движения и смотрел на нее, как во сне. Лорд Генри наводил на нее бинокль и шептал: «Прелестна! прелестна!..»
Сцена представляла вестибюль в доме Капулетти, и Ромео, в одежде пилигрима, сопровождаемый Меркуцио и другими друзьями, появился пред публикой. Оркестр заиграл какую-то мелодию, и начались танцы. В толпе жалких и убого-одетых актеров Сибилла Вэн двигалась, как существо из другого, высшего мира. Во время танцев стан ее сгибался, словно тростник в воде. Изгибы ее шеи напоминали белоснежную лилию. Руки казались выточенными из слоновой кости.
Но она оставалась как-то странно рассеянной. Ее лицо не выражало ни малейшей радости, когда глаза ее устремились на Ромео. Немногие слова, которые она должна была произнести:
Но, пилигрим, не велика вина твоей руки:
в ней набожность видна;
Паломникам позволено руками
с молитвою касаться рук святых:
Пожатие руки — лобзанье их, —
и весь последующий краткий диалог она проговорила совсем деланным тоном. Голос был дивный, но интонация положительно неверная. Колорит получался фальшивый. Это лишало стихи их жизненности и делало страсть неискренней. А Дориан Грей побледнел, следя за ней. Он был озадачен и обеспокоен, ни один из его друзей не решался ничего сказать. Она казалась им совсем бездарной и они страшно были разочарованы.
Но они знали, что настоящий пробный камень для всякой Джульетты — это сцена второго действия, на балконе.
Они решили ждать ее. Если эта сцена ей не удастся, значит, она совсем лишена таланта.
При лунном освещении Сибилла была очаровательна.
Этого нельзя было отрицать. Но театральность ее игры была невыносима и становилась все хуже и хуже. Жесты ее становились до нелепости искусственными. Во все слова она вкладывала преувеличенный пафос. Прекрасную строфу:
Мое лицо покрыто маской ночи,
Иначе б ты увидел, как оно
Зарделось от стыда за те слова
Признания, что ты сейчас подслушал…
она продекламировала с мучительной точностью ученицы какого-нибудь второразрядного учителя декламации. Когда же она наклонилась через перила балкона и дошла до следующих дивных строк:
Нет, не клянись…
Хоть рада я твоей любви, но этот
Обет ночной не радует меня:
Он слишком скор, внезапен, опрометчив,
И слишком он на молнию похож,
Которая, сверкнув, исчезнет прежде,
Чем скажем мы, что молния блестит.
Мой дорогой, прощай, пусть эта ночка
Любви в цветок прекрасный развернется
Ко времени ближайшей нашей встречи.
Прощай, спокойной ночи! Пусть тот мир
И тот покой в твое вольются сердце
Которыми наполнено мое, —
она произнесла слова, словно они были для нее лишены какого то ни было значения. Это не была нервность, напротив, она, по-видимому, в совершенстве владела собой. Это попросту была плохая игра — она была совершенно бездарна.
Даже вульгарная, невежественная аудитория амфитеатра и галереи совершенно утратила интерес к драме. Люди cтали ерзать, громко разговаривать, и кое-где раздались даже свистки. Еврей-антрепренер, стоявший в глубине партера, топал ногами и в бешенстве ругался. Единственный человек, остававшийся безучастным, была сама девушка.
Когда кончился второй акт, поднялась целая буря шиканья, и лорд Генри, встав с места, надел свое пальто.
— Она поразительно красива, Дориан, — сказал он. — Но играть она не умеет. Пойдемте.
— Я останусь до конца представления, — ответил юноша жестким, едким голосом. — Мне очень жаль, что я заставил вас потерять вечер, Гарри. Извиняюсь перед вами обоими.
— Милый мой Дориан, мисс Вэн, вероятно, нездорова, — прервал его Холлуорд. — Мы придем как-нибудь в другой раз.
— Я бы хотел, чтобы она была больна, — возразил Дориан, — но она кажется мне просто бесчувственной и холодной. Она совершенно изменилась. Вчера вечером еще она была великой артисткой. Сегодня — она только банальная, посредственная актриса.
— Не говорите так о той, кого вы любите, Дориан. Любовь — нечто более поразительное, чем искусство.
— И то и другое — просто формы подражания, — заметил лорд Генри. — Но пойдемте же, Дориан, вы не должны здесь более оставаться. Смотреть дурную игру вредно для нравственного чувства. Да я и не думаю, чтобы вы позволили своей жене играть. А поэтому и неважно, что она играет Джульетту, как деревянная кукла. Она очень красива, и если она так же мало смыслит в жизни, как в игре, то она будет очень интересным опытом. Только два разряда людей поистине увлекательны: люди, знающие решительно все, и люди, ровно ничего не знающие. Но, ради Бога, милый мальчик, не принимайте такого трагического вида! Секрет сохранения молодости в том, чтобы не допускать тех чувств, которые не к лицу. Пойдем с нами — с Бэзилем и со мной — в клуб. Мы будем курить папиросы и пить в честь красоты Сибиллы Вэн! Она прекрасна. Чего же вам еще желать?
— Уходите, Гарри! — закричал юноша. — Я хочу побыть один. Бэзиль, вы должны уйти. Ах, разве вы не видите, что сердце мое разрывается!..
Слезы навернулись у него на глазах, губы задрожали, и, отойдя в глубину ложи, он прислонился к стене и закрыл лицо руками.
— Пойдем, Бэзиль, — промолвил лорд Генри с несвойственной ему нежностью в голосе; и они вышли из ложи.
Несколько мгновений спустя рампа осветилась, и занавес снова поднялся; начался третий акт. Дориан Грей вернулся на свое место. Он был бледен и имел гордый и равнодушный вид. Пьеса тянулась и казалась бесконечной. Половина публики стала уходить, стуча тяжелыми башмаками и смеясь. Представление потерпело полное фиаско. Последнее действие прошло почти перед пустыми рядами стульев. Занавес опустился при хихиканьи и шипеньи.
Тотчас по окончанию спектакля Дориан Грей бросился за кулисы, в уборную. Девушка там стояла одна, с победоносным видом. Глаза горели дивным огнем. Вокруг нее было точно сияние. Полураскрытые губы ее улыбались, как бы какой-то своей, скрытой тайне.
Когда он вошел, она взглянула на него, и выражение бесконечной радости появилось на ее лице.
— Как скверно я сегодня играла, Дориан! — воскликнула она.
— Отвратительно! — ответил он, с удивлением глядя на нее. — Отвратительно!.. Это было ужасно. Вы не больны? Вы не можете себе представить, что это было такое. Вы не можете себе вообразить, что я выстрадал!
Девушка улыбнулась.
— Дориан, — проговорила она, вкладывая в его имя всю затаенную музыку своего голоса, точно имя это было слаще меда для алых лепестков ее губ. — Дориан, вы должны были бы понять. Но ведь теперь вы понимаете?
— Что понимаю?
— Почему я так плохо играла сегодня… Почему я теперь всегда буду плохо играть… Почему я никогда уже больше не буду играть хорошо?
Он пожал плечами.
— Вы больны, вероятно. Вы не должны играть, раз вы нездоровы. Вы выставляете себя на смех. Моим друзьям было скучно, и мне также.
Казалось, она его не слушала. Она была совершенно преображена радостью. Ею овладел какой-то экстаз радости.
— Дориан, Дориан, — воскликнула она, — пока я вас знала, игра была единственной действительностью моей жизни. Только в театре я и жила. Я думала, что все это — правда. Сегодня я была Розалиндой, завтра — Порцией. Радость Беатрисы была моею радостью и страдания Корделии — моими страданиями. Я верила во все. Пошлые люди, игравшие со мною, казались мне божественными. Размалеванные декорации были для меня целым миром. Я ничего не знала, кроме призраков, и они казались мне реальными. И вот пришли вы — мое дивное счастье! — и освободили мою душу из тюрьмы. Вы открыли мне, что такое действительность. Сегодня, в первый раз в жизни, я увидала всю мелочность, призрачность и глупость той вереницы пустых образов, среди которой я всегда играла. Сегодня в первый раз я заметила, что Ромео отвратителен, стар и размалеван, что луна в саду поддельная, и что вся обстановка вульгарна; что слова, которые я должна произносить, — неестественны, не мои слова, не те, что мне хотелось бы говорить. Вы принесли мне нечто высшее, нечто такое, лишь отражением чего является искусство. Вы заставили меня понять, что такое любовь на самом деле. Мой любимый! Мой любимый! Прекрасный Принц! Царь жизни! Я устала от призраков. Вы для меня выше всякого искусства! К чему мне все марионетки кукольных комедий? Когда я вышла сегодня на сцену, я далее не могла понять, куда это все отошло от меня. Мне казалось, я буду восхитительной! И вдруг я поняла, что ничего не в состоянии сделать. Вдруг мою душу осенила какая-то ясность. И это просветление наполнило меня радостью. Я слышала шиканье толпы и улыбалась. Что они могут знать о любви, такой, как наша любовь? Возьмите меня отсюда, Дориан, — возьмите с собой туда, где мы можем быть одни. Я ненавижу сцену. Я могла изображать страсть, которой я не чувствовала, но я не могу изображать страсть, что жжет меня, как огнем. О, Дориан, Дориан, теперь вы понимаете, что все это значит? Даже если бы я и могла играть, то для меня было бы профанацией играть влюбленную. Вы заставили меня это понять.
Юноша бросился на диван и отвернул лицо.
— Вы убили мою любовь, — простонал он.
Она в удивлении взглянула на него и рассмеялась. Он не отвечал. Она подошла к нему, и ее маленькие пальчики стали гладить его волосы. Она опустилась на колени и прижала к губам его руки. Он отдернул их с содроганием. Потом он вскочил и направился к двери.
— Да, — закричал он, — вы убили мою любовь. Вы волновали мое воображение. Теперь вы не возбуждаете даже любопытства… Вы просто не производите больше на меня никакого впечатления. Я любил вас потому, что вы были необыкновенны; потому, что вы были гениальны и умны; потому, что вы осуществляли мечты великих поэтов и давали форму и плоть призракам искусства. Вы все это отбросили от себя. Вы стали ничтожны и глупы. Боже мой! Как я был безумен, полюбив вас! Каким глупцом я был! Теперь вы уже ничто для меня. Я никогда не увижу вас больше. Никогда не буду о вас вспоминать. Никогда не произнесу ваше имя. Вы не знаете, чем вы были для меня когда-то. Да, когда-то… О! я даже не могу об этом думать! Как бы я хотел, чтобы вы никогда не попадались мне на глаза! Вы погубили увлечение моей жизни. Как мало вы понимаете любовь, если вы говорите, что она может вредить вашему искусству! Что вы такое без вашего искусства? Ничто. Я бы сделал вас знаменитой, блестящей, великой. Мир боготворил бы вас, а вы носили бы мое имя… Что же вы теперь? Третьестепенная актриса с хорошеньким личиком!..