Лагун я вижу зеркала,
Где Адриатики Венера
Смеется, розово-бела.
Соборы средь морских безлюдий
В теченьи музыкальных фраз
Поднялись, как девичьи груди,
Когда волнует их экстаз.
Челнок пристал с колонкой рядом,
Закинув за нее канат,
Пред розовеющим фасадом
Я прохожу ступеней ряд.[31]
Как изящно, будто скользишь по зеленым каналам розово-перламутрового города, сидя в черной гондоле с серебряным форштевнем и развевающимися на ветру занавесками! Строки стихов напомнили Дориану прямые бирюзовые линии, что тянутся за лодкой, идущей в сторону знаменитого пляжа Лидо. Краски в них сверкают, словно оперение опалово-радужных птиц, порхающих вокруг высокой резной колокольни или вышагивающих с величавой грацией по полутемным пыльным галереям. Он откинулся назад и прикрыл глаза, твердя снова и снова:
Пред розовеющим фасадом
Я прохожу ступеней ряд.
В этих двух строках была вся Венеция. Он вспомнил проведенную там осень и дивную любовную историю, подвигшую его на упоительные безрассудства. Романтика присуща любому городу, однако Венеция, как и Оксфорд, создает для нее подходящий фон, а для истинной романтики фон – это все или почти все. Часть времени он провел с Бэзилом, и тот был в неистовом восторге от Тинторетто. Бедняга Бэзил! Что за ужасный конец его постиг!
Дориан вздохнул и вновь взялся за книгу, пытаясь забыться. Он читал о ласточках, что снуют вокруг маленькой кофейни в Смирне, где хаджи перебирают янтарные четки, а купцы в тюрбанах покуривают длинные трубки с кисточками и степенно беседуют. Он читал о луксорском обелиске на площади Согласия, который роняет гранитные слезы и мечтает вернуться к знойному, покрытому цветущими лотосами Нилу, к сфинксам и алым ибисам, к белым грифам с золочеными когтями и крокодилам с берилловыми глазками, ползающими в зеленой дымящейся жиже. Он принялся размышлять над строками, что извлекают музыку из потемневшего от поцелуев мрамора и уподобляют его контральто, в которых Готье рассказывает о дивном изваянии, о monstre charmant[32], что покоится в порфировом зале Лувра. Однако вскоре книга выпала у него из рук. Дориан разнервничался, его захлестнул острый страх. А вдруг Алана Кэмпбелла нет в Англии? Тогда вернется он нескоро. Или откажется прийти. И что тогда делать? Медлить нельзя. Прежде, лет пять назад, они были очень дружны, практически неразлучны. Потом отношения резко прекратились. Теперь, при встрече в обществе, улыбался лишь Дориан Грей – Алан Кэмпбелл никогда.
Алан, юноша чрезвычайно одаренный, но весьма далекий от изобразительного искусства, красоту поэзии научился различать лишь благодаря Дориану. Единственной его страстью была наука. В Кембридже он проводил большую часть времени в лаборатории и с отличием сдал экзамен на степень бакалавра. После окончания учебы Алан сохранил интерес к изучению химии и даже завел собственную лабораторию, где и просиживал целыми днями, к большому недовольству своей матери, всем сердцем желавшей для него места в Парламенте и наивно считавшей, что химик суть то же самое, что и аптекарь. Кстати, он был выдающимся музыкантом и играл на фортепьяно и скрипке лучше многих любителей. Собственно, музыка и свела их с Дорианом Греем, музыка и то непреодолимое обаяние, которое Дориан способен был проявлять по своему желанию, зачастую сам того не осознавая. Они познакомились на вечере у леди Беркшир, когда играл Рубинштейн, и после этого их всегда видели вместе в опере и везде, где звучала хорошая музыка. Дружба молодых людей продлилась полтора года. Кэмпбелл постоянно находился либо в поместье Сэлби, либо в особняке на Гросвенор-сквер. Для него, как и для многих других, Дориан стал воплощением всего самого прекрасного и потрясающего. Однако вскоре люди заметили, что при встрече бывшие друзья едва разговаривают и что Кэмпбелл уходит слишком рано с вечеров, на которых присутствует Дориан Грей. И еще он сильно изменился: временами впадал в меланхолию, на смену любви к музыке пришло чуть ли не отвращение к ней, сам же играть он перестал, отговариваясь тем, что слишком занят наукой. Так оно, вероятно, и было. С каждым днем он все более интересовался биологией, имя его мелькало в научных журналах в связи с некими загадочными экспериментами.
Его-то Дориан Грей и ждал, поминутно поглядывая на часы. Время шло, и он волновался все сильнее. Наконец он вскочил и принялся расхаживать, словно красивый зверь в клетке, меряя комнату широкими бесшумными шагами. Руки его необычайно похолодели.
Напряженность ожидания сделалась невыносима. Время тащилось медленно, будто на свинцовых ногах, чудовищные ветры волокли Дориана к зазубренному краю черной пропасти. Он прекрасно знал, что его там ожидает, и, содрогаясь, зажимал пылающие веки вспотевшими ладонями, словно желал загнать глазные яблоки в самую глубину впадин в черепе и лишить мозг способности видеть. Увы. Мозг питался своей собственной пищей и жировал, воображение распалялось ужасом, корчилось в агонии, словно живое существо, плясало как марионетка и скалилось сквозь подвижные маски. И вдруг время остановилось совсем. Да, это слепое, едва дышащее существо застыло на месте, и кошмарные мысли проворно рванули вперед, вытянули чудовищное будущее из могилы и выставили на обозрение. Дориан смотрел на него, окаменев от страха.
Наконец дверь открылась, и вошел слуга.
– Мистер Кэмпбелл, сэр, – объявил он.
Из запекшихся губ вырвался вздох облегчения, на щеки юноши вернулся румянец.
– Пригласи его сейчас же, Фрэнсис! – Он снова стал самим собой. Приступ малодушия миновал.
Слуга поклонился и вышел. Через несколько минут появился суровый и бледный Алан Кэмпбелл, чья бледность еще больше бросалась в глаза из-за черных волос и бровей.
– Алан! Как мило с твоей стороны! Спасибо, что пришел.
– Я намеревался никогда больше не переступать порог вашего дома, Грей. Но вы сказали, что это вопрос жизни и смерти.
Голос его был сух, говорил он медленно, тщательно подбирая слова. В твердом испытующем взгляде сквозило презрение. Руки он держал в карманах каракулевой шубы и будто не заметил протянутой руки Дориана.
– Да, вопрос жизни и смерти, Алан, причем речь идет о судьбе не одного человека. Присядь.
Кэмпбелл опустился на стул возле стола, Дориан сел напротив. Их взгляды встретились. В глазах Дориана светилось безграничное сочувствие. То, что он собирался сделать, было ужасно, и он прекрасно это знал.
После напряженной паузы он нагнулся и тихо заговорил, наблюдая за впечатлением, которое производило на собеседника каждое слово:
– Алан, в запертой комнате на верхнем этаже, куда нет доступа ни у кого, кроме меня, за столом сидит мертвец. Он мертв уже десять часов. Не дергайся и не смотри на меня так! Кто он, почему умер – тебя не касается. Надо сделать вот что…
– Прекратите, Грей! Знать ничего не хочу! Мне неважно, правду вы говорите или лжете. Я решительно отказываюсь впутываться в вашу жизнь! Держите свои жуткие тайны при себе. Мне это больше не интересно.
– Алан, проявить интерес тебе придется. Мне ужасно жаль, Алан, но ничего не поделаешь. Ты единственный, кто может меня спасти, и я вынужден тебя вовлечь. Алан, ты ученый. Ты знаешь химию и прочие штуки. Ты проводишь опыты. Нужно уничтожить то, что сидит наверху, – уничтожить без остатка. Никто не видел, как этот человек входил в мой дом. Более того, сейчас он вроде как находится в Париже. Его не хватятся несколько месяцев. Ты, Алан, должен превратить его и все его вещи в пригоршню пепла, которую я смогу развеять в воздухе.
– Ты с ума сошел, Дориан!
– Ага! Я ждал, когда мы снова перейдем на ты.
– Ты с ума сошел! Я и пальцем не шевельну, чтобы тебе помочь! Как ты мог сделать столь чудовищное признание? В любом случае, я не желаю иметь к этому ни малейшего отношения. Неужели ты считаешь, что я стану рисковать ради тебя своей репутацией?
– Алан, он сам покончил с собой.
– Рад слышать. Но кто его к этому подтолкнул? Наверняка ты.
– Ты отказываешься сделать это ради меня?
– Разумеется, отказываюсь! Мне плевать, чем это для тебя закончится. Ты заслуживаешь порицания, публичного порицания. Как ты смеешь вмешивать меня, именно меня, в этот кошмар? Я думал, ты лучше разбираешься в людях. Вряд ли твоему другу лорду Генри удалось научить тебя азам психологии, хотя в прочих его науках ты преуспел. Ничто не заставит меня и шагу ступить, чтобы тебе помочь! Ты обратился не к тому человеку. Иди к своим друзьям.
– Алан, он не покончил с собой. Это я его убил. Ты не представляешь, как он меня мучил! Именно его стараниями – куда там бедняге Гарри! – так ужасно испоганена моя жизнь. Может, он сделал это и не нарочно, и все же итог один.
– Ты его убил?! Дориан, что с тобой стало?.. Я не буду на тебя доносить. К тому же тебя арестуют и без моего вмешательства. Нельзя совершить преступление и не допустить промахов. Я не собираюсь иметь к этому ни малейшего отношения!
– А придется. Погоди, погоди минутку, выслушай меня! Просто послушай, Алан. Все, что я прошу, – провести некий научный эксперимент. Ты бываешь в больницах и моргах и, совершенно не смущаясь, творишь невообразимые вещи. Если бы он попался тебе на громоздком столе с желобами для стока крови в богомерзкой прозекторской или в вонючей лаборатории, ты бы смотрел на него как на подходящий материал. Тебе бы и в голову не пришло, что ты занимаешься чем-то не тем. Напротив, ты решил бы, что приносишь пользу человечеству, увеличиваешь количество знаний о мире, удовлетворяешь интеллектуальное любопытство или еще что-нибудь в этом роде. Я прошу лишь одного – займись тем, что уже делал не раз. Наверняка твои эксперименты куда ужаснее, чем простое уничтожение тела. И помни: это единственная улика против меня. Если ее обнаружат, я пропал. А если ты мне не поможешь, ее точно найдут.