— Ты не слушаешь того, что я говорю тебе, Джим! — воскликнула Сибилла, — а я строю самые восхитительные планы твоего будущего. Скажи же хоть что-нибудь!
— Что же ты хочешь, чтобы я сказал?
— О! что ты будешь хорошим мальчиком и не забудешь нас, — ответила она, улыбаясь.
Он пожал плечами.
— Ты, кажется, скорее забудешь меня, чем я тебя, Сибилла.
Она покраснела.
— Что ты хочешь сказать, Джим? — спросила она.
— У тебя появился новый друг, я слышал. Кто он? Почему ты мне о нем не говорила? Он не принесет тебе добра.
— Молчи, Джим! — воскликнула она. — Ты не должен ничего говорить о нем дурного. Я люблю его.
— Да ведь ты даже не знаешь его имени, — ответил юноша. — Кто он такой? Я имею право знать!
— Его зовут Прекрасным Принцем. Разве тебе не нравится это имя? Ах, глупый ты мальчик! Ты всегда должен помнить это имя. Если бы только ты его видел, ты бы решил, что он самый прекрасный человек в мире! Когда-нибудь ты с ним встретишься: когда вернешься из Австралии. Тебе он так понравится! Он всем нравится… А я… я люблю его. Я хотела бы, чтобы ты мог быть сегодня в театре. Он должен прийти, а я буду играть Джульетту. О, как я ее сыграю! Представь себе, Джим: любить и играть Джульетту! Знать, что он тут сидит! Играть, чтобы доставить ему наслаждение! Боюсь, что я испугаю весь театр… испугаю или зачарую. Любить — значит превзойти самое себя. Бедный гадкий мистер Айсакс будет кричать: «гениально!» за буфетом своим бродягам. Он проповедовал меня, как догмат; сегодня он объявит меня откровением. Я это чувствую. И все это только благодаря ему, Прекрасному Принцу, моему дивному, любимому, моему богу красоты. Но я бедна рядом с ним… Бедна? Так что же? Когда бедность стучится в дверь, любовь влетает в окно. Наши пословицы требуют переделки, они были выдуманы зимою, теперь же — лето; а для меня кажется теперь весна, настоящий танец цветов в голубых небесах.
— Он — джентльмен, — мрачно проговорил юноша.
— Принц! — словно музыкой ответила она. — Чего же тебе еще?
— Он хочет поработить тебя.
— Я содрогаюсь при мысли о свободе.
— Я хочу, чтобы ты его остерегалась.
— Видеть его — значит его боготворить; знать его — значит ему верить.
— Сибилла, ты без ума от него!
Она рассмеялась и взяла его под руку.
— Милый, старый Джим! Ты говоришь так, как будто тебе сто лет. Когда-нибудь и ты сам полюбишь. Тогда ты узнаешь, что это такое. Не смотри так сердито. Ты, напротив, должен радоваться, что, хоть ты и уезжаешь, но оставляешь меня более счастливой, чем я была до сих пор. Жизнь была тяжела для нас обоих, очень тяжела и трудна. Но теперь будет иначе. Ты отправляешься в новый мир, и я также обрела его… Вот два стула: сядем и будем смотреть, как проходит нарядная публика.
Они сели среди толпы зевак. Грядки тюльпанов на противоположной стороне дороги горели, как дрожащие кольца пламени. Белая пыль, словно трепетное облако, исходившее из корней ирисов, носилась в душном воздухе. Яркие зонтики мелькали и плясали, словно гигантские бабочки.
Сибилла заставила брата говорить о себе, о его надеждах и видах на будущее. Он говорил медленно, с усилием. Они обменивались словами, как игроки — счетом во время игры. Сибилла чувствовала себя подавленной. Она не могла поделиться своей радостью. Единственным ответом на свое настроение, которого она могла добиться, была лишь слабая улыбка вокруг угрюмого рта. Мало-помалу она умолкла. Вдруг перед ней мелькнули золотые волосы, улыбающиеся губы, — и в открытой коляске мимо проехал Дориан Грей с двумя какими-то дамами.
Она вскочила на ноги.
— Вон они, — воскликнула она.
— Кто? — спросил Джим Вэн.
— Прекрасный Принц, — ответила она, глядя вслед экипажу.
Джим вскочил и резко схватил ее за руку.
— Покажи его мне! Какой из них — он? Покажи! Я должен его видеть! — восклицал он, но в это мгновение четверка герцога Бервика заслонила их, а когда она проехала, экипаж Дориана Грея уже выехал за ворота парка.
— Его уже нет! — печально прошептала Сибилла. — Я бы хотела, чтоб ты его видел.
— Я бы также этого хотел. Потому что, если он причинит тебе какое-нибудь зло, я убью его; это так же верно, как то, что есть Бог на небе.
Сибилла взглянула на него в ужасе. Он повторил свои слова. Они врезались в воздух, словно кинжал. Публика кругом начинала прислушиваться. Дама, стоявшая невдалеке, захихикала.
— Идем отсюда, Джим, идем, — зашептала Сибилла.
Джим мрачно последовал за ней через толпу. В душе он радовался тому, что высказал.
Дойдя до статуи Ахиллеса, Сибилла пошла обратно. В глазах ее светилась грусть, но губы улыбались. Она укоризненно покачала головой.
— Ты глуп, Джим; совсем глуп; злой мальчик, вот и все. Как ты можешь говорить такие ужасные вещи? Ты сам не знаешь, о чем говоришь. Ты просто ревнив и нелюбезен. Ах, как я бы хотела, чтобы ты влюбился. Любовь делает людей добрыми, а твои слова были злы.
— Мне уже шестнадцать лет, — ответил он, — и я знаю, что делаю. Мать тебе не поддержка. Она не понимает, как надо смотреть за тобой. Теперь я жалею, что еду в Австралию. Я имею сильное желание покончить всю эту затею. Я бы это и сделал, если бы мое обязательство не было уже подписано.
— О, не будь так серьезен, Джим. Ты точно один из героев тех глупых мелодрам, в которых так любила выступать наша мама. Я не хочу с тобой ссориться. Я его видела, а видеть его — это уже истинное счастье. Не будем ссориться. Я знаю, ведь ты никогда не причинишь зла тому, кого я люблю, не правда ли?
— До тех нор, пока ты его любишь, вероятно, — прозвучал угрюмый ответ.
— Я буду его любить всегда! — воскликнула она.
— А он?
— И он также.
— Уж лучше бы любил!
Она отшатнулась от него. Потом засмеялась и положила руку ему на плечо. Ведь он был только мальчик!
У Мраморной арки они окликнули омнибус, который и довез их до их невзрачной квартиры на Юстон-Род. Был уж шестой час, и Сибилле нужно было прилечь часа на два перед представлением. Джим настоял на этом. Он сказал, что предпочитает проститься с ней не при матери. Та, наверное, разыграла бы сцену, а он ненавидел всякие сцены.
Они простились в комнате Сибиллы. В сердце у юноши кипела ревность и острая, злобная ненависть к этому постороннему человеку, который, как ему казалось, стал между ними. Однако же, когда руки сестры обвились вокруг его шеи и пальцы ее разбрелись по его волосам, он смягчился и поцеловал ее с искренней нежностью.
Когда он спустился вниз, на глазах у него были слезы.
Мать ожидала его внизу. Когда он вошел, она выразила неудовольствие по поводу его неаккуратности. Он не ответил и сел за свой скромный обед. Мухи жужжали вокруг стола и ползали по запятнанной скатерти. Сквозь грохот омнибусов и стук проезжавших по улице кэбов, он слышал монотонный голос, отравлявший каждую из оставшихся ему минут.
Немного погодя он отставил свою тарелку и оперся головой на руки. Он чувствовал, что имеет право все знать. Следовало сказать ему раньше, если его подозрения были справедливы. Окаменев от страха, мать наблюдала за ним. Слова машинально срывались с ее губ, ее пальцы судорожно мяли разорванный кружевной платок. Когда часы пробили шесть, он встал и направился к двери. Затем повернулся и взглянул на мать. Глаза их встретились. В ее взгляде он прочел безумную мольбу о пощаде. Это его взбесило.
— Мама, я должен кое-что спросить тебя, — сказал он.
Ее глаза беспокойно забегали по комнате. Она не отвечала.
— Скажи мне правду. Я имею право знать. Ты была законной женой моего отца?
Она вздохнула глубоким вздохом. Это был вздох облегчения. Ужасный момент, момент, которого она с ужасом ждала днем и ночью, вот уж целые недели и месяцы, наконец наступил; и тем не менее она теперь не чувствовала страха. В сущности, даже до некоторой степени она была разочарована. Грубая прямота вопроса требовала столь же прямого ответа. Положение не развивалось постепенно. Это было грубо. Это напоминало ей плохую репетицию.
— Нет, — ответила она, пораженная суровой простотой жизни.
— Так, значит, мой отец был негодяем! — вскрикнул юноша, сжимая кулаки.
Она покачала головой.
— Я знала, что он не свободен. Мы очень любили друг друга. Если бы он жил, он бы о нас позаботился. Не брани его, сын мой. Он был твоим отцом и был настоящим джентльменом. По правде сказать, он был даже благородного происхождения.
Проклятие сорвалось с губ юноши.
— Я не забочусь о себе, — воскликнул он, — но смотри, чтобы Сибилла… Это тоже ведь джентльмен, который влюблен в нее, или говорит, что влюблен, не так ли? Тоже благородного происхождения, по всей вероятности.
На мгновение отвратительное чувство унижения овладело женщиной. Голова ее поникла. Дрожащими руками она вытерла глаза.
— У Сибиллы есть мать, — прошептала она, — у меня ее не было.
Подросток был тронут. Он подошел к матери и, наклонившись, поцеловал ее.
— Мне жаль, если я причинил тебе страдание вопросом об отце, — сказал он: — но иначе я не мог поступить… Однако мне пора ехать… Прощай! Не забывай, что у тебя на руках остается теперь лишь одно дитя, за которым нужно присмотреть, и поверь мне, что, если этот человек обидит сестру, я узнаю, кто он, выслежу его и убью, как собаку. Клянусь тебе в этом.
Преувеличенная безрассудность клятвы, сопровождавшейся страстным жестом, безумные, мелодраматические слова придали жизни в ее глазах более яркий оттенок. Ей была хорошо знакома такая атмосфера. Она вздохнула свободнее и, в первый раз после долгих месяцев, была в искреннем восхищении от сына. Ей хотелось продолжить сцену в том же чувствительном тоне, но он прервал ее. Надо было снести вниз сундуки и отыскать для них чехлы. Прислуга суетливо входила и выходила из комнаты. Потом торговались с извозчиком. Пошлые подробности погубили момент. И снова с чувством разочарования миссис Вэн махала рваным кружевным платочком из окна вслед отъезжавшему сыну.