Но я понимал, что не с любыми рассказами можно лезть в «Полымя». Этот журнал для классиков.
— Знаешь, как там называют рукописи обычных авторов? — посмотрел на меня, прищурив один глаз, Жарук.
— Нет.
— Мало высокохудожественные произведения.
Мы засмеялись.
— Но нести все равно надо, — сделался серьезным Жарук. — У нас говорят: носил волк, понесут и волка.
«О чем это он?» — подумал я.
— С годами узнаешь. Я, кстати, заместителем главного в «Маладосць» перехожу.
«Это хорошо», — мелькнуло в голове.
— А ты и так по всем параметрам автор «Маладосці». Но надо и в «Полымя» пробиваться.
— Лезть во все дыры?
— Ну, может, не во все, но в журналы надо. Да и свое служебное положение использовать. Творческие портреты на телевидении делаешь?
— Это моя работа.
— Для тебя работа, а для юбиляров — событие. Писатели уважают себя, любимых. А тут ты с портретом. Телевидение сейчас ого, сильнее газет с журналами. Так что не спи, брат, в шапку.
«А они со Степуном как родные братья, — подумал я. — Не из одной ли местности?»
— Все мы белорусы, — вздохнул Жарук. — А есть еще и Москва, столица всех столиц. Самые большие деньги там.
Кто о чем, а вшивый о бане. Хотя лично я начинал именно с «Юности». Напечатаюсь ли когда-нибудь в ней?
— Напечатаешься, если поставишь перед собой такую цель. Что до меня, то я мечтаю о «Новом мире». Читаешь этот журнал?
— Читаю, — сказал я. — Аксёнов, Владимов, Нагибин, Трифонов… Белорусы там печатаются редко.
— И я о том же. Даже Короткевич на его страницы не может пробиться. А он в Москве учился.
— На Высших литературных курсах?
— И на сценарных тоже. Роман об этом написал, но пока лежит в ящике стола.
«Откуда он знает про стол?» — подумал я.
— Оттуда, — хмыкнул Жарук. — Люди о нас знают больше, чем мы сами. Жениться не собираешься?
— Нет, — сказал я.
Отчего-то любой разговор в последнее время заканчивался как раз вопросом о женитьбе. Почему?
— Жена нужна всем, и в первую очередь прозаикам. Без хорошей жены хорошим писателем не станешь, это закон жизни.
Интересно, где писатели берут своих жен? Старшие по возрасту, скорее всего, в деревнях. А молодые?
— Кто где, — сказал Жарук. — Я свою в студенческом общежитии высмотрел. Ты ведь тоже в университете учился?
— На филфаке, — кивнул я.
Мне не хотелось говорить на эту тему, потерянное уже не вернуть. Да и неизвестно, упустил ли я там свою жар-птицу. А вдруг она вот сейчас кружит возле тебя, хлопая крыльями?
— Некоторые писатели совсем не женятся, — сказал Жарук. — Женщины, случается, ревнуют к литературе. Так что у каждого это личный выбор. Но опыт подсказывает, что классиками становятся только при живой жене.
«А он не просто так вспоминает классиков, — подумал я. — Неужто хочет стать вровень с Купалой и Коласом?»
Жарук внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. И правильно. Лишнее слово часто спугивает удачу.
— На телевидении много работы? — перевел разговор на более ровную дорожку Жарук.
— Хватает.
— Надо в журнал переходить. Правда, пока молодой, хочется как можно больше поездить, на людей посмотреть. Короткевич вон аж на Дальнем Востоке побывал. Тебя туда не тянет?
— В Ташкент недавно летал, — сказал я. — Теперь собираюсь в Кишинев. Может, и до Камчатки доберусь.
— Давай, — кивнул Жарук. — Главное, не пропусти госпожу удачу. Она капризная.
Это я знал. Какой стремительной ни была телевизионная жизнь, про укромное местечко, в котором могла затаиться удача, я помнил.
6
Я увидел Наталью, и у меня, что называется, сердце упало в пятки. Больше ни у кого нет такой походки. И такой осанки. И лебединого изгиба шеи…
— Привет! — улыбнулась она уголками губ.
У нашей примы-балерины похудело лицо. Или мне показалось?
— Работы много, — сказала она. — Гонка с утра до вечера, да и есть нельзя.
— Совсем?! — поразился я.
— Почти. Кусочек вареного мяса в день, а тортик совсем нельзя.
Она снова попыталась улыбнуться, но ей это удалось плохо.
— Партнера для тебя по-прежнему выписывают из Томска? — спросил я.
— Из Новосибирска. В Томске я родилась. И не выписывают, а вызывают на спектакль.
— Я думал, как посылку.
— А я тебя читала, — сказала Наташа.
— По-белорусски?! — опять поразился я.
— Язык как следует еще не выучила, но стараюсь. Тебя на русский еще не переводят?
— Переводят, — признался я.
Как раз на днях ко мне приходил прозаик Антон Козляев с предложением о переводе.
— В журнале «Неман» готовят подборку молодых авторов, и мне дали твой рассказ «В февральскую вьюгу», — сказал он. — Согласен?
— Конечно, — пожал я плечами. — С белорусского переводить легко.
— Не всех, — усмехнулся Антон. — Но у тебя язык простой.
Мне эти слова не понравились.
Козляев был на год или два старше меня. И писал он, как я слышал, чуть ли не с пеленок.
— Мы вместе в Королищевичах были, — опять усмехнулся он.
— Что-то не видел, — сказал я.
— А ты и не мог видеть. Я кидал в печь уголь в котельной.
Мне приходилось слышать о писателях андеграунда, которые работали дворниками или истопниками, изучая жизнь. А может, и просто выживая. Но своими глазами такого я видел впервые.
— И теперь там? — спросил я.
— Нет, перешел на велозавод. Там и зарплата лучше, и место в общаге дали. Ты мою Таньку знаешь?
— Таньку? — не понял я.
— Жену. В Литинституте вместе учились. Недавно она выступила на митинге, и ее с треском поперли из института.
— За что?!
— За антисоветчину, — пожал плечами Антон. — Теперь на моей шее сидит.
— В Минске?
— А где же еще? Живет, правда, с родителями. Если бы он не был полковником КГБ, совсем посадили бы.
— Кто полковник?!
У меня голова пошла кругом.
— Отец, — посмотрел на меня, прищурившись, Козляев. — Другим путем в знаменитые поэты не пробьешься.
Вот теперь я кое-что понял. Если хочешь стать знаменитым, нужно прочитать на митинге антисоветчину. А еще лучше, чтобы тебя за это посадили в тюрьму.
— Тебя не посадят, — успокоил меня Козляев. — Ты нормальный белорусский писатель. Да и вьюга у тебя хорошая. Ну так что, переводим?
— Переводи, — вздохнул я. — А ты сам на митингах выступаешь?
— Не пускают, — хмыкнул в усы Козляев.
Они у него были намного гуще моих.
Интересно, читала ли прима-балерина нашего театра русского писателя Антона Козляева? Я слышал, он из-под Архангельска.
— Из писателей я только тебя знаю, — сказала Наташа. — А читаю Сэлинджера. Тебе он нравится?
— Хемингуэй больше.
— У него много пьют, — посмотрела куда-то мне за спину Наташа. — Сухно давно видел?
— Давно.
— А я недавно. Рисует на меня шарж.
— Меня он только обещает нарисовать.
Уголки губ у Наташи опущены вниз. Совсем недавно я их целовал. Отшатнется от меня, если обниму ее?
— Не надо, — дернула плечом Наташа. — Ты это знаешь лучше меня. С Валерой мне есть о чем поговорить, а с тобой нет. Чужие.
Вот так и проходим мы мимо своего счастья. Почему?
— Потому что литература для тебя дороже всего остального. И неизвестно, найдется ли женщина, которая согласится быть второй. Я второй ни для кого не стану.
И она умнее меня, эта длинноногая балерина. И я это знал с самого начала.
— Сегодня спектакль? — спросил я.
— Спектакль. Не хочешь прийти?
— У меня вечером монтаж.
— Вот видишь. А ты обниматься лезешь.
«Унижает меня?»
— Нет, — сказала Наталья. — Говорю как есть. У тебя на телевидении девушка?
— Есть, — неожиданно для себя признался я. — Только она на радио.
— Это одно и то же. Ну, прощай.
— Прощай!
Она пошла вверх по улице, к Троицкой горе, я вниз, к Свислочи.
У каждого из нас была своя дорога.
7
На сегодня у меня был запланирован визит в Академию наук.
— Соскучился по сектору белорусского языка? — спросил Тисловец, когда я сказал ему, куда собираюсь идти.
— У меня там автор, — сказал я. — Очень интересная женщина.
— Атрашевич? — посмотрел на меня сверху вниз Валентин Николаевич. — Что в ней такого интересного? Высокая, худая, как оглобля. Можно было найти фольклористку и лучше.
— Толстую, как кадушка?
У нас с главным были разные взгляды на женщин.
Валентин Николаевич махнул своей большой пятерней и скрылся в кабинете.
— С главным спорить не надо, — сказал Юзик, присутствовавший при нашей беседе.
— А я и не спорю, — сказал я.
— У него там девица, вот и бежит в академию, — послышалось из кабинета главного редактора. — Фольклористка так, для отвода глаз.
— Я тоже люблю высоких, — присоединился к нашей компании Корнилович.
Мы с ним были одного роста.
— Недомеркам нравятся высокие, — согласился Юзик.
— А что, рост в кровати совсем не мешает, — хмыкнул Рем. — Была бы гибкая талия.
— И то, что под талией, — поддакнул Юзик.
Коллеги подразнивали, но меня это не раздражало.
— Творческий вечер Алеся Бусыги смонтировал? — спросил Юзик.
Он никогда не забывал, что на первом месте у нас работа и то, что с ней связано.
— Смонтировал, — кивнул я. — Начало передачи, правда, не вытанцовывается.
— А что такое?
Вокруг нас собрался почти весь коллектив литературно-драматической редакции, не хватало одного Тисловца.
— Ему надо сдавать план на полугодие, — сказал Юзик. — Ну так что с началом передачи? Где проходил вечер, в Доме литераторов?
— Да, в Доме. Алесь Петрович вышел на сцену, походил по ней, держась рукой за подбородок, потом говорит в микрофон: «Долгое время я жил вдали от родины. Я работал в Кремле».
Коллеги грохнули.
— Что ржете, как жеребцы? — показался в дверях своего кабинета Тисловец. — А ну, марш по местам! А ты в академию! И эту родину выкинуть к чертовой матери!