Нужна она ему сейчас – со своей задницей, со складками на боках? Утягивайся не утягивайся, молодости не вернешь. Она, как и весь их круг, ходила в церковь, постилась, устраивала такую Пасху, что куда там! Пироги и кулебяки ее славились на всю Москву. А смерти боялась, и ничего не чувствовала душа ее, кроме ледяного шершавого ужаса, когда она представляла себе то, что стоит за всем. И небом, и снегом, и домом, и деревьями, и пирогами, и дочерью, и театром, вообще – всем.
Ох, страшно. Воображение у Елены работало так, что выть хотелось, если дать волю этому проклятому воображению. А она давала. Словно с раннего детства кто-то проклял ее душу. Постись не постись. Душа была, как отравленная. И по вечерам – вот по вечерам особенно. Ну, ладно, еще пять, еще десять, пусть даже пятнадцать лет они проживут сносно. Без инсульта, без инфаркта. Денег в обрез. Много не нахалтуришь, всех спектаклей не поставишь, всех пьес не напишешь. У дочери будет своя семья, хорошо, если она забудет им этот кошмар пятилетней давности, тоже ведь и ее проволокли, не пощадили. А потом? А потом неизбежно подступит это. И нужно будет, как говорится, собираться. Куда? Она видела саму себя – в земле, под ее жесткими комьями, под колючим ее снегом – вот ноги, вот руки, остатки платья, остатки волос, зубы, ногти… Ох, о-о-ох! Господи, спаси и помоги! Кому кричу? Где Он? Какой Он? Получалось, что Елена обращается то ли к розовощекому старику с белой бородой, то ли к молодому истощенному человеку, намертво прибитому к кресту.
Господи! Где Ты есть-то? Кому мы все кланяемся, зачем постимся? При чем здесь куличи да пасхи?
…Вы изюму много добавляете? Я люблю, когда побольше. А мы с мужем недавно в Оптину пустынь ездили, поговорили со старцем. О, на многое, на многое глаза открыл!
Чепуха ведь это все! Глупости несусветные! Тот же климакс! Нет, но ведь всем помогает. Это у нее, у нее душа проклята. Молиться нужно больше, мысли свои очищать, чувства. Только успокоишься, придешь к решению, и опять… К кому бежать? Вокруг одни кликуши. Ну, сиди на родительской могиле, сажай незабудки, шепчись, а что ты знаешь-то? Где они теперь, папа с мамой?
С кем ты шепчешься?
От страха – когда подступали эти мысли – Елена или наливала себе рюмочку (только бы Томас не заметил! Заметит – убьет), или бросалась разговаривать с подругами, которые – хоть у них и не было ее воображения, – но старости боялись, за мужиков своих когтями цеплялись, подтяжки делали, жиры с боков отсасывали, – или же, если и подруги осточертевали, – пыталась углубиться в работу, в те же сценарии, те же халтуры.
Она была крепкой, способной, работала лихо, легко, не хуже своего благоверного. Так, во всяком случае, она думала. И многие подтверждали.
…Ничего не изменилось с Нового года. Почудилось ей это все, померещилось. Климакс. Другие вон от климакса в психушках сидят.
Осторожнее с женской душой, женщины – ведьмы, прав был Николай Васильевич.
Она решила, что будет с Томасом ласковой, никаких подозрений. Чтобы он не догадался, что она за ним послеживает. Стала по утрам готовить ему завтрак, яичницу с луком, кофе варить, витамины на тарелочку подкладывать. Витамины немецкие, а написано почему-то по-английски: «For Him».[25]
Пусть пьет, дорогой, не повредит.
…Сегодня в восемь вечера позвонила какая-то баба, выговор не московский, южный. Попросила его к телефону. Елена спокойно ответила, что его нет дома. Позвоните попозже. Можно в одиннадцать? И в двенадцать можно, звоните, мы поздно ложимся. Баба – судя по голосу, молодая, может, приехала из провинции в актрисы поступать? – спросила: а можно ли оставить телефон гостиницы? У них – она так и сказала: «у них» – дело, и очень важное. Тут Елена слегка напряглась. Какое такое дело? Баба замялась. Вы ему кто? Я ему жена, девушка, а вы – кто? Ой, не беспокойтесь, я никто, я вообще приехала из Нью-Йорка. И я правда никто, я как переводчица приехала, потому что мой друг не говорит по-русски, он доминиканец, из Доминиканской Республики, но он тоже живет в Нью-Йорке, и он меня попросил… Ему нужно тут своего ребенка получить обратно, у него теща увезла ребенка, представляете? Без спросу. На самом интересном месте – Елена услышала – словоохотливую переводчицу прервал какой-то мужчина по-английски, спросил, наверное, с кем она там так долго разговаривает, и переводчица сразу заткнулась, но телефон оставила.
Гостиница «Националь». Рукой подать.
Сердце у Елены заколотилось так, что еще немного – и разорвется. Что это все значит? Как вести-то себя? Передать ему телефон как ни в чем не бывало. Просто телефон, никаких подробностей. Тебе тут звонила какая-то женщина, вот телефон, просила позвонить. С южным акцентом. Небось сценарий какой-нибудь или устроиться хочет в Москве. Перезвони. Ни слова о том, что это гостиница, ни слова о Нью-Йорке. Так, между делом, позевывая. Потом, когда он будет звонить, нарочно уйти в ванную, включить воду, чтобы он думал, что она ничего не слышит. Самой же из ванной выскочить и стоять за дверью. Бесшумно все, босиком.
Что бы она ни услышала, виду не показать. Следить. Дальше мысли у Елены начинали путаться, слишком было страшно.
Томас пришел около двенадцати. Сразу увидел, как у жены блестят глаза. Выпила? Нет, не похоже. Неужели что-то подозревает?
– Я жутко голодный, – сказал он, хотя голодным не был. (Репетицию закончил в девять, заскочил к Еве.) – Ты уже поела?
– Я – да, – сказала она, широко зевая (слишком широко!), – но я тебе все оставила. Пойду в душ, спать хочу – умираю.
Достала из шкафа в коридоре чистое полотенце, набросила на голое плечо (в квартире жарко, топят, Елена ходит в сарафане!).
Уже одной ногой в ванной – обернулась. Глаза испуганные (не умеет она играть, актриса плохая!):
– Чуть не забыла, тебе там телефон какой-то оставили. Просили очень сегодня позвонить.
– Кто оставил?
– Ой, прости, я работала, не спросила даже толком, отвлекаться не хотелось. Какой-то голосок молоденький. Очень вежливый. Перезвони.
Протянула ему клочок бумаги с номером. Ушла в ванную, включила воду.
Он сразу понял: сейчас будет подслушивать. Но если не позвонить – тоже странно.
Набрал номер. Молодой женский голос, немного заспанный, с легким непонятным акцентом:
– Алло?
Назвался.
– Ой, подождите! Сейчас с вами будут говорить! Минуточку!
Передала трубку.
– Yes, this is me. I called you from New York a week ago. My name is Elize. I just came here, to get my son back, you know.[26]
За закрытой дверью ванной звонко лилась вода. Слава Богу. Моется.
Английский у Томаса был очень неважным, но объясниться можно.
– Last time… I tell you I have no idea where she is, – он с трудом подбирал слова. – Why you did not ring her from… From the United States? You can find her number through the relatives… May be they know…[27]
Трубку опять схватила девица.
– Я извиняюсь, Элизе просит, чтобы мы с вами встретились. Он не хочет просто так взять и заявиться к ней. То есть я имею в виду, мы же и не знаем, куда идти. Мы без вас просто не знаем, куда даже броситься. И Элизе просит, чтобы вы лучше пошли с нами. А то он говорит, что он за себя не отвечает. – Она не то засмеялась, не то всхлипнула.
Томас ощутил подступающую дурноту страха. Сказать им адрес Евы? А вдруг этот парень пойдет туда и убьет ее? Или изобьет? Да и вообще – если она убежала и спряталась – разве он имеет право выдать ее? Боже сохрани. Тогда – что? Пойти с ними? То есть опять-таки – выдать ее да еще и присутствовать при этом?
Трубка стала мокрой в его ладони.
В ванной лилась вода. Почему ему так везет на этих баб? Что это за проклятие такое на его жизни? Мало ему Елены с ее вытаращенными глазами и вечными подозрениями? Еще одна подвалила с украденным ребенком! Черным! От черного папаши, островитянина! Конечно, будет дикий скандал. Безобразный. С криками и мордобоем. Никакого другого спектакля не нужно. Приглашаем на премьеру.
Все это вихрем пронеслось в его голове.
И тут же все встало на свои места.
Она там одна с ребенком. Прилетела к нему, похоронив дочь и мужа.
У него нет выбора.
– Я вас прошу, – спокойно, хорошо поставленным актерским басом сказал он в трубку, – подождать до завтрашнего дня. Я постараюсь выяснить… – Он оглянулся на дверь ванной и увидел, что из щели внизу льется вода вперемешку с паром. – Одну минуточку! – крикнул он. – Сейчас перезвоню!
Ну, разумеется! Все, как и надо было ожидать! Елена стояла за вешалкой и подслушивала. Вода – кипяток крутой – переполнила ванну и хлынула в квартиру.
Босые, мокрые, потные, обжигаясь, чертыхаясь, ненавидя друг друга, двумя огромными тряпками еле-еле осушили пол в коридоре и ванной. Снизу, разумеется, застучала шваброй народная артистка на пенсии. Сейчас будет звонить, что ее залило. Вот, уже звонит.
– Возьми трубку! – выдохнул он.
О, какая гадость это все! Какая мерзость! Через какие унижения нужно проходить человеку! И ведь это все время так, всю жизнь! То одно, то другое! А кончается тем, что ползаешь на карачках, задницей сталкиваешься с другим таким же – ползающим, выжимаешь по очереди лохматые тряпки в унитаз!
Все. Народная артистка трезвонит не переставая. Он подошел. Елена открыла форточку на кухне, высунулась, курит на морозе.
– Что у вас там случилось? – сильно гнусавя, спросила народная. – Вы зайдите посмотрите, какие у меня пятна на потолке! Вы же мне ремонт должны теперь сделать! Я же не могу так жить, в безобразии! И сколько, сколько я вас просила! Будьте аккуратней, смотрите, что у вас происходит с кранами! Что же мне теперь, в кооператив писать? Ну, так я и напишу, и завтра же!
– Анна Георгиевна, – самым своим бархатным (а внутри всего колотило!), – я вас прошу: успокойтесь. Мы свои люди. У меня была тяжелейшая, – он глубоко, честно вздохнул, – ей-богу, тяжелейшая репетиция! Я решил принять ванну и – не поверите! – задремал! Старые мы все становимся, забывчивые и бессмысленные! Это вы у нас одна – молодцом! Ну, простите меня. Завтра зайду к вам с утра пораньше. Если пятна не высохнут, в воскресенье побелю вам потолок. Клянусь честью!