Размышление о чувстве долга[45]
I
Это был последний прием перед Пасхой у леди Уиндермир, и в Бентик-Хаус собралось больше гостей, чем обыкновенно. Шесть членов кабинета приехали в своих звездах и лентах с раута у председателя Нижней Палаты, все красивые женщины были в своих лучших платьях, а в конце картинной галереи стояла принцесса София Карлсруйская, тяжеловесная, похожая на татарку дама, с маленькими черными глазами и поразительными изумрудами, которая говорила на скверном французском языке и невоздержанно смеялась в ответ на все, что ей ни говорили. Это была действительно поразительная смесь людей. Блестящие леди приветливо болтали с ярыми радикалами, популярные проповедники терлись бок о бок с известными скептиками, целое стадо епископов следовало хвостом за толстой примадонной из комнаты в комнату, на лестнице стояло несколько членов академии искусств, переодетых художниками, и даже говорили, что одно время столовая была прямо битком набита гениями. Действительно, это был один из самых удачных вечеров леди Уиндермир, и принцесса осталась почти до половины двенадцатого.
Как только она уехала, леди Уиндермир вернулась в картинную галерею, где знаменитый экономист торжественно излагал научные основы музыки возмущенному виртуозу из Венгрии, и заговорила с герцогиней Пейсли. Она выглядела удивительно красиво – с великолепной шеей, словно выточенной из слоновой кости, большими, цвета незабудок глазами и тяжелыми косами золотистых волос. Они были or pur[46], не того соломенного цвета, который теперь присвоил себе благородное имя золота, но настоящего золота, из которого сотканы солнечные лучи или которое скрыто в редкостном янтаре. Они обрамляли ее лицо словно нимбом святой, придавая ему в то же время и очарование грешницы. Она была любопытным объектом для психологического исследования. Очень рано в своей жизни она открыла великую правду – что ничто так не похоже на невинность, как нескромность. И целым рядом легкомысленных выходок, из которых добрая половина была совершенно невинна, она добилась славы исключительности. Она не раз меняла мужей. Дёбрет даже утверждает, что она выходила трижды замуж. Но так как она ни разу не переменила любовника, то свет давно перестал злословить о ней. Ей было теперь сорок лет, она была бездетна и обладала той неудержимой страстью к наслаждению, которая есть лучшее средство, чтобы сохранить свою молодость.
Вдруг она стала беспокойно искать кого-то глазами в комнате и сказала своим чистым контральто:
– Где мой хиромант?
– Ваш… кто, Гледис? – спросила герцогиня, невольно вздрогнув.
– Мой хиромант, герцогиня. Я не могу теперь без него жить.
– Милая Гледис, как вы всегда оригинальны! – пробормотала герцогиня, стараясь вспомнить, что, собственно, такое – хиромант, и надеясь, что это не то же, что и хироподист.
– Он приходит аккуратно дважды в неделю, чтобы посмотреть на мою руку, – продолжала леди Уиндермир, – и очень заинтересован ею.
«Господи! – сказала про себя герцогиня. – Значит, это все-таки что-то в роде хироподиста. Как ужасно! Я надеюсь, что это иностранец, по крайней мере. Тогда это будет полбеды».
– Я обязательно должна вам его представить.
– Представить его мне! – вскрикнула герцогиня. – Неужели он здесь?
И она стала искать свой маленький черепаховый веер и сильно потрепанную кружевную шаль, чтобы быть готовой во всякую минуту распроститься.
– Конечно, он здесь. Мне и в голову не приходило устроить вечер без него. Он говорит мне, что у меня чисто психическая рука и что, если бы мой большой палец был чуть-чуть покороче, я сделалась бы убежденной пессимисткой и ушла бы в монастырь.
– Ах вот оно что! – сказала герцогиня с облегчением. – Он, значит, счастье предсказывает?
– И несчастье тоже, – ответила леди Уиндермир. – Сколько хотите несчастий! Вот, например, в будущем году мне будет угрожать большая опасность, как на земле, так и на море; поэтому я буду жить в лодочке воздушного шара и буду каждое утро получать свой завтрак в корзиночке по веревке. Это все написано на моем мизинце или на ладони, я точно не помню где.
– Но это называется испытывать Провидение, Гледис.
– Дорогая герцогиня, я уверена, Провидение теперь настолько опытно, что оно может выдержать какое угодно испытание. По-моему, каждый должен хоть раз в месяц давать свои руки на исследование, чтобы знать, чего, собственно, не надо делать. Конечно, всегда делаешь именно то, чего не надо, но так приятно заранее знать все… Ну, а если никто не отправится сию же минуту за мистером Поджерсом, то мне придется идти самой.
– Позвольте мне пойти за ним, леди Уиндермир, – сказал высокого роста красивый молодой человек, стоявший рядом и слушавший с улыбкой разговор.
– Очень вам признательна, лорд Артур, но боюсь, что вы его не узнаете.
– Если он такой выдающийся человек, каким вы его описываете, леди Уиндермир, то я уже ни в коем случае не ошибусь. Скажите мне, какой он на вид, и я вам сейчас же его приведу.
– Ну, он совсем не похож на хироманта. У него совсем не таинственная, не эзотерическая и не романтическая наружность. Он – маленький, толстенький человек, со смешной лысой головой и в больших золотых очках, – нечто среднее между домашним доктором и провинциальным адвокатом. Мне это очень неприятно, но, право, я в этом не виновата. Люди так несносны. Все мои пианисты как две капли воды похожи на поэтов, а все мои поэты похожи на пианистов. Помню, в прошлом году я пригласила к обеду одного страшного анархиста – человека, который взорвал на воздух массу людей, который носил всегда броню под сорочкой и кинжал, спрятанный в рукаве. И что вы думаете… Когда он пришел, то оказалось, что он похож на старого пастора и умеет отпускать остроты целый вечер. Конечно, он был очень забавен, но я была ужасно разочарована. А когда я спросила его о броне, то он только засмеялся и сказал, что слишком холодно носить ее в Англии… А вот и мистер Поджерс! Знаете, мистер Поджерс, я хочу, чтобы вы прочли руку герцогини Пейсли. Герцогиня, вам надо снять перчатку. Нет, не левую, другую.
– Дорогая Гледис, но, мне кажется, это не совсем удобно, – сказала герцогиня, нерешительно расстегивая довольно грязную перчатку.
– Все интересное никогда не бывает удобно, – ответила леди Уиндермир, – оn а fait lе monde ainsi[47]. Но позвольте вам его представить. Вот, герцогиня, – мистер Поджерс, мой хиромант. Мистер Поджерс, – вот герцогиня Пейсли, и если вы скажете, что у нее бугор луны больше, чем у меня, то я вам больше никогда верить не буду.
– Я уверена, Гледис, что нет ничего подобного на моей руке, – сказала серьезно герцогиня.
– Ваше сиятельство совершенно правы, – заметил м-р Поджерс, взглянув на пухлую ручку с короткими, тупыми пальцами. – Бугор луны совсем не развит, но зато линия жизни – прекрасна. Будьте любезны согнуть кисть. Благодарю вас. Три отчетливые линии! Вы проживете до преклонных лет, герцогиня, и будете чрезвычайно счастливы. Честолюбие – очень умеренное, линия ума – не чрезмерно развита, линия сердца…
– Ну, здесь будьте скромны, мистер Поджерс, – вскрикнула леди Уиндермир.
– Я был бы очень рад быть скромным, если бы рука герцогини давала к этому повод, – сказал м-р Поджерс с поклоном, – но, к сожалению, я должен сказать, что вижу только большое постоянство привязанностей и сильно развитое чувство долга.
– Продолжайте, пожалуйста, мистер Поджерс, – сказала герцогиня с довольным видом.
– Бережливость – не последняя из добродетелей вашего сиятельства, – продолжал м-р Поджерс, а леди Уиндермир разразилась хохотом.
– Бережливость – прекрасная вещь, – заметила снисходительно герцогиня. – Когда я выходила замуж за Пейсли, у него было одиннадцать замков и ни одного дома, в котором можно было бы жить.
– А теперь у него одиннадцать домов и ни одного замка, – заметила леди Уиндермир.
– Что ж, моя милая, – ответила герцогиня, – я люблю…
– Комфорт, – сказал м-р Поджерс, – и новейшие усовершенствования, и горячую воду, проведенную во все комнаты. Ваше сиятельство совершенно правы. Комфорт – это единственное, что нам может дать современная цивилизация.
– Вы прекрасно определили характер герцогини, мистер Поджерс; а теперь вы должны сделать то же самое для леди Флоры. – И в ответ на кивок улыбавшейся хозяйки высокая барышня с рыжими волосами и выдающимися лопатками неуклюже подошла из-за дивана и протянула длинную костлявую руку с плоскими, приплюснутыми пальцами.
– А, пианистка, как я вижу, – сказал м-р Поджерс, – прекрасная пианистка, но вряд ли хорошая музыкантша. Очень сдержанная, очень честная натура, питающая большую привязанность к животным.
– Совершенно верно, – воскликнула герцогиня, обращаясь к леди Уиндермир. – Поразительно верно! Флора у нас в имении, в Маклоски, держит целых две дюжины овчарок, и если б ей отец позволил, то она обратила бы наш городской дом в зверинец.
– Ну, я как раз делаю то же самое со своим домом каждый четверг, – заметила леди Уиндермир, улыбаясь, – только я предпочитаю львов овчаркам.
– В этом ваша единственная ошибка, – сказал м-р Поджерс с торжественным поклоном.
– Если женщина не умеет очаровать своими ошибками, то, значит, она просто-напросто самка, – был ответ. – Но вы должны прочитать нам еще несколько рук. Подите сюда, сэр Томас, покажите мистеру Поджерсу вашу руку.
Добродушный старый джентльмен подошел и протянул толстую грубую руку с очень длинным средним пальцем.
– Натура, склонная к приключениям; четыре длинных путешествия в прошлом и одно в будущем. Трижды пережили кораблекрушение… Виноват, только дважды, но вам угрожает кораблекрушение в следующее ваше путешествие. Строгий консерватор; очень пунктуальны; с большой страстью к собиранию редкостей. Перенесли серьезную болезнь между шестнадцатью и восемнадцатью годами. Получили крупное наследство около тридцати лет. Питаете большое отвращение к кошкам и радикалам.
– Поразительно! – воскликнул сэр Томас. – Вы обязательно должны посмотреть еще руку жены.
– Вашей второй жены, – заметил спокойно м-р Поджерс, продолжая держать руку сэра Томаса в своей, – вашей второй жены? С удовольствием.
Но леди Марвел, грустного вида дама, с каштановыми волосами и сентиментальными глазами, наотрез отказалась позволить разоблачить свое прошлое или будущее. И несмотря на все уговоры леди Уиндермир, monsieur de Koloff, русский посланник, ни за что не соглашался снять свои перчатки. В общем, большинство как будто боялось этого странного маленького человека с его стереотипной улыбкой, золотыми очками и блестящими бисерными глазами. А когда он сказал бедной леди Фермор прямо при всех, что она ни капельки не интересуется музыкой, но очень любит музыкантов, все решили, что хиромантия – очень опасная наука, которую можно поощрять разве только при tête-à-tête[48].
Однако лорд Артур Сэвиль, ничего не знавший о прискорбном случае с леди Фермор и следивший с большим интересом за м-ром Поджерсом, преисполнился сильного желания дать на исследование свою руку. Немножко стесняясь напрашиваться, он перешел через комнату к месту, гдe сидела леди Уиндермир, и, мило покраснев, спросил ее, не будет ли иметь м-р Поджерс чего-нибудь против?
– О, конечно, ничего не будет иметь! – ответила леди Уиндермир. – Он для того и приглашен сюда. Все мои львы, лорд Артур, – дрессированные львы и прыгают через обручи, когда я им это прикажу. Но я вас заранее предупреждаю, что я все расскажу Сибилле. Она завтра приедет завтракать, чтобы поболтать о шляпах, и если мистер Поджерс откроет, что у вас скверный характер, или склонность к подагре, или жена, живущая где-нибудь в районе Бейсуотер, я ей обязательно все передам.
Лорд Артур улыбнулся и покачал головой.
– Я не боюсь, – ответил он. – Сибилла знает меня так же хорошо, как и я ее.
– А, мне немного неприятно это слышать от вас. Самая подходящая основа для всякого брака – недоверие… Нет, я совсем не цинична, у меня только есть опыт, что, впрочем, одно и то же… Мистер Поджерс, лорд Артур Сэвиль сгорает от нетерпения, чтобы вы посмотрели его руку. Не говорите ему только, что он помолвлен с одной из самых красивых девушек в Лондоне, так как это уже было напечатано в «Морнинг пост» месяц тому назад.
– Дорогая леди Уиндермир, – воскликнула леди Джедберг, – не отнимайте у меня так скоро мистера Поджерса. Он только что сказал мне, что я должна поступить на сцену, и это так интересно.
– Если он вам это сказал, леди Джедберг, я, конечно, отберу его у вас. Подойдите сюда сейчас же, мистер Поджерс, и посмотрите руку лорда Артура.
– Ну, – сказала леди Джедберг, вставая с дивана и делая слегка надутое лицо, – если вы мне не позволяете поступить на сцену, то позвольте мне сейчас быть простой зрительницей.
– Конечно, мы все будем сейчас зрителями, – сказала леди Уиндермир. – А теперь, мистер Поджерс, смотрите и расскажите нам что-нибудь приятное. Лорд Артур – один из моих особенных любимцев.
Когда м-р Поджерс взглянул на руку лорда Артура, он страшно побледнел и ничего не сказал. Легкая дрожь как будто пробежала по нему, и его густые брови конвульсивно задергались неприятным образом, как всегда бывало в таких случаях, когда он был озадачен. Потом большие капли пота выступили на его желтом лбу, словно ядовитая роса. Его толстые пальцы сделались холодными и липкими.
Лорд Артур не преминул заметить эти странные признаки волнения и первый раз в жизни ощутил невольный страх. Его первым порывом было броситься вон из комнаты, но он сдержал себя. Предпочтительно было узнать худшее, что бы это ни было, чем оставаться в такой ужасной неопределенности.
– Я жду, мистер Поджерс, – сказал он.
– Мы все ждем, – воскликнула леди Уиндермир, своей резкой нетерпеливой манерой, но хиромант ничего не ответил.
– Очевидно, Артур собирается поступить на сцену, – сказала леди Джедберг, – и после вашего замечания мистер Поджерс боится это ему сказать.
Вдруг м-р Поджерс уронил правую руку лорда Артура, схватил левую и нагнулся так низко, дабы рассмотреть ее, что золотая оправа его очков почти коснулась ладони. На мгновение лицо его превратилось в белую маску ужаса, но он быстро овладел собой и, взглянув на леди Уиндермир, с деланой улыбкой сказал:
– Это рука очаровательного молодого человека.
– Разумеется, – ответила леди Уиндермир, – но будет ли он очаровательным мужем – вот что мне хочется знать?
– Все очаровательные молодые люди бывают очаровательными мужьями, – сказал м-р Поджерс.
– Мне кажется, что муж никогда не должен быть слишком пленительным, – заметила задумчиво леди Джедберг, – это так опасно.
– Милая моя, они никогда не бывают слишком пленительными! – воскликнула леди Уиндермир. – Но я хочу знать все подробности. Единственное, что может интересовать человека, – это всякие подробности. Hу, что случится с лордом Артуром?
– Во-первых, в течение ближайших месяцев лорд Артур предпримет путешествие.
– Ну да, свадебное турне, конечно.
– И потеряет родственницу.
– Не сестру, надеюсь? – сказала леди Джедберг жалобным тоном.
– Hет, не сестру, – ответил м-р Поджерс с презрительным жестом руки, – просто дальнюю родственницу.
– Ну, я совсем разочарована, – сказала леди Уиндермир. – Мне решительно нечего рассказать завтра Сибилле. В наши дни никто не интересуется дальними родственницами – они вышли из моды много лет тому назад. Но все-таки, я думаю, ей не мешает иметь наготове черное платье; она его может пока надевать в церковь. А теперь пойдемте ужинать. Уж, наверное, все съели, но, может быть, еще найдется немного горячего супа. Франсуа когда-то делал прекрасный суп. Но он теперь так занят политикой, что я никогда не могу за него поручиться. Если бы только генерал Буланже сидел спокойно там, во Франции!.. Герцогиня, вы, наверное, очень устали?
– Совсем нет, дорогая Гледис, – ответила герцогиня, ковыляя к дверям. – Я провела очень приятный вечер, и ваш хироподист, то есть хиромант, преинтересен… Флора, куда бы мог деться мой черепаховый веер? О, благодарю вас, сэр Томас, благодарю вас. И моя кружевная накидка, Флора? О, благодарю вас, сэр Томас, вы поразительно любезны. – И почтенной особе наконец удалось спуститься по лестнице, уронив всего два раза свой флакончик с нюхательной солью.
Лорд Артур Сэвиль продолжал все время стоять у камина и не мог отделаться от охватившего его чувства страха, болезненного ощущения надвигающегося несчастья. Он грустно улыбнулся сестре, когда она, прямо очаровательная в розовой парче и жемчугах, прошла мимо него под руку с лордом Плимдэлем, и он не сразу услышал леди Уиндермир, когда та позвала его за собой. Он подумал о Сибилле Мертон, и при одной мысли, что их что-нибудь может разлучить, глаза его наполнялись слезами.
Взглянув на него, можно было подумать, что Немезида украла щит Паллады и показала ему голову Медузы. Он словно окаменел, и лицо его стало столь печальным, что оно казалось мраморным. Он до сих пор вел изнеженную и роскошную жизнь юноши знатного происхождения и со средствами – жизнь, ценную тем, что она была свободна от всяких пошлых забот, прекрасную своей юношескою беспечностью; и теперь впервые он начинал осязать страшную тайну рока, ужасное значение судьбы.
Как все казалось чудовищным и безумным! Неужели возможно, что на руке его начертано знаками, которые он не мог сам прочесть, но которые мог разобрать другой, какая-то ужасная тайна, кровавое клеймо преступления? Неужели не было никакого спасения? Неужели люди лишь простые пешки, которыми играет невидимая сила? Сосуды, которые гончар предназначает по своему усмотрению для славы или для позора?
Его рассудок восставал против этого, но все же он чувствовал, что над ним нависла какая-то трагедия и что он был внезапно призван нести непосильную ношу.
Вот актеры – счастливые люди. Они могут по своему выбору выступать в трагедии или комедии, страдать или веселиться, хохотать или плакать. Но в жизни совсем другое дело. Большинству людей приходится исполнять роли, к которым они совсем не приспособлены. Наши Гильденштерны играют перед нами Гамлета, а наш Гамлет должен шутить в роли принца Галя.
Мир – сцена, но на которой роли в пьесе плохо распределены.
Вдруг м-р Поджерс вошел в комнату. Когда он увидал лорда Артура, он вздрогнул, и его вульгарное жирное лицо сделалось зеленовато-желтым. Глаза обоих мужчин встретились, и на мгновение продолжало царить молчание.
– Герцогиня забыла здесь перчатку, лорд Артур, и она меня попросила ее разыскать, – сказал наконец м-р Поджерс. – А, вот она, на диване! Покойной ночи!
– Мистер Поджерс, я настаиваю на том, чтобы вы мне прямо ответили на вопрос, который я вам сейчас задам.
– В другой раз, лорд Артур, так как герцогиня ждет. Простите, мне надо идти.
– Вы не уйдете. Герцогине некуда спешить.
– Даму нельзя заставлять ждать, лорд Артур, – заметил м-р Поджерс со своей приторной улыбкой. – Прекрасный пол очень нетерпелив.
Тонкие губы лорда Артура сложились в выражение высокомерного презрения. Бедная герцогиня показалась ему в эту минуту мало стоящей внимания. Он перешел через комнату туда, где стоял м-р Поджерс, и протянул ему руку.
– Скажите мне, что вы здесь увидали, – сказал он. – Скажите мне правду. Я должен ее знать. Я не ребенок.
М-р Поджерс заморгал глазами за золотыми очками и стал беспокойно переминаться с ноги на ногу, нервно играя блестящей цепочкой от часов.
– Почему вы думаете, что я увидал что-нибудь особенное, что-нибудь другое, кроме того, что я вам уже сказал, лорд Артур?
– Я знаю, что вы видели нечто другое, и я настаиваю на том, чтобы вы мне сказали, в чем дело. Я вам за это заплачу. Я выдам вам чек на сто фунтов.
Зеленые глаза на мгновение вспыхнули, затем опять потускнели.
– Гиней! – сказал наконец м-р Поджерс тихим голосом.
– Прекрасно. Я завтра пришлю вам чек. Адрес вашего клуба?
– Я не принадлежу ни к какому клубу. То есть в настоящую минуту не принадлежу. Мой адрес следующий… Но позвольте дать вам мою карточку.
И, вынув из жилетного кармана кусок картона с золотым обрезом, м-р Поджерс протянул его с низким поклоном лорду Артуру, который на нем прочитал:
М-р Септимус Р. Поджерс.
Профессиональный Хиромант.
Вест-Мун-cтрит, 103а.
– Мои приемные часы – от десяти до четырех, – пробормотал машинально м-р Поджерс. – И семьям скидка.
– Скорее, пожалуйста, – воскликнул лорд Артур, сильно бледнея и протягивая руку.
М-р Поджерс нервно оглянулся и затянул дверь тяжелой портьерой.
– Это потребует некоторого времени, лорд Артур; вам, пожалуй, лучше сесть.
– Скорее, пожалуйста, сэр, – снова воскликнул лорд Артур, топнув нетерпеливо ногой о полированный пол.
М-р Поджерс улыбнулся, достал из жилетного кармана маленькую лупу и тщательно вытер ее платком.
– Я к вашим услугам, – сказал он.
II
Десять минут спустя, с побледневшим от ужаса лицом, с обезумевшими от горя глазами, лорд Артур Сэвиль выбежал из Бентик-Хаус, протолкавшись через толпу одетых в меха лакеев, которые стояли под большим полосатым навесом. Он словно ничего не видел, ничего не слышал. Ночь была холодная, и огни газовых фонарей дрожали и колебались oт резкого ветра; но руки его горели, словно в лихорадке, и виски его пылали огнем.
Он все шел вперед и вперед, шатаясь, словно пьяный. Полисмен посмотрел на него подозрительно, когда он проходил мимо, а нищий, выпрыгнувший из-под ворот, чтобы попросить о милостыне, испугался, увидав горе большее, чем его собственное. На мгновение он остановился под фонарем и взглянул на свои руки. Ему показалось, что он уже видел на них следы крови, и слабый крик сорвался с его дрожащих уст.
Убийство! Вот что прочитал на его руке хиромант. Убийство! Казалось, что сама ночь уже знала это, и унылый ветер кричал это в уши. Оно ему мерещилось в темных углах улицы; оно скалило ему зубы с крыш домов.
Сперва пришел он к Парку, мрачные деревья которого, казалось, приманили его. Усталый, прислонился он к решетке, охлаждая свой горячий лоб о сырой металл и прислушиваясь к шелестящему молчанию деревьев. «Убийство! Убийство!» – повторял он, как будто надеясь, что повторение заглушит ужас слова. Он вздрогнул от звука своего собственного голоса и все же как будто надеялся, что эхо услышит его и разбудит уснувший город от снов. Он испытывал безумное желание остановить случайных прохожих и рассказать им все.
Потом он перешел Оксфорд-стрит и погрузился в узкие, подозрительные переулки. Две женщины с накрашенными лицами бросили ему вслед презрительную насмешку. Из темного двора раздавался шум ругани и драки, за которым следовали пронзительные крики, а на сырых ступенях какого-то подъезда увидал он сгорбленные образы бедности и старости. Им овладела какая-то странная жалость. Неужели и эти дети порока и нищеты были брошены на произвол своей судьбы точно так же, как и он? Неужели и они, как и он, были лишь марионетками какого-то огромного балагана?
И все же его поразила не тайна, но комедия страдания; абсолютная бесполезность страдания, его комичная бессмысленность. Как все казалось непонятным! Как все казалось лишенным всякой гармонии! Он был поражен противоречием между плоским оптимизмом наших дней и реальными фактами действительности. Он был еще очень молод.
Через некоторое время он очутился перед Мерильбон-Черч. Молчаливая улица была похожа на длинную ленту полированного серебра, забрызганного там и здесь темными проблесками качающихся теней. Далеко в даль тянулась извилистая линия дрожащих газовых фонарей; у маленького домика, окруженного стеной, стоял одинокий кэб со спящим кучером.
Он быстро пошел по направлению к Портлэнд-плэйс, изредка оглядываясь, словно опасаясь, что за ним следят. На углу Рич-стрит стояли двое людей, читавших афишу на заборе. Им овладело странное чувство любопытства, и он перешел к ним через дорогу. Когда он приблизился, ему бросилось в глаза слово «yбийство», напечатанное черными буквами. Он вздрогнул, и густой румянец покрыл его щеки. Это было объявление, обещавшее награду за свидетеля, могущего навести на след человека среднего роста, от тридцати до сорока лет от роду, одетого в мягкую шляпу, черный сюртук, клетчатые брюки и со шрамом на правой щеке. Он перечитал объявление несколько раз и подумал о том, поймают ли несчастного и каким образом он получил шрам. Может быть, в один прекрасный день его имя также будет расклеено по стенам Лондона и за его голову будет назначена награда.
Одна мысль об этом наполнила его ужасом. Он повернулся и снова скрылся во тьме.
Где он бродил – он не знал. У него осталось смутное воспоминание о том, как он блуждал по лабиринту мрачных домов, о том, как он заблудился в гигантской паутине жутких улиц, и только к рассвету он очутился наконец на Пиккадилли. По дороге домой на Белгрев-сквер он встретил большие возы, направлявшиеся к Ковент-Гарден. Возчики в белых блузах с приятными загорелыми лицами и грубыми вьющимися волосами шли рядом с возами, хлопали бичами и изредка перекликались между coбoй; на спине огромной серой лошади, во главе целого цуга, сидел полнощекий мальчуган с букетом буквицы, в изодранной шляпе, хохоча и держась крепко маленькими ручками за гриву. Огромные горы овощей были похожи на скалы нефрита на фоне утреннего неба, на скалы зеленого нефрита на фоне лепестков какой-то чудесной розы. Лорд Артур был странно тронут этим, сам не зная почему. Что-то в нежной красоте рассвета казалось ему удивительно трогательным, и он подумал о всех днях, которые начинаются красотой и кончаются бурей. И эти крестьяне с их грубыми, добродушными голосами и непринужденными манерами, какой странный Лондон раскрывался перед ним! Лондон, освобожденный от пороков ночи и от дыма дня, бледный, призрачный город, пустынный город могил! Что они думали о нем и знали ли они что-нибудь о красоте и позоре этого города, о его диких красочных радостях, об ужасном голоде, царящем в нем, о всем, что рождается и умирает в нем в течение краткого дня? По всей вероятности, он был для них лишь рынком, куда они привозили продавать свои овощи и где они оставались лишь несколько часов, снова покидая улицы все еще молчаливыми, дома – спящими. Ему было приятно глядеть на этих людей, когда они проходили мимо. Грубые, в тяжелых, обитых гвоздями сапогах, с неуклюжей походкой, они внесли с собой кусочек Аркадии. Он почувствовал, что они живут рядом с Природой и что она научила их миру. И он позавидовал всему их неведению.
Когда он дошел до Белгрев-сквер, небо окрасилось в бледно-голубой цвет и птицы начали чирикать в садах.
III
Когда лорд Артур проснулся, был уж полдень, и сквозь кремовые шелковые занавески его комнаты вливались лучи яркого солнца. Он встал и выглянул в окно. Жаркая туманная мгла висела над огромным городом, и крыши домов были словно из матового серебра. Внизу на дрожащей зелени сквера порхали дети, как белые бабочки, и тротуары были запружены людьми, направлявшимися в Парк. Жизнь никогда не представлялась ему более прекрасной, и никогда не казалось ему зло столь далеким.
Лакей принес ему чашку шоколада на подносе. Выпив его, он отдернул тяжелую портьеру из плюша, цвета персика, и прошел в ванную. Свет мягко вкрадывался сверху сквозь тонкие пластинки прозрачного оникса, и вода в мраморной ванне мерцала, как лунный камень. Он быстро вошел в воду, погружаясь в холодную влагу до тех пор, пока она не коснулась его шеи и волос, тогда он окунулся с головой, словно желая смыть с себя следы каких-то позорных воспоминаний. Когда он вышел из ванны, он почувствовал себя почти успокоенным. Сладостное физическое ощущение этой минуты взяло над ним верх, как это часто бывает с очень утонченными натурами, ибо чувства, подобно огню, могут не только разрушать, но и очищать.
После завтрака он вытянулся на диване и закурил папиросу. На полке над камином, в раме из великолепной старой парчи, стояла большая фотография Сибиллы Мертон в том виде, в каком он ее увидал впервые на балу у леди Ноэль. Маленькая, тонко очерченная головка была слегка наклонена на один бок, как будто нежная, стройная, как тростинка, шея не в силах была нести тяжести всей этой красоты. Губы были слегка раскрыты и, казалось, были созданы для сладкой музыки, а из мечтательных глаз удивленно глядела вся нежная чистота девичества. В своем мягком, плотно облегающем тело платье из крепдешина и с большим листообразным веером в руках, она походила на одну из тех нежных маленьких статуэток, которые люди находят в оливковых рощах около Танагры, и во всей ее осанке и позе была чисто греческая прелесть. Все же она не была миниатюрной, она была просто-напросто идеально сложена – редкое явление в нашем веке, когда большинство женщин или сверхъестественного роста, или совершенно незаметны.
Когда теперь лорд Артур взглянул на нее, им овладело чувство ужасной жалости, которую рождает любовь. Он почувствовал, что жениться на ней, с тяготеющим над ним призраком, было бы равно предательству Иуды, было бы преступлением более страшным, чем когда-либо снившееся Борджиа. Какое могло их ожидать счастье, если в любую минуту его могут призвать исполнить страшное пророчество, начертанное на его руке? Какая может их ожидать жизнь, пока судьба еще держит свой ужасный приговор на весах? Свадьбу во что бы то ни стало нужно отложить. Он это окончательно решил. Хотя он горячо любил девушку и одно прикосновение ее пальцев пронизывало все его тело чудесной радостью, все же он не менее ясно сознавал свой долг и то, что он не имеет права жениться, прежде чем он не совершит убийства. Когда оно будет совершено, он может смело подойти к алтарю с Сибиллой Мертон и отдать свою жизнь в ее руки, не боясь сделать ее несчастной. Когда оно будет совершено, он должен смело принять ее в свои объятия, зная, что ей никогда не придется за него краснеть, никогда не придется опустить голову от стыда. Но сперва нужно совершить то, и чем скорее, тем лучше для обоих.
Многие на его месте предпочли бы крутым вершинам долга усыпанный цветами путь отсрочек; но лорд Артур был слишком добросовестен, чтобы ставить наслаждение выше принципов. В его любви было нечто большее, чем страсть; а Сибилла была для него символом всего, что прекрасно и благородно. На мгновение он почувствовал естественное отвращение к тому, что от него требовалось совершить, но оно скоро прошло. Сердце подсказывало ему, что это не грех, а жертва; разум напоминал ему, что не было другого пути. Ему приходилось выбирать между жизнью для себя и жизнью для других, и хотя, несомненно, задача, возложенная на него, была ужасна, но все же он знал, что нельзя позволить эгоизму взять верх над любовью. Мы все раньше или позже призваны решать такую же дилемму, нам всем задается такой же вопрос. Лорду Артуру он был предложен рано в жизни, когда его натура еще не успела быть испорченной расчетливым цинизмом зрелости, когда сердце его не успело быть разъеденным мелочным модным эгоизмом наших дней – и он не колебался исполнить свой долг. К счастью для него, он не был к тому же ни обыкновенным мечтателем, ни праздным дилетантом. Если б он был таковым, он колебался бы, как Гамлет, и дал бы нерешительности разрушить его планы. Но он был крайне практичен. Жизнь для него значила действие, а не мысль. Он обладал редчайшим из качеств – здравым смыслом.
Дикие, беспокойные переживания предыдущей ночи к этому времени окончательно улеглись, и он почти с чувством стыда вспоминал о своих вчерашних блужданиях по улицам, о своих ужасных мучениях. Сама искренность его страданий делала их теперь для него почти не существовавшими. Он спрашивал себя, как мог он быть столь глупым, чтобы рвать и метать из-за того, чего нельзя избегнуть. Единственное, что, казалось, смущало его, было – кого убить? Он ясно сознавал, что убийство, как и религия языческого мира, требует кроме жреца и жертвы. Не будучи гением, он не имел врагов, да и, кроме того, он чувствовал, что не время было сводить какие-нибудь личные счеты, так как дело, на которое он был призван, было слишком серьезно и значительно. Поэтому он выписал на лист почтовой бумаги список своих друзей и родственников и после долгих размышлений решил вопрос в пользу леди Клементины Бошан, слабой старой дамы, жившей на Кёрзен-стрит и приходившейся ему троюродной сестрой по линии матери. Он всегда очень любил леди Клем, как ее все называли; и так как он сам был очень богат, получив по достижении совершеннолетия все наследство, оставленное лордом Рёгби, то не могло быть речи о каких-нибудь вульгарных материальных расчетах, связанных с ее смертью. И чем больше он размышлял об этом, тем все более представлялась ему леди Клем наиболее подходящим объектом, и, сознавая, что всякая задержка являлась несправедливостью по отношению к Сибилле, он решил немедленно заняться всеми приготовлениями.
Первым делом, конечно, нужно было покончить с хиромантом. Он сел за маленький письменный стол, стоявший у окна, написал чек на сто пять фунтов стерлингов, и, вложив его в конверт, велел лакею отнести его на Вест-Мун-стрит. Потом он заказал по телефону свой экипаж и начал одеваться.
Выходя из комнаты, он еще раз взглянул на портрет Сибиллы Мертон и поклялся, что ни в каком случае она не узнает того, что он делает ради нее, и что он сохранит навсегда в глубине сердца тайну своего самопожертвования.
По дороге к Букингемскому клубу он заехал в цветочный магазин и послал Сибилле великолепную корзину нарциссов с прекрасными белыми лепестками и пестиками, похожими на глаза фазанов… Приехав в клуб, он прошел прямо в библиотеку, позвонил, велел лакею подать ему содовую с лимоном и какую-нибудь книжку по токсикологии. Он окончательно решил, что яд представлялся наилучшим средством в этом трудном деле. Всякий вид непосредственного физического воздействия вызывал у него отвращение, да и, кроме того, ему не хотелось совершить yбийство леди Клементины при таких условиях, которые могли бы привлечь к нему внимание общества. Главным образом его пугала мысль сделаться одним из львов леди Уиндермир или увидать свое имя на столбцах уличных листков. К тому же ему надо было еще подумать об отце и матери Сибиллы, которые были людьми немного старомодными и могли бы воспротивиться браку, если бы ему предшествовал какой-нибудь скандал; хотя он был уверен, что если бы он им рассказал все подробности дела, они первые одобрили бы соображения, руководившие им. Таким образом, все говорило в пользу яда. Это было безопаснее, вернее и спокойнее всего и избавляло от всяких тяжелых сцен, к которым у него, как у всякого англичанина, было врожденное отвращение.
Но о науке ядов он почти ничего не знал, и, так как лакей не был в состоянии отыскать ничего, кроме Справочника Раффа по скачкам и Журнала Бэйли о спорте и развлечениях, он сам занялся исследованием книжных полок и наконец сам наткнулся на роскошно переплетенную «Фармакопею» и на экземпляр «Токсикологии» Эрскина, изданной сэром Мэтью Редом, председателем Королевского общества врачей, одним из старейших членов Букингемского клуба, в который тот был избран по ошибке; это недоразумение так взбесило комитет клуба, что, когда подвернулся настоящий кандидат, его единогласно прокатили на вороных. Лорд Артур был очень озадачен техническими терминами, встречавшимися в обеих книгах, и начал было жалеть, что он так невнимательно занимался классическими языками в Оксфорде, когда вдруг во втором томе книги Эрскина он нашел крайне интересное и полное описание свойств аконитина, написанное на довольно вразумительном английском языке. Это показалось ему ядом, наиболее подходящим к его цели. Он действовал быстро, даже почти мгновенно, совсем безболезненно, и если его принять в желатиновой капсуле, как советовал сэр Мэтью, он был совершенно yдoбoваpим. Он записал на манжете количество, необходимое для смертельной дозы, положил книги на свои места и направился по Сент-Джеймс-стрит к «Пестль и Гемби», знаменитой аптеке. М-р Пестль, который всегда лично отпускал товар аристократии, был очень удивлен требованием и очень вежливым тоном пробормотал что-то о необходимости иметь рецепт, подписанный врачом. Но как только лорд Артур объяснил ему, что яд ему нужен был для большого норвежского дога, от которого он хотел отделаться, так как он проявлял признаки начинавшегося бешенства и уже укусил кучера дважды за икры, то м-р Пестль был совершенно удовлетворен и, поздравив лорда Артура с его поразительными познаниями в области токсикологии, велел сейчас же приготовить заказанный яд.
Лорд Артур положил капсулу в хорошенькую серебряную бонбоньерку, которую он купил в магазине на Бон-cтрит, выкинул безобразную аптекарскую коробку и поехал сейчас же к леди Клементине.
– А! monsieur lе mauvais sujet[49], – воскликнула старая дама, когда он вошел в комнату. – Почему вы так давно не были у меня?
– Дорогая леди Клем, у меня ни минуты не остается для себя, – ответил лорд Артур, улыбаясь.
– Очевидно, вы хотите сказать, что вы целый день бегаете по городу с мисс Сибиллой Мертон, покупая тряпки и болтая разный вздор? Я не понимаю, почему люди так возятся со своими свадьбами. В мое время нам никогда в голову не приходило так носиться друг с другом на глазах у всех или даже наедине.
– Уверяю вас, леди Клем, я не видел Сибиллу вот уже двадцать четыре часа. Поскольку я знаю, она теперь всецело во власти своих портних…
– Ну, конечно, вот только потому вы и приходите навестить такую безобразную старуху, как я. Удивляюсь, как это я не являюсь предостережением для вас, мужчин. Оn а fait des folies pour moi[50], и вот я теперь только старое, ревматичное существо с фальшивыми волосами и отвратительным характером. Если б только не дорогая леди Джансен, которая присылает мне все самые скверные французские романы, какие она только может найти, я не знаю, как я могла бы выдержать и один день. Доктора все никуда не годятся, разве только чтобы вытягивать гонорар. Они даже не могут вылечить меня от изжоги.
– Я привез вам средство от вашей изжоги, леди Клем, – сказал лорд Артур серьезно. – Это чудесное средство, изобретенное американцем.
– Мне кажется, что я не очень люблю американские изобретения, Артур. Я даже уверена, что я их не люблю. Я прочитала несколько американских романов недавно, и это была сплошная глупость.
– О, здесь никакой глупости не может быть, леди Клем! Уверяю вас, это самое верное средство. Вы должны обещать мне попробовать его, – и лорд Артур достал коробочку из кармана и протянул ее ей.
– Коробочка, по крайней мере, очаровательна, Артур. Это подарок? Как мило с вашей стороны. И это ваше чудесное лекарство? Оно похоже на конфету. Я сейчас же его приму.
– Боже сохрани, леди Клем! – воскликнул лорд Артур, схватив ее за руку. – Нельзя так делать. Это гомеопатическое средство, и если вы его примете, не чувствуя изжоги, оно вам может бесконечно повредить. Подождите, когда у вас будет приступ, тогда примите его. Вы будете поражены результатом.
– Я хотела бы его сейчас принять, – сказала леди Kлементина, поднимая к свету маленькую прозрачную капсулу с каплей жидкого аконитина. – Я уверена, что оно превкусное. Признаться, я хоть и ненавижу докторов, но люблю всякие лекарства. Все-таки я его оставлю до следующего приступа.
– А когда это будет? – спросил нетерпеливо лорд Артур. – Скоро?
– Надеюсь, что не раньше, как через неделю. Я вчера еще только провела прескверное утро. Но никогда нельзя знать.
– Вы, значит, уверены, что у вас будет приступ до конца месяца, леди Клем?
– Боюсь, что да. Но как вы сегодня внимательны, Артур. На вас сильно заметно хорошее влияние Сибиллы. А теперь убегайте, так как я сегодня обедаю с очень скучными людьми, которые не будут сплетничать, и я знаю, что если я сейчас не высплюсь, то я засну за обедом. Прощайте, Артур. Привет Сибилле и большое вам спасибо за американское лекарство.
– Так вы не забудете принять лекарство, леди Клем? – сказал лорд Артур, вставая.
– Конечно, нет, глупый мальчик. Так мило с вашей стороны помнить обо мне. Я напишу вам, если мне еще понадобится ваше лекарство.
Лорд Артур вышел из дома леди Клем в прекрасном настроении и с чувством огромного облегчения.
В тот же вечер он имел длинную беседу с Сибиллой Мертон. Он сказал ей, что он внезапно очутился в чрезвычайно затруднительном положении, отступить от которого ему не позволяли ни честь, ни долг. Он сказал ей, что свадьба должна быть на время отложена, так как, пока он не выпутается из этого ужасного положения, он не свободен. Он умолял ее довериться ему и не сомневаться в будущем. Все в конце концов уладится, но нужно иметь терпение.
Эта сцена произошла в оранжерее дома Мертонов на Парк-лейн, где лорд Артур oбедал, по обыкновению. Сибилла никогда не казалась более счастливой, и на мгновение лорд Артур чуть было не поддался искушению сыграть роль труса и написать леди Клементине, чтобы она вернула пилюлю, и решил не расстраивать свадьбу, как будто не существовало на свете какого-то м-ра Поджерса. Но лучшая сторона его натуры все же скоро взяла верх, и даже когда Сибилла бросилась ему в объятия, вся в слезах, он остался тверд. Красота, которая так возбуждала его чувства, возбудила и его совесть. Он сознавал, что было бы грешно разбить столь прекрасную жизнь ради нескольких месяцев наслаждения.
Он остался с Сибиллой почти до полуночи, утешая ее и получая, в свою очередь, утешение. А рано на следующее утро он уехал в Венецию, предварительно написав мужественное решительное письмо м-ру Мертону о необходимости отсрочить свадьбу.
IV
В Венеции он встретился со своим братом, лордом Сербитоном, который только что прибыл из Корфу на своей яхте. Молодые люди провели прекрасно вместе время в течение двух недель. По утрам они катались на Лидо или скользили в своей длинной черной гондоле по зеленым каналам; после завтрака они обыкновенно принимали гостей на яхте, а вечером они обедали у Флорана и выкуривали бесчисленное количество папирос на Пиацце. Все же лорд Артур не был счастлив. Он каждый день внимательно изучал столбцы покойников в «Таймс», ожидая встретить известие о смерти леди Клементины, – каждый день его ждало разочарование. Он начал опасаться, не случилось ли какой-нибудь ошибки, и не раз пожалел, что не позволил ей принять аконитин тогда, когда она так нетерпеливо хотела испытать его целебные свойства. Кромe того, письма Сибиллы, хотя всегда полные любви, веры и нежности, были часто очень печальными по тону, и временами ему начинало казаться, что они были разлучены навсегда.
Спустя две недели лорду Сербитону надоела Венеция, и он решил проехаться на яхте вдоль берегов Италии до Равенны, в окрестностях которой, как он слышал, была прекрасная охота на куликов. Сначала лорд Артур решительно отказался ехать, но Сербитон, которого он очень любил, сумел окончательно убедить его, что, если он останется один в отеле «Даниелли», он умрет от тоски; и утром пятнадцатого числа они тронулись при сильном северо-восточном ветре и довольно неспокойном море. Охота была прекрасная, и жизнь на открытом воздухе снова вызвала краску на щеках лорда Артура. Но к двадцать второму числу он снова начал беспокоиться о леди Клементинe, и, невзирая на увещания Сербитона, вернулся по железной дороге в Венецию.
Как только он сошел с гондолы на ступеньки гостиницы, к нему выбежал навстречу хозяин с целой пачкой телеграмм. Лорд Артур выхватил у него из рук и с нетерпением распечатал их. Все удалось как нельзя лучше. Леди Клементина внезапно скончалась в ночь на восемнадцатое число.
Первая мысль его была о Сибилле, и он послал ей телеграмму, извещая о своем немедленном возвращении в Лондон. Потом он приказал лакею уложить вещи к ночному поезду, заплатив гондольерам в пять раз больше, чем следовало, и с радостным сердцем легкими шагами вбежал к себе в комнату. Там он нашел три письма. Одно было от Сибиллы с соболезнованиями и утешениями, другие два были от матери его и от поверенного леди Клементины. Оказалось, что старая дама в день перед смертью обедала с герцогиней, очаровала всех своим остроумием, но ушла домой довольно рано, жалуясь на изжогу. Утром ее нашли в постели мертвой, очевидно, она умерла безболезненно. Немедленно послали за сэром Мэтью Редом, но, разумеется, он ничего уже не мог сделать; хоронить леди Клементину должны были двадцать второго в ее имении. За несколько дней до смерти она составила завещание, по которому лорд Артур должен был получить ее домик на Кёрзен-стрит, всю ее мебель и имущество и картины, за исключением коллекции миниатюр, которая была завещана ее сестре леди Маргарет Рёффорт, и колье из аметистов, которое должно было перейти к Сибилле Мертон. Наследство не было особенно ценно, но м-ру Мансфильду, поверенному леди Клементины, очень хотелось, чтобы лорд Артур вернулся, по возможности немедленно, так как осталось много неоплаченных счетов благодаря неаккуратности покойной.
Лорд Артур был очень тронут вниманием леди Клементины и подумал, что в значительной степени он обязан этим м-ру Поджерсу. Но его любовь к Сибилле взяла верх над другими чувствами, и сознание, что он исполнил свой долг, успокоило и утешило его. Когда он прибыл на Чэринг-Кросский вокзал, он был совершенно счастлив.
Мертоны встретили его очень приветливо. Сибилла заставила его дать обещание, что никаких препятствий больше не возникнет, и свадьбу назначила на седьмое июня. Жизнь снова стала для него прекрасной и светлой, и к нему опять вернулась его прежняя жизнерадостность.
Несколько дней спустя он, поверенный леди Клементины и Сибилла осматривали дом на Кёрзен-cтрит, сжигали связки пожелтевших писем, рылись в ящиках со всякой дрянью, когда вдруг молодая девушка издала радостный крик.
– Что вы нашли, Сибилла? – спросил лорд Артур, поднимая голову от работы и улыбаясь.
– Вот эту хорошенькую серебряную бонбоньерку, Артур. Какая она любопытная, должно быть, голландская? Подарите мне ее. Я знаю, что аметисты не будут мне к лицу до восьмидесяти лет.
Это была коробка, в которую была положена пилюля с аконитином.
Лорд Артур вздрогнул, и легкий румянец покрыл его лицо. Он почти окончательно забыл о совершенном, и ему показалось странным совпадением то, что Сибилла, ради которой он перенес все эти ужасные волнения, теперь первая напоминала ему об этом.
– Разумеется, можете оставить ее у себя. Я сам подарил ее бедной леди Клем.
– О, благодарю вас, Артур. А конфетку можно тоже взять? Я не знала, что леди Клементина любила сладости. Я считала ее слишком серьезной для этого.
Лорд Артур побледнел, как мертвец, и его осенила ужасная мысль.
– Конфетку, Сибилла? Что вы хотите этим сказать? – спросил он медленным, глухим голосом.
– Да то, что в коробочке лежит конфетка. Но она совсем запыленная и старая, так что у меня нет ни малейшего желания ее съесть. В чем дело, Артур? Как вы бледны!
Лорд Артур подбежал к ней и вырвал у нее коробочку. В ней лежала янтарная пилюля с каплей яда. Значит, леди Клементина умерла-таки естественной смертью!
Это открытие было для него слишком сильным ударом. Он бросил пилюлю в огонь и опустился на диван с криком отчаяния.
V
М-р Мертон был очень расстроен вторичной отсрочкой свадьбы, а леди Джулия, которая уже заказала себе платье, сделала все от нее зависящее, чтобы убедить Сибиллу окончательно порвать с ее женихом. Но хотя Сибилла очень любила свою мать, она отдала уже всю свою жизнь в руки лорда Артура, и, что бы ни говорила леди Джулия, ее вера в него оставалась непоколебимой. Что же касается самого лорда Артура, то он несколько дней не мог прийти в себя от страшного разочарования, и некоторое время его нервы были сильно расшатаны. Но здравый смысл скоро взял верх, и его трезвый практический ум не оставил его в долгой нерешительности. Так как яд оказался совершенно непригодным средством, то, очевидно, нужно было теперь испытать динамит или другое взрывчатое вещество.
Он снова пересмотрел список своих друзей и родственников и после долгих размышлений решил взорвать своего дядюшку, декана Чичестерского. Декан, человек очень культурный и образованный, был страстным любителем часов и имел поразительную коллекцию их, всяких видов, начиная с пятнадцатого века до наших дней. Этой-то слабостью доброго декана решил воспользоваться лорд Артур, чтобы выполнить свой план. Где найти взрывчатый снаряд, был, конечно, вопрос другой. Адрес-календарь Лондона не дал ему никаких сведений по этому вопросу, и он решил, что было почти бесполезно обращаться в Скотленд-Ярд, в сыскное отделение, так как там никогда ничего не знали о деятельности динамитчиков раньше, чем не произойдет где-нибудь взрыв, да и тогда мало знали.
Вдруг он вспомнил о своем приятеле Рувалове, о молодом русском дворянине с сильными революционными наклонностями, с которым он познакомился предыдущей зимой у леди Уиндермир. Было принято считать, что граф Рувалов работает над жизнеописанием Петра Великого и что он приехал в Англию с целью изучения документов, связанных с пребыванием в этой стране царя-плотника. Но все подозревали, что он был aгeнтoм нигилистов, и русское посольство, вне всякого сомнения, не особенно благосклонно относилось к его пребыванию в Лондонe. Лорд Артур почувствовал, что это был самый подходящий для него человек, и как-то утром поехал к нему на его квартиру на Блумсбери-сквер, спросить y него совета и помощи.
– Что, вы серьезно занялись политикой? – спросил граф Рувалов, когда лорд Артур объяснил ему цель своего визита. Но лорд Артур, ненавидевший всякую рисовку, счел своим долгом сознаться, что ничуть не интересуется социальными вопросами и что взрывчатый снаряд ему нужен для чисто семейного дела, касающегося его одного.
Граф Рувалов посмотрел на него в удивлении, но, убедившись в серьезности его слов, написал какой-то адрес на клочке бумаги, подписал его своими инициалами и передал его лорду Артуру через стол.
– В Скотленд-Ярде многое дали бы, чтобы получить этот адрес, мой друг.
– Но они его не получат, – сказал лорд Артур, смеясь. И, пожав крепко руку молодому русскому графу, он сбежал по лестнице, прочел записку и велел кучеру ехать на Сохо-сквер.
Там он сошел с экипажа и пошел по Григ-стрит до места, которое называется Бэйльс-корт. Здесь он вошел в ворота и очутился в каком-то странном cul-de-sac[51], занятом, очевидно, французской прачечной, так как двор был опутан целой сетью веревок, протянутых от стены к стене, и в утреннем воздухе волновалось целое море сохнущего белья. Он прошел в самую глубину двора и постучался в дверь зеленого домика. После некоторого замедления, в течение которого каждое окно, выходящее на двор, превратилось в сплошную массу любопытных лиц, дверь отворил довольно грубоватый на вид иностранец, который на очень скверном английском языке спросил лорда Артура, что ему нужно. Вместо ответа последний протянул записку графа Рувалова. Когда человек, открывший дверь, взглянул на нее, он с поклоном пригласил лорда Артура войти в убогую гостиную, а через минуту вбежал герр Винкелькопф, как он называл себя в Англии, с запятнанной вином салфеткой вокруг шеи и вилкой в левой руке.
– Меня направил к вам граф Рувалов, – сказал лорд Артур с поклоном, – и мне хотелось бы с вами поговорить несколько минут по одному делу. Моя фамилия – Смит, мистер Роберт Смит, и я пришел к вам с просьбой снабдить меня адской машиной в виде часов.
– Очень приятно познакомиться с вами, лорд Артур, – сказал, ядовито смеясь, немец. – Не делайте такого испуганного вида, я должен всех знать, да и, кроме того, я вас как-то видел на одном из вечеров леди Уиндермир. Как поживает ее сиятельство? Вы не посидите со мной, пока я кончу мой завтрак? Там у меня прекрасное pâté[52], а мои друзья всегда так любезно уверяют, что мой рейнвейн лучше того, что подается в немецком посольстве.
И не успел лорд Артур прийти в себя от удивления, что его узнали, как он очутился в столовой, пил восхитительное вино «Маркобрюннер» из светло-желтого хрустального бокала с императорской монограммой и дружески болтал со знаменитым заговорщиком.
– Взрывающиеся часы, – сказал герр Винкелькопф, – не особенно удобны для экспорта за границу, так как если им и удастся пройти беспрепятственно через таможню, то движение поездов так неправильно, что часы обыкновенно взрываются раньше, чем попадают на место назначения. Но если такой снаряд вам нужен для местного употребления, то я вам могу предложить превосходный аппарат и могу уверить вас, что вы останетесь довольны результатами. Могу ли я узнать, для кого он предназначается? Если это для полиции или для кого-нибудь, имеющего отношение к Скотленд-Ярду, то я, к сожалению, не могу вам услужить. Английские сыщики, собственно, лучшие наши друзья, и я пришел к выводу, что, только положась на их глупость, нам можно делать все, что нам угодно. И поэтому я не могу допустить, чтобы с кем-нибудь из них приключилось несчастье.
– Могу вас уверить, – сказал лорд Артур, – что здесь полиция ни при чем. Если хотите знать, часы предназначаются для декана Чичестерского.
– Вот оно что! Я не предполагал, что вы так близко к сердцу принимаете религиозные вопросы, лорд Артур. Так мало молодых людей интересуются религией в наши дни.
– Вы слишком высокого обо мне мнения, герр Винкелькопф, – сказал лорд Артур, краснея. – Я совершенный профан в области богословия.
– Значит, просто частное дело?
– Просто частное дело.
Герр Винкелькопф, пожав плечами, вышел из комнаты, но вскоре вернулся с круглым динамитным патроном величиной с медную монету и хорошенькими французскими кабинетными часами, украшенными статуэткой, изображавшей Свободу, попирающую ногой гидру Деспотизма.
Лицо лорда Артура радостно засияло, когда он увидел часы.
– Это как раз то, что мне нужно, – воскликнул он. – А теперь объясните мне, как их нужно заводить.
– А! Это моя тайна, – ответил герр Винкелькопф, любуясь с самодовольным видом своим изобретением. – Вы мне скажите, когда вам нужно, чтобы часы взорвались, и я поставлю механизм на означенный час.
– Сегодня ведь вторник, и если вы могли бы сейчас же отправить часы…
– Это невозможно. Я тут должен исполнить очень важный заказ для некоторых моих друзей в Москве. Но надеюсь, мне удастся отправить часы завтра.
– Ну что же, часы поспеют вовремя, – сказал лорд Артур вежливо, – если они будут доставлены завтра вечером или в четверг утром. Что касается момента взрыва, то давайте назначим пятницу, ровно в полдень. Декан всегда бывает дома в это время.
– Пятница, 12 часов ровно, – повторил герр Винкелькопф, записывая время в большую конторскую книгу, лежавшую на столе у камина.
– А теперь, – сказал лорд Артур, вставая, – будьте добры сказать мне, сколько я вам должен?
– Такие пустяки, лорд Артур, что о них, право, и говорить не стоит. Динамит стоит 7 1/2 шиллингов, часы – 3 фунта 10 шиллингов, доставка на дом – 5 шиллингов. Мне всегда приятно оказать услугу друзьям графа Рувалова.
– Ну, а ваш труд, герр Винкелькопф?
– О, это ничего не стоит. Это для меня только удовольствие. Я работаю не ради денег, а ради чистого искусства.
Лорд Артур положил на стол 4 фунта 2 шиллинга и 6 пенсов, поблагодарил немца за оказанную услугу и, с трудом отклонив приглашение приехать в ближайшую субботу выпить чашку чая в кружке анархистов, распростился и поехал в Парк.
Два следующих дня лорд Артур провел в состоянии крайнего волнения, и в пятницу в полдень отправился в Букингем-клуб ждать новостей. Все время солидный швейцар не переставал вывешивать телеграммы из разных мест Англии с извещениями о результатах бегов, о приговорах по разным бракоразводным процессам, о состоянии погоды и т. д., а одновременно клубный телеграф выстукивал скучнейшие подробности о ночном заседании Нижней Палаты и о маленькой панике, имевшей место на бирже. В четыре часа принесли вечерние газеты, и лорд Артур удалился в читальню с газетами «Пэлл-Мэлл», «Сент-Джеймс», «Глоб» и «Эхо», к крайнему негодованию полковника Гудчайльда, желавшего прочесть отчет о речи, которую он произнес утром в резиденции лорда-мэра Мэншн-Хаус на тему о южноафриканских духовных миссиях и о преимуществах иметь чернокожих епископов в каждой провинции; полковник же по каким-то неизвестным причинам имел предубеждение против «Ивнинг Ньюс».
Но ни в одной из газет не было намека на декана Чичестерского, и лорд Артур почувствовал, что покушение не удалось. Это был страшный удар для него, и на некоторое время он ужасно расстроился. Герр Винкелькопф, к которому он отправился на следующий день, рассыпался в извинениях и предложил ему приготовить безвозмездно еще такие же часы или же ящик нитроглицериновых бомб по оптовой цене. Но он уже потерял всякую веру во взрывчатые снаряды, да и герр Винкелькопф сознался, что в наши дни все так фальсифицируется, что даже динамит почти нельзя достать в чистом виде. Маленький немец, допуская, что случилось что-нибудь с механизмом, все же не переставал надеяться на то, что часы взорвутся, и в доказательство привел пример отправленного им одесскому генерал-губернатору барометра, который должен был взорваться через десять дней, а в действительности взорвался только почти через три месяца. Правда, когда барометр взорвался, то он только разнес в куски горничную, так как губернатор выехал из города за шесть недель до этого, но это по меньшей мере доказывает, что динамит как разрушительная сила, будучи под контролем механизма, – сильнодействующее, но немного неаккуратное средство. Лорда Артура мало утешили эти соображения, но и здесь его ждало разочарование, так как не прошло и двух дней, как дома, когда он поднимался в свою комнату, его позвала герцогиня к ceбe в будуар и показала ему письмо, которое она только что получила.
– Джен пишет такие очаровательные письма, – сказала герцогиня, – ты непременно должен прочесть это последнее. Оно ничуть не хуже романов, которые нам присылают из библиотеки Мюди.
Лорд Артур вырвал у нее из рук письмо. В нем стояло следующее:
Чичестер, 27 мая.
Дражайшая тетушка!
Большое вам спасибо за фланель для Доркасского благотворительного общества, а также и за ситец. Я совершенно с вами согласна, что желание этих людей носить красивые платья нелепо, но все в наши дни такие радикалы и безбожники, что трудно убедить их в том, что нельзя стараться одеваться так, как одеваются высшие классы. Прямо не знаю, куда мы идем. Как папа часто говорит в своих проповедях, мы живем в век неверия.
Нас очень позабавили часы, которые какой-то неизвестный поклонник прислал папе в прошлый четверг. Они прибыли в деревянном ящике из Лондона, с оплаченной пересылкой, и папа предполагает, что их прислал кто-нибудь, кто прочитал его замечательную проповедь «Можно ли необузданность назвать свободой», так как на часах имеется статуэтка, изображающая женщину, у которой на голове то, что папа назвал «шапкой свободы». По-моему, нельзя сказать, чтобы эта шапочка была очень изящна, но папа сказал, что это исторический головной убор, и значит, так и должно быть. Паркер вынул часы из ящика, и папа поставил их на полочку над камином в кабинете. Мы все сидели там в пятницу утром, когда вдруг, лишь часы пробили двенадцать, раздалось какое-то шипение, маленькое облачко дыма поднялось с пьедестала статуэтки, и богиня Свободы упала наземь и разбила себе нос об решетку камина. Мария совсем испугалась, но все было так нелепо, что Джеймс и я покатились со смеху, и даже папа улыбнулся. Когда мы рассмотрели часы, то нашли, что это был род будильника и что если поставить их на определенный час и подложить под маленький молоточек немного пороху и пистон, то они стреляют когда угодно. Папа сказал, что эти часы нельзя оставлять в кабинете, так как они производят слишком много шуму, и Реджи отнес их в детскую, где он целый день только и делает, что устраивает маленькие взрывы. Как вы думаете, понравился бы такой свадебный подарок Артуру? Очевидно, они теперь в моде в Лондоне. Папа говорит, что они принесут немало пользы, так как они наглядно доказывают, что Свобода неустойчива и должна пасть. Папа говорит, что Свобода была выдумана во время Французской революции. Как это ужасно!
Мне теперь надо идти в Доркасский приют, где я им прочту ваше поучительное письмо. Как справедливо, дорогая тетушка, ваше замечание, что при их положении в жизни они должны носить именно то, что им не к лицу. Я должна сказать, что их забота об одежде прямо нелепа, когда есть такая масса важных предметов в этой нашей жизни и в следующей. Я так рада, что ваше полушелковое платье в цветочках вышло так удачно и что кружева не порваны. В среду, у епископа, я надену свое желтое атласное платье, которое вы были так добры подарить мне, и я думаю, оно будет иметь прекрасный вид. Как вы думаете, пришить бантики или нет? Дженнингс говорит, что все носят теперь бантики и что нижняя юбка должна быть гофрирована. У Реджи только что был еще взрыв, и папа приказал унести часы в конюшню. Мне кажется, они нравятся папе меньше, чем вначале, хотя он очень польщен тем, что ему прислали такую красивую и остроумную игрушку. Это доказывает, что люди читают его проповеди и они идут им впрок.
Папа шлет свой привет, к которому присоединяются Джеймс, Реджи и Mapия. Надеясь, что у дяди Сэсиля подагра прошла, остаюсь, дорогая тетушка, вечно любящая вас племянница ваша
Джен Перси
Р. S. Напишите мне о бантиках. Дженнингс настаивает, что они в моде.
У лорда Артура был такой серьезный и опечаленный вид по прочтении письма, что герцогиня разразилась громким смехом.
– Милый Артур, – воскликнула она, – я никогда больше не покажу тебе письма какой-либо молодой барышни. Но что сказать об этих часах? Mне кажется, это прекрасное изобретение, и я хотела бы иметь такие же.
– Я невысокого о них мнения, – сказал с печальной улыбкой лорд Артур и, поцеловав свою мать, вышел из комнаты.
Когда он пришел к себе, он бросился на диван, и глаза его наполнились слезами. Все, от него зависящее, он сделал, чтобы совершить это убийство, но вот оно в обоих случаях не удалось, и не по его вине. Он попытался исполнить свой долг, но, казалось, сам Рок стал изменщиком. Его подавило сознание бесплодности добрых намерений и безрезультатности стараний быть благородным; быть может, было бы лучше совсем отказаться от этого брака. Правда, Сибилла будет страдать, но страдание не погубит столь благородную натуру, как она. Что же касается его самого, то не важно. Всегда имеется какая-нибудь война, во время которой человек может умереть, какое-нибудь дело, которому можно отдать жизнь, и так как жизнь уже не сулила ему радости, то и смерть не пробуждала в нем страха. Пусть сам Рок решит его участь. Он не сделает ни шагу, чтобы помочь ему.
В половине восьмого он оделся и отправился в клуб. Там был Сербитон с целой компанией молодых людей, и ему пришлось обедать с ними. Их легкомысленный разговор и пустые остроты совсем не интересовали его, и, как только подали кофе, он покинул их, придумав какой-то повод, чтобы улизнуть. Когда он выходил из клуба, швейцар подал ему письмо. Оно было от герра Винкелькопфа, приглашавшего его заехать и посмотреть на зонтик, который взрывался, как только его раскроешь. Это было новейшее изобретение, только что полученное из Женевы. Лорд Артур разорвал письмо на клочки. Он решил больше не делать никаких опытов.
Он побрел к набережной Темзы и просидел несколько часов у реки. Луна выглядывала сквозь гриву всклокоченных туч, словно львиный глаз, и полый свод неба был усеян бесчисленными звездами, словно пурпуровый купол, осыпанный золотой пылью. Изредка вырывалась на середину волнующейся реки баржа и уплывала вниз по течению, а железнодорожные сигналы из зеленых делались алыми, когда поезда с визгом пробегали по мосту. Через некоторое время полночь пробила на высокой башне Вестминстера, и от каждого удара гулкого колокола, казалось, вздрагивала ночь. Потом потухли железнодорожные огни, остался лишь один фонарик, сверкавший словно огромный рубин на исполинской мачте, и гул города стал ослабевать.
В два часа он встал и отправился к Блэкфрайеровскому мосту. Как все казалось неправдоподобным! Как похоже на страшный сон! Дома на противоположном берегу реки, казалось, были построены из темноты. Можно было подумать, что серебро и мгла заново переделали мир. Огромный купол Св. Павла блестел, словно мыльный пузырь, в туманном воздухе.
Подходя к обелиску Клеопатры, он увидел человека, облокотившегося о перила набережной, и, когда он подошел ближе, человек этот поднял голову, так что пламя газового фонаря осветило его лицо.
Это был м-р Поджерс, хиромант! Нельзя было не узнать этого жирного обрюзглого лица, золотых очков, еле заметной болезненной улыбки, чувственного рта.
Лорд Артур остановился. Блестящая идея осенила его, и он незаметно сзади подкрался к нему. Через мгновение он уже схватил м-ра Поджерса за ноги и перекинул его в Темзу. Раздалось грубое проклятие, тяжелый плеск, и все снова затихло. Лорд Артур беспокойно нагнулся через перила, но единственное, что он видел, что осталось от м-ра Поджерса, был цилиндр, плясавший в водовороте освещенной луной воды. Через некоторое время и цилиндр пошел ко дну, и больше не осталось никаких следов от м-ра Поджерса. Раз ему показалось, что он видел грузную, неуклюжую фигуру, направляющуюся вплавь к лестнице у моста, и ужасное сознание неудачи снова овладело им, но оно тотчас же прошло, когда показалась луна из-за тучи и оказалось, что это было просто-напросто какое-то отражение. Наконец, казалось, он исполнил веление судьбы. Он с облегчением глубоко вздохнул, и губы его произнесли имя Сибиллы.
– Вы что-нибудь уронили, сэр? – произнес вдруг сзади него какой-то голос.
Oн оглянулся и увидел полисмена с ручным фонарем.
– Ничего особенного, констебль, – ответил он и, подозвав проезжавшего извозчика, вскочил на него и велел ему ехать на Белгрев-сквер.
Следующие два-три дня он провел между страхом и надеждой. Были минуты, когда он почти ожидал, что вот-вот м-р Поджерс войдет в комнату, но потом он почувствовал, что Судьба не могла поступить опять так несправедливо с ним.
Дважды он поехал туда, где жил хиромант, на Вест-Мун-стрит, но ни разу не мог решиться позвонить. Он жаждал уверенности и в то же время боялся ее.
Наконец она пришла. Он сидел в курительной клуба за чашкой чая, слушая с немного скучающим видом повествование Сербитона о последней комической песенке, исполняемой в театре «Гайети», когда вошел лакей с вечерними газетами. Он взял газету «СентДжеймс» и рассеянно стал перелистывать ее страницы, когда следующий странный заголовок обратил на себя его внимание:
САМОУБИЙСТВО ХИРОМАНТА.
Он побледнел от волнения и стал читать дальше. Вот что стояло в заметке:
«Вчера, в семь часов утра, у берега Темзы в Гринвич, против корабельной гостиницы, всплыло тело Септимуса Р. Поджерса, известного хироманта. Вот уже несколько дней, как не возвращался домой несчастный, и сильное беспокойство за его участь наблюдалось в кругах хиромантов. Предполагают, что он совершил самоубийство под влиянием временного умопомешательства, явившегося следствием переутомления, и таковое решение вынес сегодня судебный следователь после вскрытия тела. М-р Поджерс недавно закончил обширное исследование о человеческой руке, которое появится в непродолжительном времени в печати и, несомненно, привлечет всеобщее внимание. Покойному было 65 лет, и после него, насколько нам известно, никаких родственников не осталось».
Лорд Артур выбежал из клуба, держа газету в руке, к огромному удивлению швейцара, пытавшегося, но напрасно, остановить его, и поехал сейчас же на Парк-лейн. Сибилла увидела его в окно, и что-то подсказало ей, что он привез хорошие известия. Она сбежала вниз к нему навстречу, и когда она увидала его лицо, она поняла, что все обстоит как нельзя лучше.
– Дорогая Сибилла, – воскликнул лорд Артур, – обвенчаемся завтра же!
– Глупый мальчик! Но ведь пирог даже не заказан, – сказала Сибилла, смеясь сквозь слезы.
VI
Когда три недели спустя происходила свадьба, церковь Св. Петра была буквально битком набита толпой изящно разодетых людей. Службу прочитал в своей самой внушительной манере декан Чичестерский, и все единогласно согласились, что никогда не видели более красивой пары, чем жених и невеста. Они были более чем красивы, ибо они были счастливы. Ни на одну секунду не пожалел лорд Артур о всем том, что он выстрадал ради Сибиллы, а она, в свою очередь, дала ему лучшее, что может дать женщина мужчине, – поклонение, нежность и любовь. Для них роман еще не был убит действительностью. Они всегда чувствовали себя юными.
Несколько лет спустя, когда у них уже имелось двое прелестных ребят, леди Уиндермир приехала погостить в Прайори-Плэс, прекрасный старинный замок – свадебный подарок герцога сыну. Однажды днем, когда она сидела с леди Артур в саду под лимонным деревом, следя за мальчиком и девочкой, игравшими в розовой аллее, словно капризные солнечные лучи, – она вдруг взяла руки хозяйки замка в свои и спросила:
– Вы счастливы, Сибилла?
– Конечно, счастлива, дорогая леди Уиндермир, а вы?
– Мне некогда быть счастливой, Сибилла. Я всегда влюблена в того человека, которого мне последним представили; а как только я с кем-нибудь познакомлюсь, он мне сейчас же надоедает.
– Значит, ваши львы вас не удовлетворяют, леди Уиндермир?
– О, нет, милая! Львы хороши только на один сезон. Как только их гривы подстрижены, они превращаются в скучнейших животных, какие только существуют. Кроме того, они ведут себя прескверно, если бываешь с ними ласкова. Вы помните этого отвратительного мистера Поджерса? Ну, так он был ужасный мошенник! Конечно, это для меня не важно, и даже я ему простила, что он пытался у меня занять денег, но я не могла вынести его ухаживаний за мной. Он довел меня до того, что я возненавидела хиромантию, и теперь я увлекаюсь телепатией. Это куда интереснее.
– Вы не должны ругать хиромантию здесь, леди Уиндермир. Это единственный вопрос, о котором Артур не любит, чтобы люди говорили шутя. Уверяю вас, он к этому относится очень серьезно.
– Вы хотите сказать, что он верит в хиромантию, Сибилла?
– Спросите его сами, леди Уиндермир, вот он.
Лорд Артур шел через сад с двумя огромными букетами желтых роз в руках; вокруг него прыгали и плясали его дети.
– Лорд Артур!
– К вашим услугам, леди Уиндермир.
– Неужели вы хотите сказать, что верите в хиромантию?
– Конечно верю, – ответил молодой человек, улыбаясь.
– Но почему?
– Потому что я ей обязан всем счастьем моей жизни, – сказал он тихо, опускаясь в ивовое кресло.
– Чем вы обязаны хиромантии, лорд Артур?
– Сибиллой, – ответил он, протягивая жене розы и смотря ей в ее фиалковые глаза.
– Что за глупости! – воскликнула леди Уиндермир. – Я в жизни никогда не слыхала подобных глупостей.