Неизвестно, сколько прошло времени, но он пришел в себя, когда Лора объявила, что, если он ее сейчас же не отпустит, ее спина будет покрыта синяками, потому что она лежит на какой-то коряге.
Герман приподнял ее и переложил на себя. Так привычнее. Лора потерлась щекой, повертела головой, поболтала ногами и неожиданно предложила искупаться. Герман приподнял голову. По сизой от утреннего холода реке бегали волны. Как мурашки по спине.
– Искупаться? Уверена?
Лора вскочила и бросилась к реке.
– Это… что же она вытворяет?
Он побежал за ней, хотел перехватить, но Лора уже барахталась на мелководье, плескаясь и разбрызгивая воду.
– С ума сошла? Простудишься!
Он поднял ее на руки и вынес на сушу.
– До чего же ты отчаянная!
Лора схватила одежду и стала напяливать на мокрое тело. Теперь она почувствовала, что на улице собачий холод. Герман натянул на нее джинсы, футболку, куртку и застегнул до самого горла. Шарфом обмотал влажные волосы, и она стала похожа на Марфушеньку-душеньку, сидящую под елкой в ожидании приданого. Он не сдержался и стиснул ее так сильно, что она охнула.
– А ты чего? Одевайся скорей!
Почему-то она не решалась смотреть на него голого. Прятала глаза. А он как ни в чем не бывало прошелся по берегу, стряхивая с себя капли, и заявил:
– Сначала обсохну немного.
Он повернулся, и она снова воровато отвела глаза, хотя, конечно, успела рассмотреть все, что нужно. Он словно не замечал ее смятения.
– Мы с дедом купались до ноября. На Крещенье в прорубь окунались. Лет с пяти. Так что я привычный.
Ну а я непривычная! Лора внезапно рассердилась и, отвернувшись, подняла с земли сумку, которую по дурацкой городской привычке всюду таскала с собой. Герман подошел и обнял ее.
– Ты чего, Царевна?
Она спрятала лицо у него под мышкой и пискнула оттуда:
– Хорошо тебе, ты такой красивый, что можешь голым по улицам ходить. А я вот…
– Толстая? – подсказал он.
– Да, я… толстая? Ты сказал, что я толстая? Я кажусь тебе толстой? Я?
Она раздула ноздри и вытаращила глаза. Герман не выдержал и расхохотался.
– Да не толстая ты, успокойся! Вы, женщины, это что-то! Самой тощей скажи, что толстая, поверит! Причем с ходу! Просто поразительно! Ты что, себя в зеркале не видела?
– Да, мы такие! Не понимаю, что тут смешного!
Герман вытер мокрые от слез глаза.
– Ты такая потешная, когда злишься! Просто не мог удержаться от провокации!
– Ах ты… поросенок немецкий!
И кинула в него камешек. Герман увернулся и стал карабкаться по откосу. Она полезла за ним, продолжая обзываться и кидаться тем, что попадалось под руку.
Хохоча и гоняясь друг за другом, они постепенно приближались к дому и вдруг услышали зычный голос Зои Павловны, выкликающий их на все село.
Оказалось, хозяйка их обыскалась. У нее, видишь ли, оладьи остывали! И пюре! И котлетки домашние! И сырники со сметаной!
И тут они, посмотрев друг на друга, вскрикнули разом:
– А где Чернышевский?
Оказалось, забытый ими Гаврила Николаевич вовсе не потерялся в пространстве. Сразу после концерта его подхватил человеческий поток и увлек в клуб. Там, в окружении местных нимф, Чернышевский так славно провел время, что обнаружил себя утром рядом с прекрасной селянкой у нее дома. Испугавшись, Гаврила пулей рванул к зданию администрации и упросил Батюшкова отправить его на станцию хоть на тракторе. Павел Егорович удивился, но машину дал.
– И куда торопился? – недоумевала Зоя Павловна. – Похмелился бы сперва.
Посмотрев на Германа, Лора пожала плечами.
– Я позвоню ему с дороги.
Когда они, задевая животами углы, вылезли из-за стола, стрелки часов приближались к одиннадцати.
Картину, завернутую в бесчисленные слои мешковины и обвязанную бечевкой толщиной с канат, отец Антоний и Батюшков принесли вместе. Герман положил драгоценный груз в багажник и стал прощаться.
Пока все обнимались и целовались, давали ценные указания по поводу картины и наказы по поводу здоровья, прошло еще не менее часа.
Наконец выехали. Поговорив с Чернышевским и убедившись, что он жив и здоров, Лора в изнеможении откинулась на сиденье.
– Рада, что уехали, но уезжать не хочу. Так бывает?
– Не знаю, но у меня те же ощущения. Хорошее место, хорошие люди.
– Щеглеватых три раза звонил. Торопит.
– Ты ему уже сказала, что это опять не Строганова?
– Нет, конечно! Пока я сама не буду уверена на сто процентов, ничего говорить не стану. Зачем расстраивать беднягу Чернышевского? А потом, если это подлинник, Голицына, да еще и Виже-Лебрен, Вовчик будет счастлив втройне! Ему-то все равно, кто на портрете. Главное – слава!
Неожиданно она взяла руку Германа, лежащую на рычаге переключения передач.
– Ужасно шершавая. И какая-то корявая. А еще мозоли.
– Дед Кирьян такие называет «куковяками».
– Точнее не скажешь. Настоящая куковяка!
И поцеловала мозолистую ладонь.
– Царевна, ты…
– Молчи. Не говори ничего, ладно?
Лора подержала его руку и положила на место. Слишком много всего хочется сказать. Поэтому самое лучшее – просто помолчать.
Всю дорогу за ними по пятам гнался дождь, но догнать не смог.
Не Строганова
На следующий день Герман пропал с радаров. Лора немного злилась, потому что сразу начала по нему ужасно скучать. Конечно, она прекрасно знала – он с головой ушел в работу над портретом и именно потому не выходит на связь, что хочет закончить быстрей. Все равно! Он должен был звонить хотя бы раз в день, узнавать, как у нее дела, говорить, что дико соскучился и мечтает только об одном, вернее только об одной! О своей Царевне! Вот как он должен был делать!
Но он этого не делал.
Зато на нее давил Щеглеватых. Все, что она знала и думала о картине, он вытянул довольно быстро, потом долго переспрашивал, уточнял и перепроверял. Оно и понятно. На этот раз промашки быть не должно: все-таки речь шла о работе высокой ценности. Чернышевский тоже пыхтел вовсю, хотя с некоторых пор был у начальника не «в прелести». Щеглеватых даже наорал на него, обвинив в профессиональной некомпетентности, что потрясло Гаврилу Николаевича не меньше, чем его ошибка. Вдоволь запугав младшего научного сотрудника, Вольдемар переключился на Лору и потребовал немедленно предоставить полное описание и атрибуцию портрета, хотя знал, что это невозможно.
А Герман молчал.
Сто раз Лора порывалась поехать в Гатчину, но каждый раз себя останавливала. Дергать Германа бесполезно. Ругаться с ним – тем более. Он все равно будет работать так и столько, как и сколько считает нужным. А насчет ссоры, так и ежу понятно, что все ее попытки затеять драку он пресечет на корню. Потому что в их стае он – вожак.
Вожак. Странно звучит «в предлагаемом контексте», как сказал бы папа. До некоторых пор она считала, что это слово может иметь отношение только к ней самой. Все считали ее своенравной и непокорной. Да она и сама была в этом уверена! И вот пожалуйста! Пришел, увидел, укротил! Нет, кажется, Македонский говорил «победил». Какая разница! В данном случае «укротил» и «победил» – синонимы. Выстроив синонимический ряд, Лора усмехнулась. Папа был бы доволен.
Герман позвонил под вечер и сказал ровно два слова:
– Царевна, приезжай.
Темнело уже по-осеннему рано. Лора обошла дворцовый парк и сразу увидела ярко освещенные окна мастерской на втором этаже. Германа видно не было, где-то лилась вода, а на мольберте перед ней стоял портрет.
Александра Голицына, прижимая к себе сына Петю, смотрела на нее, чуть наклонив голову, словно подтверждая – да, это я. Нежное, подрумяненное лицо спокойно, стан изящно изогнут, темно-зеленый тюрбан на голове и ярко-красное платье идут ей, и она это знает. Нежно обнимая своего кудрявого ангелочка, она смотрит на мир с тем достоинством, какое бывает только у молодых матерей.
– Хороша?
Герман стоял сзади и вытирал голову полотенцем. Лора молча подошла и прижалась.
– Прости, что не звонил.
– Неважно.
– Для меня важно. Но я так хотел тебя обрадовать, что не останавливался. Почти не спал.
Лора подняла голову и посмотрела в колдовские зеленые глаза. Сегодня они были очень светлыми, словно ярким днем. Или ей так казалось?
– Спасибо. Она прекрасна.
– Самая прекрасная здесь – ты.
Уже глубокой ночью, когда они наконец обрели способность членораздельно выражать свои мысли, Лора вдруг сказала:
– Я хочу тебя познакомить со своей подругой Тимофевной.
– Уже решила меня сбагрить?
– Она тебя не возьмет. Не ее размерчик. Ей семьдесят пять.
– Вы дружите?
– Еще как! Она необыкновенная! Уверена, что вы с ней понравитесь друг другу!
– Я всегда нравился старушкам.
– Не прибедняйся, думаю, не только старушкам. Признавайся.
Герман усмехнулся и, подтянув Царевну повыше, поцеловал.
– Давай не будем о глупостях. Спи. Завтра тебя ждут великие дела.
Лора устроилась у него под боком, закинула ногу ему на живот и в тот же миг заснула.
Утром она поехала представлять портрет Александры Голицыной пред светлые очи начальника.
Вольдемар и Гаврила смотрели на портрет из разных углов. Щеглеватых – близко, Чернышевский – издалека, боясь попасться начальнику на глаза.
– Правда, хороша? – время от времени восклицала Лора.
Чернышевский с готовностью кивал из своего угла. Вольдемар молчал. Наконец он уселся за свой стол и спросил:
– Так ты настаиваешь, что это не копия?
– Настаиваю. Да ты и сам все видишь. Авторство Виже-Лебрен неоспоримо. Все, до мельчайших деталей, говорит, что полотно писалось одновременно с уже известным нам портретом. Следовательно, это авторский повтор, а может, и наоборот – перед нами как раз первичная работа.
– А откуда ее немцы сперли, как ты думаешь? Куда возвращать будем? Или сразу в Эрмитаж?
– Я уверена, что судьбу картины должны решать ее хозяева.