Герман схватил ее и прижал покрепче, чтобы не брыкалась.
– Когда ты злишься, то смешно раздуваешь ноздри.
Лора дернулась.
– Подожди. Еще не все. Запомни раз и навсегда. Это я влюбился в тебя с первого взгляда. Я первый сказал, что люблю. И это я делаю тебе предложение.
Он перехватил ее руку и ловко надел неизвестно откуда взявшееся колечко. Лора затихла, зачарованно глядя на свой палец.
– А теперь скажи, Долорес Сарита Алонсо де Витория, будешь мой женой?
Лора подняла голову и посмотрела в погибельные зеленые глаза.
– А фамилию можно оставить?
– Нет. Теперь мы с тобой – Строгановы. Новые Строгановы.
– Эх, пропущу конец сезона! – сокрушалась Ольга Тимофеевна, глядя из окна палаты на одетых по-осеннему людей, снующих по улице. – Пока эта чертова Галя не начала меня травить, как таракана, я планировала на золотую осень нечто новенькое.
Мадам Тимофевна поерзала, устраиваясь на больничной койке.
– Прикинь, я в рваных джинсах, черной косухе и бандане с черепами качу по Невскому на сегвее!
– Это что такое?
– Такая штуковина вроде колесницы, только электрическая и с ручкой, как у самоката.
Лора выпятила губы трубочкой.
– Думаешь, бандана – перебор? – засомневалась Тимофевна.
– Думаю, бандана – просто вишенка на торте! – уверила Лора и чмокнула подругу в щеку.
Ольгу Тимофеевну выписали только через неделю. Старческий организм восстанавливался медленно. Лора видела, что Мадам затосковала, поэтому они с Германом развлекали ее как могли. Закачали в телефон кучу игр, натащили глянцевых журналов с дивными картинками на каждой странице, покупали самые любимые лакомства. Наконец врачи разрешили ее забрать.
Тимофевна долго стояла у машины. Не могла надышаться. Герман помог ей пристегнуться в салоне и поцеловал руку. Мадам сложила губки бантиком и незаметно заглянула в зеркало заднего вида. Ужас, конечно, но не ужас-ужас-ужас, решила она.
Гурьбой они поднялись в квартиру. На кухне пахло чем-то упоительно вкусным. Было ясно, что молодежь готовилась к ее возвращению.
Ольга Тимофеевна зашла в комнату и остановилась на пороге, недоуменно уставившись на стоявшую посредине странную черную раскоряку с надписью «SEGWAY».
А на спинке стула, и это было еще «страннее», висела кожаная черная куртка, на ней – платочек. Ольга Тимофеевна подошла. По синему полю платка были разбросаны миленькие беленькие черепа со скрещенными костями.
Мадам Тимофевна потянула носом, поморгала и, успокоившись, достала из сумочки коробку. Вынув свое сокровище, она пристроила его рядом с платочком.
– Вот мы и дома, Эльфа.
Золотая пушкинская осень в этом году не случилась. Дни, как один, стояли дождливые. С Финского залива непрерывно дул пронизывающий ветер. Нева ерепенилась волнами, бросая мутную воду на парапеты.
И вдруг напоследок выдался погожий денек. Всего один. Но какой! Питер встрепенулся и засверкал-таки осенним червонным золотом. Народ высыпал на улицы и в парки надышаться теплом перед долгой непогодой.
По Невскому проспекту на дорогом модном агрегате катила старушка. Черная косуха сверкала заклепками и молниями. Большие солнечные очки отражали летящие мимо мосты и здания. Люди оборачивались на лихую старушенцию. Некоторые улыбались. Три бомжеватых мужика, ловивших рыбу с Аничкова моста, чуть удочки не побросали. Она остановилась у витрины Зингеровского дома и полюбовалась на себя, отраженную в чистом стекле.
– Все-таки бандана – вещь совершенно необходимая в гардеробе современной женщины! – объявила Мадам Тимофевна своему отражению и, вцепившись в ручки своей колесницы, покатила по городу, подставляя лицо ветру и солнцу.
Как все старики, Григорий Строганов любил тепло, но не любил солнце, особенно такое настырное, как здесь, поэтому его любимым местом была небольшая терраса в юго-восточной части дома. Он подолгу сидел там, работая или просто размышляя о жизни, покачиваясь в удобном кресле с подставочкой для ног. Терраса хорошо прогревалась, но вездесущее солнце проходило стороной и припекало не так ужасно, как в других частях дома. Сегодня он не вышел на террасу ни разу. Накануне пришло приятное известие, с утра надо было спешно заняться делами, и только к вечеру он наконец получил то, чего ждал так долго.
Поглядывая на довольно большую плоскую коробку, лежащую перед ним, Григорий Сергеевич долго изучал какие-то бумаги, потом что-то писал. Наконец, помучив себя ожиданием, встал и, подняв коробку, пошел по привычному маршруту в конец коридора. Шагалось сегодня легко. Предвкушение радости делало его шаги пружинистыми и почти стремительными.
По лестнице в подвал он спускался осторожно. С каждым шагом сбоку зажигались молочным светом лампы. Он поставил коробку, привычно и быстро потыкал в кнопки замка. Дверь дернулась, стала открываться и замерла.
– Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, ты чего стоишь, не отворяешься, – перефразировал он монолог Ильи Муромца и надавил на непослушную дверь плечом. Та скрипела, но отворяться не желала. Он приналег всем телом, и дверь наконец отъехала в сторону.
– То-то же…
Григорий Сергеевич двинулся в конец зала. Лампы в потолке, загораясь, словно сопровождали его шаги. Прислоненная к стене, стояла богатая рама. Он положил коробку на стол и открыл. Достал из нее картину, натянутую на подрамник, ловко вставил в специальные крепления рамы и потянул за веревку, привязанную к ней. Рывками рама стала подниматься и встала рядом с другими картинами.
– Приветствуя тебя, моей души отрада, – пропел он. Отошел к стоящему неподалеку креслу, сел и стал любоваться.
На холсте был изображен старик в парадном генеральском мундире. На плечах эполеты с аксельбантами, седая борода, падая на грудь, прикрывает многочисленные медали, зато хорошо видны ордена. Правой рукой старик опирается на трость, левая лежит на подлокотнике кресла. У него серьезное, полное достоинства лицо, а глаза смеются, и взгляд при этом острый, молодой.
«Кузнецов Николай Дмитриевич. Портрет Александра Григорьевича Строганова. 1891» – было написано на медной табличке.
– А ведь похож! Без дураков. Похож, и все тут.
Он туда-сюда понаклонял голову, рассматривая человека на портрете, и повторил еще уверенней.
– Похож однозначно.
Настроение росло в геометрической прогрессии, и тому была веская причина. Долгое время Строганов думал, что все каналы для пополнения его коллекции перекрыты, а связи оборвались. Но через некоторое время стало ясно, что в России, как во всякой цивилизованной стране, за деньги можно сделать все.
Сегодняшнее пополнение коллекции оказалось выше всех похвал. Портрет не просто радовал самим своим появлением. Именно эта вещь ожидалась с особым нетерпением. Невооруженным взглядом было видно, что между стариком на портрете и хозяином галереи есть сходство, которое обычно называют фамильным.
Посидев еще немного в немом созерцании картины, Григорий Сергеевич встал и двинулся к выходу уже не стремительными, а медленными, старческими шагами. Все-таки сегодня он устал.
Он запер дверь хранилища, набрал код и поднялся по лестнице. Дело сделано. И сделано неплохо. Теперь можно расслабиться. Ненадолго.
Он двинулся на террасу, прихватив по пути бутылку виски, стоящую на консоли, и негромко сказал:
– Себе оставлю имя.
А затем повторил еще раз, уже тверже:
– Имя – себе!
Солнце почти село, и это напомнило ему о том, что наступила осень. Скоро станет прохладнее и отвратительно жаркий сезон закончится.
– Конец сезона. Это хорошо.
Строганов опустился в кресло, прикрыл ноги теплым пледом и закрыл глаза.
Снег в этом году выпал точно на Покров Пресвятой Богородицы. С его приходом ветер вдруг утих, невские волны присмирели, парки и дома, накрытые чистейшим девственным покрывалом, тоже словно успокоились. Город приоделся в белое и стал ждать зимы.