Герман кивнул.
– Согласен. Выглядит подозрительно. Ну, тут уж ничего не поделаешь, придется вам рискнуть.
– Я так батюшке и сказал. Придется, мол, рискнуть. А может, все как раз хорошо получится. И роспись в церкви поправим, и картину не потеряем. А?
Павел Егорович посмотрел с надеждой. На загорелом лице глаза казались совсем светлыми и очень добрыми. Лора, проникшись симпатией к Батюшкову, не утерпела.
– Да вы не волнуйтесь! Все будет хорошо!
Глава снова поскреб в затылке и, видимо поверив, весело сказал:
– У нас в субботу день села. Концерт намечается. Может, придете? Потом застолье организуем.
Лора посмотрела на Германа и вдруг предложила:
– А можно номер заявить? В концертную программу? От питерских гостей?
Мужики одновременно подняли брови.
– Номер? – спросил Герман.
– Какой номер? – спросил Батюшков.
Лора выгнула бровь и улыбнулась своей самой блистательной улыбкой.
– А вот это секрет!
Снова ошибка?
После службы их ждал сытный завтрак, а потом за Германом зашел отец Антоний, и они куда-то ушли вместе. Лора напрашиваться в их компанию не стала. Ей не терпелось добраться до компьютера и хорошенько поработать. Картина уже завладела ее мыслями. Она засела в своей светелке и потеряла счет времени.
От обеда она отказалась, тем более что Герман позвонил и сказал, что поест у отца Антония. Ну и отлично. Она уже увлеклась и не хотела прерываться. День прошел в трудах и заботах, а потому пролетел быстро.
Вечером, когда любезная и хлебосольная Зоя Павловна накормила их ужином, а потом еще и на чай зазвала, Герман спросил, начала ли она работу с портретом.
– Будем считать, что да, – ответила Лора, не в силах отказаться от второй ватрушки с деревенским творогом.
– И что скажешь?
– Скажу, что и на этот раз семейству Строгановых не повезло. Это не Софья Владимировна.
Герман посмотрел удивленно. Даже чашку на стол поставил. Плюшек он не ел и чай пил несладким.
– То есть опять полный афронт? Точно?
– Точнее некуда. Сейчас поясню. Виже-Лебрен перерисовала практически всех русских аристократок. Когда речь шла о портрете с ребенком, с сюжетом не заморачивалась. На несколько условном фоне – ну, там, стена с колоннами или что-то в этом роде – модели вполоборота сидели на диване, держа ребенка на руках. Образ тоже был один на всех – Мадонна с младенцем, но в нарядах эпохи ампир. Во Франции их называли «голые платья». Свободные, часто яркие. Кстати, художница их шила сама.
– Какая предприимчивая! – удивился Герман.
– Ушлая дама, согласна. Еще и прически заказчицам крутила. Словом, весь пакет услуг. Да, забыла. На голове покрывало. Младенец, как водится, в рубашечке. В нашем случае все так и есть.
– А чего нет?
– Понимаешь, у Софьи Строгановой ребенок сидел на руках, голова на уровне груди матери, а тут стоит на коленях, прижавшись лицом к щеке женщины. Их головы практически на одном уровне находятся.
– Что же этот ваш… который картину нашел… как его?
Лора вздохнула и заглянула в чайник, осталось ли там еще кипятку.
– Чернышевский.
– Николай Гаврилович?
– Наоборот. Гаврила Николаевич.
Герман хмыкнул и посмотрел, как она тянет с тарелки пирог с капустой.
– Шутишь?
– Я – нет. Это его родители большие шутники. Повеселили народ.
– Да уж. Так он что? Совсем ничего не соображает? Откуда ему про Строганову в голову прилетело?
– Ума не приложу. Почему он в любом портрете видит какую-нибудь Строганову? Кстати, портрет Анны Сергеевны Строгановой с сыном Виже-Лебрен писала тоже. И тоже в покрывале. В Белом зале Эрмитажа висит.
– Так, может, это она? Жалко Гаврилу Николаевича разочаровывать.
– Ну нет. На нем фигура женщины по размеру гораздо больше, чем здесь.
Герман приподнялся и подтянул блюдо с пирогами поближе к Лоре.
– Деловая особа эта Виже-Лебрен.
– Не то слово.
Он помолчал, поболтав в чашке остатки чая.
– Так что же теперь? Выходит, зря мы всю эту катавасию затеяли? Царь фальшивый оказался и тебе здесь делать нечего?
– Никак меня спровадить хочешь? Думаешь, мешать буду?
– Да я-то что! Вот хозяйка, боюсь, скоро по миру пойдет с такой постоялицей. Все ватрушки в один присест умяла и, кажется, останавливаться не собирается.
Лора замерла с набитым плюшкой ртом.
– Ой, блин… Точно. Позор какой…
– Да уж… А главное – куда только лезет? Маленькая, худенькая, а прожорливая…
Он закрыл ладонью щеку и потряс головой, словно не мог понять, как такое может быть на белом свете.
– И сколько я съела? Четыре?
– Пять. Но я не считал.
Лора отодвинула чашку и стала вылезать из-за стола.
– Куда? Ты еще кулебяку не попробовала! – Герман, посмеиваясь, стал выбираться вслед за ней.
– Тише ты, – шикнула Лора, – скажем, что мы вдвоем ели.
– Ну нетушки, ты меня в этот криминал не впутывай!
Герман изобразил на лице праведное возмущение и крикнул:
– Зоя Павловна, спасибо за чай и обалденные пироги! Лора шесть штук съела и с собой прихватила парочку!
От неожиданности Лора задохнулась и выпучила глаза на манер Вовчика Щеглеватых.
– Что? Ах ты Фриц несчастный! Своих сдавать? Мало мы вам под Москвой наваляли?
Она погналась за стремительно улепетывающим по дорожке Германом и даже не вспомнила о собаке, которая, высунувшись из будки, проводила бегунов недоуменным взглядом.
Лора выскочила за калитку и тут же оказалась у Германа в руках. Он держал крепко, почти обнимал, и Лоре ужасно хотелось, чтобы он прижал ее чуть-чуть посильней. Однако вместо этого она выскользнула из его рук и, словно стараясь отдышаться, отошла.
– Знаешь, если бы ты дал мне договорить…
Она сделала паузу и обернулась. У него было расстроенное лицо. Всего мгновение. Но она заметила. Ага! Будешь знать, как надо мной потешаться!
Почувствовав удовлетворение от малюсенькой мести, Лора улыбнулась своей коронной улыбкой и взяла его под руку.
– Прошвырнемся по Бродвею?
Герман молча повернул направо, к реке.
– Так вот, наш недобитый союзник Фриц Александрович, никуда я не собираюсь уезжать, а собираюсь заполучить картину для исследования.
Герман поднял брови. Вроде как удивился, но было видно, что успокоился. Неужели думал, что я смотаюсь, а его брошу тут одного фреской заниматься?
– На предмет? – спросил он как можно равнодушнее.
Ишь ты! На предмет!
– На предмет установления авторства и времени создания, конечно. То есть атрибуции.
– Ты же сказала, что картина не та?
– Не та, что искал наш неудачливый друг Гаврила Николаевич Чернышевский, но уверена, что это не любительский опус руководителя рисовального кружка из дома пионеров.
– Это и так понятно. Вещь действительно старая. Ты сколько ей дашь?
– Более двухсот.
– Значит, все-таки конец восемнадцатого. Уже неплохо. А что еще?
Лора видела, что настроение Германа улучшается с каждым ее словом. Она почувствовала привычную уверенность и скомандовала:
– Сорви мне яблоко. Вон, видишь, через забор перевесилось.
– Оно неспелое.
– Да нет, смотри какое крупное.
– Это поздний сорт. Оно только к октябрю нальется.
– Ну что тебе, жалко для меня яблока?
Мне для тебя ничего не жалко, даже себя самого. Герман посмотрел на свою Царевну и… молча полез за яблоком.
– Ого, какое красивое, а ты говорил…
Лора с ходу откусила большой кусок и… чуть не выплюнула. Яблоко было жестким и страшно невкусным. Действительно, поздний сорт. Она прожевала и откусила еще.
– Я же говорила – вкуснятина.
Герман только головой покачал. Ни за что не признается, что не права. Одним словом, Царевна.
– Так вот. Что ты меня все время прерываешь?
– Говори, говори…
– Я и говорю. Вещица эта непростая. Восемнадцатый век – не главное. У меня есть предположение, что это все же наша любимая Виже-Лебрен. Только…
Лора откусила еще раз. Яблоко жевалось с трудом.
– Изображена другая известная персона.
– И ты догадываешься кто?
– Возможно, я еще хуже Чернышевского, но предполагаю, что это портрет княгини Александры Голицыной с сыном Петром.
– А эта чем знаменита?
– Более всего тем, что, живя в России, была ярой католичкой и всех призывала последовать своему примеру. Хотя на портрете ее набожность незаметна.
– Так он был украден? Портрет?
– Выставлен у нас в Пушкинском музее.
– Тогда я вообще ничего не понимаю.
– Я же рассказывала, что портретов чаще всего было несколько. Про Голицыну я не знала, но, возможно, так и есть.
Они остановились на довольно крутом берегу. Река, почти черная после заката, делала огромную петлю, вилась по равнине, не скрытая ни лесом, ни постройками. Несмотря на поздний вечер, видно было далеко. Они помолчали, глядя на причудливые изгибы. Холодало, ветер стал усиливаться.
Герман что-то накинул Лоре на плечи. Оказалось, он нес с собой ветровку. Заботливый какой. Лучше бы просто обнял. Лора покосилась на недогадливого. Тоже мне кавалер! Она разозлилась и впилась зубами в ужасное яблоко, которое все еще несла в руке.
– Ну все, кончай! Смотреть жутко!
Герман выдернул у нее обкусанный неспелый плод и, размахнувшись, запулил подальше.
– Ты чего?
– Ничего. Завтра пронесет, тогда узнаешь, чего.
– Еще чего! Вкусное яблоко! И… я тебя не просила спасать меня от поноса! Мама ты моя, что ли?
Не обращая внимания на возмущенные восклицания, он подошел, прижал ее к себе и, глядя в глаза, сказал:
– Здесь я тебе и за маму, и за папу, и за всех.
Лора, уже почти укрощенная, все же пискнула:
– Завтра сорву и съем.
Герман усмехнулся.
– Знаю. У вас, Царевен, генетический код такой – никого не слушаться.
И поцеловал. Сильно. Долго. По-настоящему. Лора замерла, ожидая продолжения и почему-то страшась, но он просто отпустил ее и посмотрел на быстро чернеющее на западе небо. А потом взял за руку и повел домой.