– Неужели же Радость должна облекаться в то, что создало Страдание? – спросил молодой Король.
И он рассказал Епископу свои сны.
Выслушав его, Епископ сдвинул брови и сказал:
– Сын мой, я уже стар и дожил до зимы своих дней, и я знаю, что много зла творится на белом свете. Свирепые разбойники спускаются с гор, похищают маленьких детей и продают их маврам. Львы притаились в засадах, поджидают караваны и бросаются на верблюдов. Дикие кабаны взрывают посевы в долинах, а лисицы поедают виноград на холмах. Пираты опустошают морское побережье, сжигают суда рыболовов и грабят у них сети. В солончаках живут прокаженные, у них камышовые хижины, и никто не дерзает приблизиться к ним. Нищие бродят по городам и делят пищу с собаками. Можешь ли ты сделать так, чтобы всего этого не было? Согласишься ли ты разделить свое ложе с прокаженным и посадить за свой стол нищего? Будет ли лев слушаться твоих приказаний и кабан повиноваться тебе? Не мудрее ли тебя Тот, Кто создал нищету? Вот почему я не хвалю тебя за то, что ты сделал, но прошу тебя, вернись во дворец, сгони печаль со своего лица и облекись в одеяние, приличествующее Королю. И тогда я увенчаю тебя золотою короной и вложу в твою руку жемчужный скипетр. А о снах твоих больше не думай. Бремя этого мира слишком тяжко для плеч одного человека, а скорби мира не вместить одному сердцу.
– И ты говоришь так в этом Доме! – воскликнул Король.
И он прошел мимо Епископа, поднялся по ступеням алтаря и остановился перед изображением Христа.
Он стоял перед изображением Христа, и по правую и левую руку его сверкали великолепные золотые сосуды, чаша с янтарным вином и сосуд со священным миром. Он опустился на колени перед изображением Христа; большие свечи бросали яркий отблеск на украшенный драгоценными камнями ковчег, а тонкие струйки ладана синеватыми кольцами возносились к куполу. Он склонил голову в молитве, и священники в пышных облачениях отошли от алтаря.
Вдруг с улицы донесся громкий шум, и в храм вошли придворные с обнаженными мечами, с развевающимися перьями и со щитами из полированной стали.
– Где этот сновидец? – кричали они. – Где этот Король, одетый как нищий, – этот мальчик, навлекающий позор на наше государство? Мы убьем его, ибо он недостоин управлять нами.!
Но молодой Король снова склонил голову и погрузился в молитву. А когда он кончил молиться, то поднялся с колен, оглянулся и печально посмотрел на придворных.
И что же! Сквозь цветные оконные стекла на него полились целые потоки солнечных лучей, и лучи соткали вокруг него мантию, которая была прекраснее мантии, приготовленной для его торжества. Сухой посох зацвел лилиями белее жемчуга. А увядшая ветка шиповника покрылась розами алее рубина. Белее прекраснейших жемчужин были лилии, а стебли их сверкали чистым серебром. Алее рубинов чистейшей воды были розы, а листья их были из червонного золота.
Так стоял он в королевском облачении, и створки ковчега, покрытого драгоценными камнями, вдруг растворились, и из хрусталя многогранной дарохранительницы полился дивный таинственный свет. Так стоял он в королевском облачении, и слава Всевышнего наполнила храм, и казалось, будто святые ожили в своих резных нишах и зашевелились. Он стоял перед народом в пышном королевском облачении, звуки органа наполнили воздух, трубачи трубили в свои трубы, и хор мальчиков пел.
И народ в благоговении пал на колени, а придворные вложили мечи в ножны и склонились перед Королем. Лицо же Епископа покрылось бледностью, а руки его задрожали.
– Тот, Кто стоит выше меня, увенчал тебя! – воскликнул он, преклоняя перед Королем колени.
И молодой Король спустился с высоких ступеней алтаря и через толпу прошел во дворец. Но никто не осмеливался поднять на него взоры, ибо лицо его было как лик ангела.
День рождения Инфанты
Посвящается миссис Уильям Х. Гренфелл из Таплоу-корт (леди Деборо)
У Инфанты был день рождения. Ей только что исполнилось двенадцать, и солнце ярко сияло в садах дворца. Хотя она была самой настоящей Принцессой и притом Инфантой Испании, день рождения ей справляли только раз в году, ровно так же, как и детям последнего из бедняков, засим вполне естественно, что обеспечить к такому случаю ясный день стало делом государственной важности. И день выдался воистину ясным. Высокие полосатые тюльпаны, распрямив стебельки, замерли навытяжку, словно длинные шеренги воинов, и вызывающе поглядывали через лужайку на розы, говоря: «Уж сегодня мы вам в великолепии не уступим». Пурпурные бабочки с осыпанными золоченой пыльцой крылышками порхали вокруг, навещая каждый цветок по очереди; крохотные ящерки выползли из трещин в стене и теперь грелись в ослепительном сиянии утра; плоды граната лопались и трескались на жаре, являя взору свои кровоточащие сердца. Даже бледно-желтые лимоны, что в таком изобилии качались над полуразрушенными от времени декоративными решетками и вдоль тенистых аркад, словно бы обрели новые, более яркие краски в золотом солнечном зареве; а цветы магнолий, ни дать ни взять громадные плафоны из складчатой слоновой кости, развернули лепестки и струили в воздухе нежный, дурманящий аромат.
Сама же маленькая Принцесса прогуливалась по террасе в окружении своих спутников и играла в прятки среди каменных ваз и древних замшелых статуй. В обычные дни ей позволялось играть только с детьми, равными ей по рангу, так что Инфанта волей-неволей играла одна, но в день рождения делалось исключение, поэтому Король распорядился, чтобы Принцесса созвала всех своих юных друзей – повеселиться вместе с нею. Эти хрупкие дети-испанцы двигались с величественной грацией: мальчики – в шляпах с перьями и в коротких развевающихся плащах, девочки – придерживая шлейфы длинных парчовых платьев и заслоняясь от солнца широкими черно-серебряными веерами. Но грациознее всех была Инфанта, и наряд ее, дань несколько громоздкой моде того времени, изысканностью затмевал все прочие. Платье ее было из серого атласа, юбка и широкие рукава с буфами богато расшиты серебром, а тесный корсет отделан рядами превосходных жемчужин. Две крохотные туфельки с пышными розовыми розетками выглядывали из-под края платья при ходьбе. Огромный кисейный веер переливался жемчужно-розовым, а в волосах, что обрамляли ее бледное личико подобно ореолу поблекшего золота, красовалась прелестная белая роза.
Печальный и удрученный Король наблюдал за детьми из окна дворца. Рядом стоял ненавистный ему брат, дон Педро Арагонский, а королевский исповедник, Великий Инквизитор Гранады, восседал тут же.
Сегодня Король казался грустнее, чем обычно, ибо глядя на то, как Инфанта с детской серьезностью наклоняет головку в ответ на любезности придворных или смеется, закрывшись веером, над угрюмой герцогиней Альбукеркской, своей неизменной спутницей, он вспоминал о матери Инфанты, о молодой Королеве, которая совсем недавно – так ему казалось – приехала из веселой Франции и угасла среди мрачного великолепия испанского двора, и умерла шесть месяцев спустя после рождения дочери – умерла, так и не успев увидеть во второй раз, как зацветет в саду миндаль, так и не собрав второго урожая со старого, кряжистого инжирного дерева, что красовалось в самом центре внутреннего дворика, ныне поросшего травою. Столь великой любовью любил ее Король, что не позволил и могиле отнять у него возлюбленную. Мавританский лекарь набальзамировал тело, а в награду за услугу ему подарили жизнь, на которую, по слухам, уже покушалась Святая Инквизиция, в связи с его еретическим образом мыслей и по подозрению в колдовстве. Усопшая Королева до сих пор покоилась на задрапированных носилках в дворцовой часовне черного мрамора, куда монахи принесли ее в тот ветреный мартовский день двенадцать лет назад. Раз в месяц Король, завернувшись в темный плащ и с потайным фонарем в руке входил в часовню, опускался на колени подле нее и взывал: «Mi reina! Mi reina!»[114] – а порою, нарушая строгий этикет, что в Испании диктует каждый шаг и устанавливает границы даже королевской скорби, он в неуемном приступе горя сжимал бледную, унизанную кольцами руку, и старался пробудить к жизни холодное, нарумяненное лицо неистовыми поцелуями.
Сегодня Король словно бы снова увидел ее такой, какой она впервые предстала его взгляду в замке Фонтенбло, когда ему было только пятнадцать, а ей и того меньше. В тот день их формально обручил Папский Нунций в присутствии французского Короля и всего двора, и монарх Испании возвратился в Эскуриал, увозя с собою золотой локон и воспоминание о прикосновении детских губ к своей руке, когда он уже садился в карету. А потом последовала брачная церемония, поспешно свершенная в Бургосе, небольшом городке на границе между двумя странами, и блистательный въезд в Мадрид; в церкви Ла Аточа, как подобает, отслужили торжественную мессу с пением, а завершилось все на диво великолепным аутодафе: около трех сотен еретиков, и в их числе – немало англичан, были переданы светским властям и посланы на костер.
Воистину Король безумно любил свою Королеву – как считали многие, в ущерб интересам собственной державы, что в ту пору воевала с Англией за империю Нового Света. Король не расставался с ней ни на минуту; ради нее он забывал – или делал вид, что забывал – все государственные дела первостепенной важности, и, жертва той ужасной слепоты, коей страсть поражает рабов своих, не заметил, что изысканные церемонии, которыми он старался порадовать возлюбленную, только усиливают таинственный недуг, от которого страдала юная Королева. Когда она умерла, он на какое-то время словно бы лишился рассудка. Воистину не приходилось сомневаться, что Король официально отрекся бы от престола и удалился бы в монастырь траппистов в Гранаде, номинальным приором которого он уже являлся, если бы не страх оставить маленькую Инфанту во власти своего брата, чья жестокость стала притчей во языцех даже в привыкшей ко всему Испании. Многие подозревали, что именно он ускорил смерть Королевы посредством пары отравленных перчаток, подаренных юной монархине в тот день, когда она почтила визитом замок дона Педро в Арагоне. Даже по истечении трехгодичного срока общенародного траура, что его величество ввел во всех своих владениях особым королевским эдиктом, Король не позволял своим министрам заговаривать о новом союзе. Когда сам Император прислал к нему послов и предложил ему руку очаровательной эрцгерцогини Богемской, своей племянницы, он велел послам передать своему господину, что Король Испании уже обвенчан со Скорбью, и хотя эта жена не подарит ему наследника, он любит ее сильнее, чем Красоту. Этот ответ стоил его короне богатых нидерландских провинций, что вскорости, подстрекаемые Императором, взбунтовались против Испании под предводительством фанатиков реформистской церкви.