— Дориан, — вскричал Холлуорд, — дело совсем не в том! Я знаю, что в Англии все скверно, наше общество никуда не годится. Потому-то я и хочу, чтобы ты был хорошим человеком! Увы, пока это не так. О человеке судят по его друзьям. Твои друзья утратили всякое представление о чести, совести и чистоте! Ты заразил их безудержной тягой к наслаждениям. Они погрузились в самую бездну. И туда их завел ты! Да, именно ты, и тем не менее ты улыбаешься даже сейчас! И это еще не самое худшее. Я знаю, что вы с Гарри неразлучны. Хотя бы поэтому, если уж ничто другое тебя не волнует, тебе не следовало делать имя его сестры притчей во языцех!
— Поосторожней, Бэзил. Ты зашел слишком далеко!
— Я обязан высказаться, а ты обязан выслушать!.. Когда ты познакомился с леди Гвендолен, ее имени не касалась даже тень скандала. Есть ли теперь в Лондоне хоть одна женщина, которая отважится прокатиться с ней по Парку? Даже ее детям не позволяют жить с ней вместе. И это еще не все. Не раз тебя видели на рассвете, когда ты выбирался из низкопробнейших публичных домов или крадучись входил в грязнейшие притоны Лондона, переодевшись, чтобы не быть узнанным. Неужели это правда? Впервые услышав подобные рассказы, я расхохотался. Теперь же я содрогаюсь. А как насчет твоего образа жизни в поместье? Дориан, ты даже не представляешь, что о тебе говорят!.. Не скажу, что не хочу читать тебе мораль. Помню, как-то Гарри заметил, что каждый, кто берет на себя роль священника-любителя, начинает с этой фразы, потом же нарушает данное слово. Я хочу прочесть тебе мораль! Я хочу, чтобы твоя жизнь вызывала всеобщее уважение! Я хочу, чтобы ты порвал со своими ужасными знакомствами! Не надо пожимать плечами. Не будь таким равнодушным. У тебя удивительный дар влияния на людей. Используй его во благо, а не во зло. Говорят, ты развращаешь каждого, с кем сходишься, и тебе достаточно войти в приличный дом, чтобы в скором времени случился какой-нибудь скандал. Не знаю, правда это или нет. Да и откуда мне знать? Но так говорят. Я слышу то, чему нельзя не поверить. В Оксфорде лорд Глочестер был одним из моих лучших друзей. Он показал письмо жены, которое она написала ему, умирая в одиночестве на вилле в Ментоне. Твое имя упоминалось в самом ужасном признании, что мне довелось прочесть… Я сказал ему, что это бред, ведь я хорошо знаю тебя и ты не способен ни на что подобное. Да знаю ли я тебя вообще? Прежде чем ответить на этот вопрос, мне следовало бы увидеть твою душу…
— Увидеть мою душу! — пробормотал Дориан Грей, вскакивая с дивана и белея от страха.
— Да, — мрачно ответил Холлуорд с глубоким сожалением в голосе, — увидеть твою душу. Но это дано лишь Богу.
С губ юноши слетел горький издевательский смешок.
— Сегодня ты тоже ее увидишь! — вскричал он, хватая со стола лампу. — Пойдем, посмотришь на дело рук своих. Почему бы и нет? Если захочешь, расскажи потом всему миру. Тебе никто не поверит! А если и поверят, так еще больше станут мной восторгаться. Я знаю наш век лучше тебя, хотя ты постоянно о нем разглагольствуешь. Пойдем же! Хватит речей о моральном разложении! Пора встретиться с ним лицом к лицу!
Он топнул ногой в безумной гордыне. При мысли о том, что его тайну разделит другой человек, Дориана Грея охватил безудержный восторг. Автор портрета, источника его позора, до конца своих дней будет нести тяжкий груз осознания того, что он совершил.
— Да, — продолжил Дориан, подходя ближе и вглядываясь в строгие глаза художника, — я покажу тебе мою душу. Ты увидишь то, что дано лицезреть лишь Богу, как ты полагаешь.
Холлуорд отшатнулся.
— Дориан, что за богохульство! Не смей так говорить! Слова твои ужасны и бессмысленны.
— Ты и правда так думаешь? — Он снова рассмеялся.
— Я уверен. Все, что я сегодня тебе высказал, было ради твоего же блага! Ведь я всегда был тебе преданным другом.
— Оставь меня, наконец, в покое! Заканчивай, что хотел сказать.
Лицо художника судорожно исказилось. Он помолчал, и на него нахлынуло чувство безграничной жалости. В конце концов, какое право имеет он вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если юноша совершил хотя бы малую толику того, что о нем говорят, до чего же сильно он страдает! Холлуорд взял себя в руки, подошел к камину и постоял, глядя на поленья, усыпанные похожим на иней пеплом, и дрожащие языки пламени.
— Бэзил, я жду, — напомнил юноша, чеканя слова.
Художник обернулся.
— Вот что я тебе скажу! — вскричал Холлуорд. — Ты обязан дать мне хоть какое-то объяснение! Если ответишь, что обвинения ложны от начала и до конца, я поверю тебе. Опровергни же их, Дориан! Неужели не видишь, как я страдаю? О, Господи! Только не говори, что ты скверный, порочный и бесчестный!
Дориан Грей улыбнулся. В изгибе его губ проскользнуло презрение.
— Пойдем наверх, Бэзил, — вкрадчиво предложил он. — Изо дня в день я веду дневник и никогда не выношу его из комнаты, в которой пишу. Пойдем, и я покажу тебе.
— Если хочешь, Дориан, я пойду с тобой. На поезд я опоздал, но это не важно. Поеду завтра. Только не проси меня ничего читать сегодня. Все, что мне нужно, — простой ответ на мой вопрос.
— Ты получишь его наверху. Долго читать тебе не придется.
Глава 13
Он покинул комнату и направился к лестнице. Бэзил Холлуорд следовал сразу позади него. Шли они крадучись, невольно приглушая шаги. Лампа бросала кругом причудливые тени. Поднялся ветер, стекла в окнах задребезжали.
Дойдя до верхней площадки, Дориан поставил лампу у двери, вынул ключ и отпер замок.
— Ты действительно хочешь знать, Бэзил?
— Да.
— Я польщен, — с улыбкой заметил юноша и порывисто добавил: — Ты единственный на свете, кто имеет право знать обо мне все! Моя жизнь касается тебя в гораздо большей степени, чем ты можешь себе представить.
Дориан поднял лампу, открыл дверь и вошел. Мимо пронесся поток воздуха, и огонь в лампе вспыхнул сумрачно-оранжевым. Юноша вздрогнул.
— Прикрой за собой дверь, — прошептал он, ставя лампу на стол.
Холлуорд недоуменно огляделся. У комнаты был такой вид, будто ею не пользовались много лет. Выцветший фламандский гобелен, завешенная покрывалом картина, старый итальянский cassone, почти пустой книжный шкаф — вот и вся обстановка, не считая стула и стола. Пока Дориан Грей зажигал огарок свечи на каминной полке, художник заметил, что повсюду лежит пыль, а ковер дырявый. За деревянной панелью пробежала мышь. В комнате стоял сырой запах плесени.
— Думаешь, видеть душу дано лишь Богу? Отдерни покрывало, Бэзил, и ты увидишь мою душу!
В голосе его звучала холодная злоба.
— Дориан, ты с ума сошел либо меня разыгрываешь! — пробормотал Бэзил с неодобрением.
— Не хочешь? Что ж, тогда я сам. — Юноша сорвал покрывало и бросил его на пол.
С губ художника сорвался крик ужаса, когда он увидел в полумраке скалящееся ему чудовищное лицо. Сама улыбка вызывала брезгливое отвращение. Господи! И это — Дориан Грей? Все же дивная красота юноши исчезла под отвратительной маской не до конца. В поредевших волосах сквозило немного золота, чувственный рот еще слегка алел. Опухшие глаза отчасти сохранили синеву, изящные ноздри и стройная шея не вполне утратили благородность очертаний. Кто же нарисовал такое? Вроде бы манера письма его, Бэзила, да и рама та самая, изготовленная по его эскизу. Догадка показалась ему абсурдной, и все же он испугался. Художник схватил свечу и поднес к картине. В левом углу стояла его собственная подпись, выведенная размашистыми ярко-красными буквами.
Что за гнусная карикатура, что за подлая сатира? Никогда он этого не писал! Но портрет явно его руки. Художник признал свою работу, и кровь застыла у него в жилах. Что же это значит? Почему портрет так изменился?.. Бэзил страдальчески посмотрел на Дориана Грея. Его губы подергивались, во рту так пересохло, что он не смог выговорить ни слова. Он отер рукой взмокший лоб.
Юноша прислонился к каминной полке, наблюдая за другом с тем странным выражением, которое бывает у зрителя, всецело поглощенного игрой гениального актера. В нем не было ни печали, ни радости. Лишь жажда зрелищ да легкая нотка торжества сквозила во взгляде. Он вынул из петлицы цветок и понюхал или сделал вид, что нюхает.
— Что это значит? — наконец вскричал Бэзил. Собственный голос показался ему слишком визгливым и странным.
— Много лет назад, когда я был совсем мальчишкой, — проговорил Дориан Грей, сминая цветок, — ты повстречался со мной, осыпал похвалами мою красоту и научил ею кичиться. В один прекрасный день ты познакомил меня со своим другом, который открыл мне чудо молодости, а ты закончил мой портрет, который открыл мне чудо красоты. В приступе безумия — до сих пор не знаю, жалею я о том или нет, — я загадал желание, возможно, ты назвал бы его молитвой…
— Я помню! Я отлично помню! Нет! Быть того не может! Здесь сыро, в холсте завелась плесень. В мои краски въелся какой-то токсин! Говорю тебе, это невозможно!
— Эх, что значит невозможно? — пробормотал юноша, отошел к окну и прислонился лбом к холодному стеклу, за которым клубился туман.
— Ты говорил, что уничтожил портрет!
— Я ошибся. Портрет уничтожил меня.
— Не верю, что это моя картина!
— Разве ты не видишь на ней свой идеал? — с горечью воскликнул Дориан.
— Мой идеал, как ты его называешь…
— Ты сам назвал его так!
— Не было в этом ничего дурного и ничего зазорного! Ты стал для меня идеалом, какого я никогда больше не встречу. А это лицо сатира!
— Это — лицо моей души.
— Господи Иисусе! Кому же я поклонялся! У него глаза дьявола…
— В каждом из нас есть и рай, и ад, Бэзил! — вскричал Дориан в неистовом отчаянии.
Холлуорд повернулся к портрету.
— Боже мой! Если это правда и ты действительно вел подобную жизнь, то ты куда хуже, чем о тебе говорят!
Он снова поднес свечу к холсту и осмотрел портрет. Поверхность выглядела совершенно так же, как в момент окончания работы над ним. Очевидно, грязь и ужас просачивались изнутри. Проказа греха, жившего своей внутренней жизнью, медленно разъедала изображение. Пожалуй, даже гниение трупа в сырой могиле было не так страшно.