Губы лорда Генри изогнулись в улыбке, и он повернулся к Дориану.
— Тебе лучше, дорогой мой? За ужином ты был сам не свой.
— Я вполне хорошо себя чувствую, Гарри. Просто устал, вот и все.
— Вчера ты был обворожителен. Малютка герцогиня от тебя без ума. Сказала мне, что собирается в Сэлби.
— Она обещалась приехать двадцатого числа.
— Монмут тоже будет?
— Боюсь, что да, Гарри.
— Он надоел мне ужасно, почти так же, как и ей. Она очень умна, даже слишком умна для женщины. Ей не хватает необъяснимого обаяния женской слабости. Не будь у золотой статуи глиняных ног, люди ценили бы ее куда меньше. Хотя ее ножки прелестны, они отнюдь не из глины. Они из белоснежного фарфора, если можно так выразиться. Они побывали в огне, а что огонь не разрушает, то он закаляет. Малютка герцогиня многое пережила.
— Давно она замужем? — спросил Дориан.
— Как говорит она сама, целую вечность. Судя по книге пэров, лет десять, однако десять лет с Монмутом вполне могут показаться вечностью. Кто еще приедет?
— Уиллоуби, лорд Рагби с женой, наша хозяйка, Джефри Клаустон — все как обычно. Еще я пригласил лорда Гротриана.
— Мне он нравится, — заметил лорд Генри. — Хотя его мало кто любит, мне он кажется обаятельным. А излишнюю претенциозность нарядов вполне искупает излишней образованностью. Весьма современный тип.
— Не знаю, сможет ли он принять приглашение, Гарри. Как бы ему не пришлось ехать с отцом в Монте-Карло.
— Ах, что за несносные люди эти родители!.. Попытайся его уговорить. Кстати, Дориан, вчера ты удрал очень рано. Еще до одиннадцати. Куда ты пошел? Неужели домой?
Дориан бросил на него беглый взгляд и нахмурился.
— Нет, Гарри, — проговорил он наконец, — домой я попал поздно, почти в три.
— Был в клубе?
— Да, — ответил он, потом закусил губу. — То есть нет. В клуб я не пошел. Наверное, гулял по улицам. Я забыл, что делал… Гарри, до чего ты любопытен! Вечно тебе надо знать, кто и чем занимался. Я всегда забываю, что делал. Вернулся в половине третьего, если тебе нужно точное время. Ключ забыл дома, пришлось будить слугу. Если тебе нужны прямые доказательства, спроси у него!
Лорд Генри пожал плечами:
— Мне-то что, дорогой мой! Пойдем наверх, присоединимся к дамам. Нет, мистер Чэпмен, херес я не буду… Дориан, с тобой явно что-то случилось. Рассказывай.
— Не обращай внимания, Гарри. Я раздражен и сердит. Приду в себя и встречусь с тобой завтра или послезавтра. Пожалуйста, извинись перед леди Нарборо. Наверх я не пойду. Отправлюсь домой. Мне нужно домой!
— Ладно, Дориан. Надеюсь увидеть тебя завтра за чаем. Придет герцогиня.
— Я постараюсь, Гарри, — пообещал он, выходя из комнаты.
По пути домой на него нахлынул страх, который, как он считал, ему удалось подавить. Расспросы лорда Генри невольно заставили Дориана потерять самообладание. Вещи могут выдать, значит, необходимо их уничтожить. Он поморщился. До чего противно к ним прикасаться!
Отперев дверь библиотеки, он открыл потайной шкафчик, в который засунул пальто и саквояж Бэзила Холлуорда. Огонь в камине пылал вовсю. Запах горящей одежды и паленой кожи был отвратителен. Дориан провозился три четверти часа, пока не уничтожил все без остатка. Под конец ему стало дурно и тошно, и он зажег на медной курильнице несколько алжирских благовоний, потом смочил руки и лоб прохладным ароматным уксусом.
Внезапно его пробрала дрожь. В глазах появился странный блеск, и он принялся нервно кусать губы. Между окнами стоял большой флорентийский комод черного дерева, инкрустированный слоновой костью и синим лазуритом. Комод одновременно завораживал и пугал, будто в нем лежало нечто желанное и в то же время отвратительное. Дыхание юноши участилось. Им овладела неистовая тяга. Дориан закурил папиросу, потом отшвырнул ее. Веки медленно опускались, пока длинные густые ресницы едва не коснулись щек. Он не сводил глаз с комода. Затем вскочил с тахты, подошел к комоду, открыл замок и нажал на потайную пружину. Треугольный ящичек медленно подался. Пальцы Дориана инстинктивно дернулись, нырнули вглубь и что-то схватили. Это была китайская лакированная шкатулочка, черная с золотом, весьма искусной работы, с вырезанными по бокам изогнутыми волнами и с шелковыми шнурами, на которых висели круглые хрустальные бусины и металлические кисточки. Внутри шкатулки находилась зеленая масса с восковым блеском и необычайно тяжелым стойким запахом.
Несколько мгновений Дориан колебался, сидя с застывшей улыбкой. Потом задрожал, хотя в комнате стояла ужасная жара, поднялся и посмотрел на часы. Было двадцать минут двенадцатого. Он положил шкатулку обратно, захлопнул дверцы и направился в спальню.
Когда в мглистом небе раздался бронзовый бой часов, объявляя полночь, Дориан Грей украдкой выскользнул из дому, предварительно облачившись в неприметную одежду и прикрыв горло шарфом. На Бонд-стрит нашел экипаж со свежей лошадью, окликнул возницу и тихим голосом назвал адрес.
Возница покачал головой.
— Слишком далеко, — проворчал он себе под нос.
— Вот тебе соверен, — сказал Дориан. — Поедешь быстро, получишь второй.
— Ладно, сэр, будете на месте через час.
Получив плату, он развернул лошадь и стремительно погнал ее к реке.
Глава 16
Заморосил холодный дождь, размытый свет уличных фонарей казался совсем мертвенным. Кабаки закрывались, у дверей разрозненными группками мялись мужчины и женщины. Из некоторых заведений доносились раскаты хохота, из других — вопли и визги пьяниц.
Откинувшись на спинку сиденья и сдвинув шляпу на лоб, Дориан Грей равнодушно наблюдал за гнусными пороками великого города и время от времени повторял слова лорда Генри, сказанные им в день их первой встречи: «Душу исцелять посредством чувств, а чувства посредством души». Да, вот в чем секрет. Юноша прибегал к нему часто и воспользуется им снова. В опиумных притонах можно получить забвение; в этих адских вертепах память о старых грехах стирается в безумии прегрешений новых.
Низко висевшая луна смахивала на желтый череп. Иногда большая бесформенная туча простирала длинную руку и прятала ее в кулаке. Газовых фонарей попадалось все меньше, улицы становились у́же и мрачнее. Кебмен сбился с дороги, пришлось проехать обратно с полмили. От бегущей по лужам лошади поднимался пар. К боковым стеклам экипажа вплотную подступал серый, густой, как фланель, туман.
«Душу исцелять посредством чувств, а чувства посредством души!» Эти слова звенели у Дориана в ушах. Вне всякого сомнения, душа его смертельно больна. Способны ли чувства ее исцелить? Ведь пролилась невинная кровь. Разве можно искупить такой грех?
Нет! Такой грех не замолишь. Но если получить прощение нельзя, ему остается забвение, и он твердо решился забыть, подавить всякое воспоминание о случившемся, убить его, как убивают ужалившую гадюку. В самом деле, какое право имел Бэзил так с ним разговаривать? Кто поставил его судьей над другими людьми? Он говорил ужасные, жуткие вещи, стерпеть которые невозможно.
Экипаж тащился бесконечно долго. Опустив окошко, Дориан велел вознице поторапливаться. Его стала терзать непреодолимая тяга к опиуму. Горло горело, изящные пальцы нетерпеливо подергивались. Он принялся бешено лупить лошадь тростью. Возница захохотал и подстегнул ее кнутом. Юноша расхохотался в ответ, и кебмен притих.
Улицы вились как огромная черная паутина, монотонность движения угнетала, туман сгустился, и Дориану стало страшно.
Потянулись безлюдные кварталы кирпичных заводов. Здесь туман был чуть пореже, виднелись причудливые печи в форме бутылки с оранжевыми веерообразными языками пламени. Залаяла собака, далеко в темноте кричали чайки. Лошадь споткнулась о колдобину, вильнула в сторону и пустилась галопом.
Через некоторое время они свернули с грунтовой дороги, колеса загрохотали по неровным мостовым. В большинстве окон было темно, лишь кое-где на задернутых шторах в свете ламп рисовались причудливые силуэты. Дориан наблюдал за ними с любопытством. Они двигались как громадные марионетки и жестами напоминали живых людей. Потом он их возненавидел. В нем заворочалась глухая злость. Кеб свернул за угол, какая-то женщина крикнула им вслед из открытой двери, и ярдов сто за ними гнались двое мужчин. Возница отбился от них хлыстом.
Говорят, сильное чувство заставляет мысли человека двигаться по кругу. Искусанные губы Дориана Грея снова и снова исступленно твердили одну и ту же фразу о душе и чувствах, пока он не нашел в ней полного отражения своего настроения и не оправдал рассудком страсти, которая овладела бы его сердцем и без подобного оправдания. От клетки к клетке мозга передавалась единственная мысль, неистовая жажда жизни — самая сильная из человеческих потребностей — будоражила взвинченные нервы. Некогда он ненавидел уродства жизни, делавшие ее такой реальной, теперь же он ими дорожил. Уродство стало единственной реальностью. Грубая перепалка, грязный притон, примитивные буйства, низменность воров и отбросов общества производили на него впечатление куда более яркое, чем все прекрасные образы Искусства, все смутные призраки Поэзии. Они были ему нужны, чтобы все забыть. Дня через три он станет свободен.
Возница резко остановился в начале темного проулка. Над невысокими крышами и покосившимися дымовыми трубами возвышались черные корабельные мачты. Клочья белого тумана висели между домами как призрачные паруса.
— Где-нибудь здесь, сэр? — хриплым голосом спросил кебмен.
Дориан вздрогнул и огляделся.
— Пожалуй, да, — ответил он, поспешно выбрался из кеба, вручил вознице обещанный соверен и быстро зашагал к пристани.
На корме больших торговых судов горели фонари, раскачиваясь и разбрасывая по лужам отблески света. Скользкая мостовая была похожа на мокрый макинтош.
Дориан прибавил шагу, свернул влево и минут через семь или восемь подошел к покосившемуся домишке, зажатому между двумя заброшенными фабриками. В одном из верхних окон горела лампа. Он остановился и постучал условным стуком.