, — посмотрела она на меня своими ясными глазами.
Иной раз за эти глаза я готов был ее убить. Собственно, и нравилась она мне за них же.
— Познакомишься там с какой-нибудь Наташкой и перестанешь страдать, — усмехнулась Лида.
Откуда она обо всем знает?
— Оттуда.
Лида легонько зевнула, прикрыв ладонью рот.
— Значит, тоже поедешь в Гродно?
— Не в этот раз. И не с тобой. Свое совещание там проведу.
Я понимал, что мы с Лидой уже далеки друг от друга. Знала об этом и она. Жалеет?
— Больше ты жалеешь, — сказала Лида. — Ребенок, у которого отняли игрушку. Ничего, новую дадут.
— Я не люблю игрушки.
— А у тебя никто не спрашивает, любишь ты их или нет. Всунули в руки — и играй. На телевидении интереснее, чем в нашем институте?
— Конечно, — сказал я.
Перед глазами возникло лицо Людмилы, и мне стало совсем плохо. Отчего я теряю значительно больше, чем нахожу?
— Я же тебе сказала — ребенок, — снова посмотрела мне в глаза Лида. — А дети долго не грустят. У них впереди один праздник.
Самое обидное, Лида была права. Я от Гродно ждал праздника.
4
— И что, весь этот поезд будет занят одними молодыми творцами? — спросил я Михаила.
Мы с ним стояли на перроне железнодорожного вокзала, по которому сновали молодые парни и девушки. Девушек, как мне показалось, было больше.
— Парней тоже много, — не согласился со мной Михаил. — Некоторые вчера уехали. Комсомольцы, во всяком случае, уже там.
— Какие комсомольцы?
— Начальники, — посмотрел на меня Михаил. — Совещание проводит ЦК комсомола. Заставят ходить на занятия.
— На какие занятия?
Я понимал, что очень уж часто удивляюсь, но ничего не мог с собой сделать.
— А ты что, пить водку туда едешь? Нет, брат, надо их лекции послушать.
— Мало мы их в университете слушали.
— У комсомольцев свои лекции. Меня, например, будут учить правильно держать в руке карандаш.
— А меня, значит, ручку? — засмеялся я. — Некоторые писатели свои романы сразу на машинке долбят.
— И правильно делают, так быстрее, — сказал Михаил. — Сколько времени потеряешь, царапая свой рассказ на бумаге.
Михаил был художник, и не просто художник — шаржист. Откуда ему знать, что высокохудожественный текст должен появиться сначала на бумаге?
— Ерунда! — покосился на меня Михаил. — Глянь, какая девица!..
Мимо нас прошла видная особа. На мой несовершенный вкус, они здесь все были видные.
— Далеко не все, — проводил девушку долгим взглядом Миша. — Курносый нос, скошенный подбородок… Одни ноги.
Когда он успел рассмотреть ее нос и подбородок?
— Профессиональная привычка, — вздохнул Михаил. — Издалека ничего, а станешь рисовать — ужас! Светке тоже до Софи Лорен далеко.