Она села в ногах постели, и он сразу проснулся. Он не спросил, где она была, что с ней, только дернулся всем лицом, словно то, что он увидел, испугало его.
– Майкл, – сказала она, – когда твой отец поправится, что ты собираешься делать?
– Я никогда ничего не знаю.
– Удобно, – нападая, сказала она, – ничего не знать, если ты можешь себе это позволить, правда?
– Ты что имеешь в виду? Деньги? – не обижаясь, спросил он.
– Я имею в виду все! – крикнула она. – Не в лес же ты уйдешь, в конце концов!
– Почему? Можно и в лес.
– Майкл, – она начала сильно дрожать всем телом и, чтобы скрыть это, пересела на стул. – Кто тебя отпустит в лес?
– В том-то и беда, что меня не отпустят.
Он грустно и покорно улыбнулся.
– Я мешаю тебе? – спросила Николь.
– Это я мешаю тебе. У тебя вся жизнь идет кувырком из-за меня. Роджерс…
– Я видела его сегодня, – перебила она, – он наткнулся на меня в кафе. Полчаса назад.
Майкл неожиданно подскочил.
– Видела Роджерса? Что он сказал?
– Хочет, чтобы мы с ним уехали в Нью-Йорк.
– Ох, как ему нехорошо, – не глядя на нее, буркнул Майкл.
Она задохнулась от обиды.
– Всем нехорошо, не он один! А может быть, я еще соглашусь!
– На что?
– На все, – разрыдалась она, – на что и была согласна, пока тебя не выписали!
Он вдруг схватил ее за плечо.
– Никуда я тебя не отдам! Не смей даже думать об этом!
– Куда же я денусь?
– Отец выйдет из больницы. Поживем в Сэндвиче, в дедовском доме. Ты и я. Что-нибудь нужно будет заработать. Не знаю.
Вся ее обида мигом растаяла.
– Мне снилось сегодня, – прошептала она, – что я все хочу поставить какой-то букет в разбитую вазу. И воду наливаю, и запихиваю туда цветы, запихиваю, а ничего не выходит…
Она вдруг поцеловала его.
Он хотел было отодвинуться, но Николь изо всей силы обхватила его руками.
«Господи, помоги мне, – пронеслось у нее в голове, – сделай так, чтобы он не оттолкнул меня! Ну, хоть один-единственный раз, Господи!»
…Ты, оказывается, забываешь обо всем, когда в комнате гаснет свет и ты остаешься один на один с женщиной, которая изо всех сил прижимается к тебе и ищет твои губы своими дрожащими раскаленными губами.
Он не видел лица Николь, но чувствовал, что все оно залито слезами, которых становилось все больше и больше. Слезы не только не мешали им, но были необходимым дополнением к тому нежному, горячему, влажному – что и было ею, гораздо больше было ею, чем голос, движения, даже поступки, – потому что ни голос, ни движения, ни поступки не шли ни в какое сравнение с этой упругой, полыхающей влагой, которая, как ночное море, заманила его в свою пульсирующую глубину, растворила в себе и унесла.
Светловолосая Элла, по всей вероятности, сдала дежурство и ушла.
Доктор Груберт встал и прошелся по палате, потом вышел в коридор. Нигде ничего не болело, только голова слегка кружилась, будто он выпил несколько бокалов красного вина.
Все, о чем он сейчас думал, было самого спокойного и обнадеживающего свойства. Будучи врачом, он понимал, что, скорее всего, это действуют те лекарства, которые ему вводят, но – как бы то ни было – эффект был самый приятный. Он ни во что не погружался глубоко, но весело и плавно скользил по поверхности, будто спускался на лыжах с пологого склона.
Сначала он ласково и неторопливо вспомнил о сыне и не испугался – как раньше – того, что будет с ним дальше, вспомнил про Айрис – сочувственно, без всякого раздражения, потом вдруг наступил какой-то провал, пауза, и все его хорошее настроение разом закончилось.
Доктор Груберт нахмурился и вернулся в палату. Звонить Еве, как он с удивлением отметил про себя, все еще не хотелось, но и не позвонить он не мог.
Трубку поднял Элизе, которого он не сразу узнал, потому что Элизе говорил сорванным, не своим голосом.
– Она уехала, сэр. Это такая стерва. Она забрала моего сына! Если бы не это, мне было бы наплевать, куда она уехала, сэр, а так мне, наверное, придется разыскивать его через интернациональную полицию. Черт бы ее побрал, – он выругался, – то есть не полицию, я имею в виду, а миссис Мин, потому что этого я, честно говоря, не ожидал, такого, сэр, нет, это уж слишком.
– То есть как это – уехала? – оторопел доктор Груберт. – Что значит – забрала?
– Да так и забрала, сэр! Я пару недель назад сам отдал ей его паспорт, потому что она все хотела свозить его на Арубу или еще куда-нибудь на курорт! Я хотел, чтобы ему было весело, сэр, чтобы это пошло на пользу ребенку! Разве мне могло прийти в голову, что она повезет его за границу! Вчера она оставила мне на автоответчике, что уезжает в Москву, в Россию, сэр, и не знает, когда вернется, потому что у нее там дела, а Сашу она забирает с собой. Но сейчас не те времена, сэр, когда белая сука может все что угодно сотворить над черным человеком, сэр! Я не давал ей на это согласия, и я не хочу, чтобы это легко сошло ей, сэр, она еще у меня попрыгает!
– Она сама сказала вам, что уехала в Россию? Вы не ошибаетесь?
– Может, прокрутить вам то, что она сказала мне, сэр? У нее же любовник в России, и она срывается не в первый раз. Но я не хочу, чтобы она катала с собой моего сына, сэр, он не игрушка.
– Что вы собираетесь делать?
– Дьявол с ней! – прохрипел Элизе. – Голову ей оторвать, как только она появится! Вот что я собираюсь делать! Она не оставила ни адреса, ни телефона, старая сука. Вот уж действительно – сука, сэр! Но у меня, к счастью, есть небольшое окошко в Москву, она не знает об этом.
– Какое?
– У ее дочки Кати, моей жены, сэр, была записная книжка, и в этой книжке есть все московские адреса и телефоны. Там точно есть телефон этого парня, с которым трахается моя теща, я это знаю, сэр, он обведен красным фломастером!
– Вы что, хотите позвонить туда?
– А как бы вы поступили на моем месте, сэр?
– Я боюсь, – сказал доктор Груберт, чувствуя, как руки и ноги становятся слабыми и чужими, – что этот звонок будет иметь нехорошие последствия. Для нее, я имею в виду. Для миссис Мин.
– Мне еще думать об этой старой суке, сэр!
– На каком языке вы будете объясняться, если до-звонитесь туда?
– На каком языке? – озадаченно переспросил Элизе, и тут, видно, что-то пришло ему в голову. – А сами-то вы кто такой, сэр? Вы откуда звоните?
– В данный момент – из больницы.
– Вы, наверное, спали с ней, сэр?
У доктора Груберта вдруг сильно закружилась голова.
– Запишите мой телефон, Элизе. Мало ли что… Держите меня в курсе.
Он продиктовал номер и простился.
…Все, что угодно, можно было представить себе, но… улететь в Москву, не сказав, не попрощавшись! Гадость какая. Зачем же было посвящать его в свою жизнь, показывать этот дневник? Спать с ним? Если она знала, что все равно улетает?
Крупный пот выступил у него на лбу. Мысль о Еве вызвала острое отвращение, почти такое же, как мысль о жене.
«Легко отделался, – гримасничая от стыда, пробормотал он. – Четыре тысячи долларов плюс три байпаса».
…Запах жасмина замерзшими пальцами коснулся его лица. Голова закружилась так сильно, что доктор Груберт прислонился затылком к стене и закрыл глаза.
Влетела дежурная медсестра. Посчитала пульс, измерила давление. Потом пришла другая медсестра – пухлая, маленького роста, почти карлица, – сделала укол.
Через пятнадцать минут больной заснул, и как только он заснул – за окном вновь, с силой засиял и повалил снег.
Маленький Саша приплюснул нос к окну и увидел деревья под прозрачным белым стеклом. Потом он увидел провода и грустные комочки вмерзших в них птиц. Потом – опустив глаза – пушистый от белого двор, и посреди двора накрытую чем-то лохматым машину, похожую на божью коровку.
Над головой его пробили часы. Саша с удовольствием съел бы сейчас бутерброд или банан, выпил бы кока-колы, но вокруг было тихо, никто ничего не предлагал. Тогда он спрыгнул с подоконника и сквозь открытую дверь увидел Еву, которая крепко спала на диване.
Саша вспомнил, что они летели вчера на самолете, и рядом летело огромное, с оторванным ухом. Называется «облако». Он не первый раз летал: месяц назад отец взял его на остров, где живет другая бабка, Изабелла, – толстая и без зубов. На острове было очень хорошо.
Саша подошел к дивану. Нужно, чтобы она поскорее проснулась. Отец говорил, что Ева – такая же его бабка, как и бабка Изабелла, но Ева была не похожа на настоящую бабку, оставшуюся на острове со своими браслетами и в красной косынке, узлом завязанной над седыми бровями.
Ева была похожа на ту рыбу, которая приплыла, когда они с дядей Фрэнком и отцом пришли в китайский ресторан в Чайна-тауне, и там был круглый зеленый свет в стекле, и в нем рыбы.
Ева была самой красивой – блестящей, черной, с ярко-синими узкими глазами и какой-то замученной. Она все время била хвостом, словно хотела вырваться наружу, но ничего у нее не получалось, и она торопливо терлась своей скользкой головой с большим черным пером на макушке о стекло, именно там, где с другой стороны была Сашина ладонь. Ей, видно, очень хотелось потереться о саму его руку, но между ними была прозрачная стенка, и это приводило бедную рыбу в какое-то просто исступление.
Отец взял его на руки, и они сели за столик, но рыба не успокоилась: она скашивала свои синие глаза, чтобы еще раз увидеть Сашу, как бешеная носилась из одного конца аквариума в другой, натыкалась на остальных – спокойных, усталых рыб, – будто она слепая и не видит их, пока наконец не затихла, упала на дно, спряталась за розовую с лиловым пятном, полураскрытую раковину, и больше они с Сашей так и не встретились.
Бабка Ева напоминала ему эту рыбу. Слушаться ее было необязательно – Саша это отлично понимал, – но любить ее было намного легче, чем бабку Изабеллу, которая перед сном пела ему жирным горячим голосом – это было хорошо, – но однажды залепила зво