— Нет, Гарри.
— Да, тот же. Хотел бы я знать, какова будет твоя дальнейшая жизнь. Не надо портить ее отречениями! Сейчас ты само совершенство. Не вздумай себя уродовать! В тебе нет ни единого изъяна. И не качай головой: ты знаешь, что это правда. Не обманывай себя, Дориан. Жизнь не подчиняется ни воле, ни намерению. Она зависит от нервных волокон и неспешно создаваемых телом клеток, в которых прячется мысль и грезит мечта. Ты чувствуешь себя в полной безопасности, считаешь себя сильным. И вдруг вот оно: случайно упадет свет на какой-нибудь предмет в комнате, изменится тон неба, нотка некогда любимого аромата навеет воспоминания, попадется вновь строчка забытого стихотворения или каденция из музыкального произведения, которое ты давно перестал играть… Говорю же, Дориан, от таких пустяков и зависит наша жизнь! Об этом есть где-то у Роберта Браунинга, то же говорят нам и собственные чувства. Стоит мне уловить аромат белой сирени, как я заново переживаю самый странный месяц моей жизни… Поменяться бы с тобой местами, Дориан! Свет осуждает нас обоих, но перед тобой он еще и преклоняется. И всегда будет преклоняться. Ты — представитель типа, которого наш век ищет и в то же время страшится найти. Как я рад, что ты ничего не создал — ни статуй, ни картин, ничего, кроме себя! Твоим искусством стала жизнь. Ты переложил себя на музыку. Дни твоей жизни — твои сонеты.
Дориан встал из-за рояля и провел рукой по волосам.
— Да, жизнь изумительна, — пробормотал он, — но я не стану жить так и дальше, Гарри. И не смей говорить мне подобных нелепиц! Ты знаешь обо мне далеко не все. Если бы узнал, то непременно бы от меня отвернулся… Смеешься? Напрасно!
— Почему ты перестал играть, Дориан? Вернись и сыграй тот ноктюрн еще раз. Посмотри на огромную луну цвета меда, что висит в туманном небе. Она ждет, пока ты ее зачаруешь, и если ты сыграешь еще, она спустится ближе к земле. Не станешь? Тогда поехали в клуб. Вечер был прелестный, давай закончим его соответственно. Кое-кто у Уайта непременно хочет с тобой познакомиться — юный лорд Пул, старший сын Борнмута. Он уже перенял твои галстуки и умоляет представить его тебе. Приятный юноша, немного напоминает тебя в свое время.
— Надеюсь, что нет, — заметил Дориан с грустью в глазах. — Гарри, я устал. В клуб сегодня не пойду. Уже почти одиннадцать, я хочу лечь пораньше.
— Что ж, оставайся. Ты никогда не играл так, как сегодня. Было в твоей манере игры нечто удивительное. Прежде мне не доводилось слышать в этом ноктюрне столько экспрессии.
— Все потому, что я решил стать хорошим, — ответил Дориан Грей с улыбкой. — Я уже немного изменился.
— Для меня ты навеки останешься прежним, Дориан, — заверил лорд Генри. — Мы с тобой всегда будем друзьями.
— Тем не менее когда-то ты отравил меня книгой. Этого я тебе не прощу. Гарри, пообещай, что никогда и никому ее больше не дашь. Она опасна!
— Дорогой мой мальчик, вот ты и начал морализировать. Скоро примешься ходить и поучать всех кругом, словно новообращенный или деятель духовного возрождения, предупреждая людей об опасности грехов, которые прискучили тебе самому. Подобная роль тебе не к лицу. К тому же толку от этого ноль. Мы с тобой те, кто мы есть, и будем теми, кем будем. Что же касается отравления книгой, то так не бывает. Искусство не влияет на наши действия. Оно уничтожает всякое желание действовать. Оно совершенно бесплодно. Книги, которые мир называет аморальными, лишь показывают миру его собственные пороки. Вот и все. Не будем сейчас говорить о литературе. Приходи ко мне завтра. В одиннадцать я отправляюсь на прогулку. Поедем вместе, затем я повезу тебя отобедать к леди Брэнксам. Очаровательная женщина, к тому же она хочет посоветоваться с тобой насчет гобеленов, которые думает прикупить. Имей в виду, я буду тебя ждать! Или лучше пообедаем с нашей маленькой герцогиней? Ты совсем перестал у нее бывать. Видимо, Глэдис тебе наскучила? Так я и думал. Ее острый язычок порой действует на нервы. В любом случае, в одиннадцать будь у меня.
— Гарри, неужели я должен ехать?
— Разумеется. В Парке сейчас чудесно. Такой сирени в цвету я не видел с того самого года, когда познакомился с тобой.
— Ладно, приеду к одиннадцати, — сдался Дориан. — Доброй ночи, Гарри.
Дойдя до двери, он помедлил, словно хотел еще что-то сказать. Потом вздохнул и вышел.
Глава 20
Ночь стояла чудесная и такая теплая, что Дориан перебросил пальто через руку и даже не стал укрывать горло шелковым шарфом. Идя домой с папиросой в руке, он разминулся с двумя молодыми людьми во фраках, и один шепнул другому: «Это же Дориан Грей!» Он вспомнил, как радовался раньше, когда на него указывали, глазели или говорили о нем. Теперь он этим пресытился. Почти все очарование маленькой деревеньки, где он так часто бывал в последнее время, заключалось в том, что там его никто не знал. Девушке, которой он вскружил голову, Дориан говорил, что беден, и она верила. Как-то раз он признался ей, что большой грешник, а она лишь посмеялась и ответила, что грешники всегда очень старые и уродливые. Какой дивный у нее был смех! Словно трель дрозда. Как хороша она была в своих ситцевых платьях и шляпках с широкими полями! О жизни она не знала ничего, зато у нее было все, что потерял он.
Когда Дориан добрался до дома, слуга его ждал. Он отправил Фрэнсиса спать, разлегся на кушетке в библиотеке и задумался о том, что говорил тем вечером лорд Генри.
Неужели и правда никто не может измениться? Его охватила острая тоска по непорочной чистоте своей юности — ало-розовой юности и бело-розовому отрочеству, как однажды выразился лорд Генри. Дориан знал, что запятнал свою душу, извратил ее пороками и болезненными фантазиями, что оказывал на других дурное влияние и упивался этим. Из всех людей, с которыми сталкивала его судьба, Дориана Грея ждало самое светлое и блистательное будущее, однако он безжалостно втоптал его в грязь. Так ли все непоправимо? Неужели надежды нет?
Что за чудовищный приступ гордыни и гнева его обуял, когда он осмелился пожелать, чтобы портрет нес ношу прожитых им дней, а сам он сохранил в неприкосновенности весь блеск вечной юности! Из-за этого все его беды. Лучше бы каждый грех приносил с собой неизбежную и мгновенную расплату. В наказании присутствует очищение. Не «прости нам грехи наши», а «покарай нас за грехи наши» — вот с какой молитвой человек должен обращаться к всеправедному Богу!
Зеркало в причудливой резной раме, подаренное лордом Генри много лет назад, стояло на столе, и белоснежные купидоны все так же заливались смехом. Дориан взял его в руки, как в ту страшную ночь, когда впервые заметил перемену в роковой картине, и всмотрелся в полированную поверхность безумным, затуманенным слезами взглядом. В свое время некто любивший его без памяти написал ему страстное письмо, которое заканчивалось такими идолопоклонническими словами: «Мир уже не тот, потому что тело твое из слоновой кости и злата! Изгибы губ твоих творят историю». Фраза всплыла в памяти, Дориан повторял ее снова и снова. Вдруг собственная красота сделалась ему ненавистна, он швырнул зеркало на пол и раздавил каблуком серебряные осколки. Его погубила красота, красота и юность, которую он возжелал сохранить навечно. Если бы не они, его жизнь могла бы остаться незапятнанной. Красота была лишь маской, юность — издевкой. Да что такое юность вообще? Зеленая, незрелая пора, время бездумных порывов и нездоровых фантазий. Зачем он столько лет носил ее ливрею? Юность его и погубила.
О прошлом лучше не вспоминать. Его не изменишь. Следует подумать о себе и о своем будущем. Джеймс Вэйн покоится в безымянной могиле на церковном кладбище в Сэлби-Ройял. Алан Кэмпбелл застрелился ночью в своей лаборатории, но так и не открыл тайну, которую ему пришлось узнать. Ажиотаж вокруг исчезновения Бэзила Холлуорда спадает и вскоре сойдет на нет. Тут ему ничто не грозит. Да и смерть Бэзила Холлуорда особо его не тяготила. Куда больше Дориана ужасала гибель собственной души. Бэзил написал портрет, исковеркавший ему жизнь. Этого Дориан простить не мог. Во всем виноват чертов портрет! Бэзил наговорил несносных вещей, и он терпеливо все выслушал. Убийство произошло из-за минутного помрачения рассудка. Что касается Алана Кэмпбелла, то он сам покончил с собой. По собственному выбору. Дориан тут ни при чем.
Начнется новая жизнь! Вот чего он хотел. Вот чего он ждал. Да что там, она уже началась. Так или иначе, он пощадил прелестную девушку. Больше никогда не собьет он с пути невинную душу. Он станет хорошим!
Вспомнив о Хэтти Мертон, Дориан задался вопросом, изменился ли уже портрет в запертой комнате. Несомненно, теперь он не так ужасен, как раньше. Наверное, если его жизнь станет чище, то с лица двойника сойдут все следы порочных страстей. Наверное, они уже исчезли. Надо пойти и посмотреть!
Дориан взял лампу со стола и прокрался наверх. Пока он отпирал дверь, его до странности моложавое лицо осветила улыбка и замерла на губах. Да, он станет хорошим, и чудовищная картина, которую ему приходится прятать от всех, не будет больше держать его в страхе. Этот груз уже почти упал с его плеч.
Он тихо вошел, запер за собой дверь, как делал всегда, стянул с портрета лиловое покрывало… И вскрикнул от боли и негодования. Ничего не изменилось — кроме глаз, в которых появилась хитреца, и ханжеской складки вокруг губ, выдающей лицемера. Портрет оставался все так же отвратителен — даже еще более, чем раньше, если только это возможно, — и алые брызги на руке стали ярче, словно свежепролитая кровь. Дориан задрожал. Неужели на единственный хороший поступок его толкнуло банальное самолюбование? Или, как насмешливо заметил лорд Генри, тяга к новым ощущениям? Или же стремление изобразить из себя того, чьи поступки куда лучше твоих? Или все вместе взятое? И почему кровавых пятен стало больше? Они расползались по морщинистым пальцам, словно страшная зараза. Кровь проступила и на ногах двойника, словно пятна сочились… Кровь появилась и на другой руке, не державшей ножа.