Девушка побледнела и задрожала. Она заломила руки и голос, казалось, у нее оборвался.
— Вы не серьезно это говорите, Дориан! — прошептала она. — Вы только притворяетесь, играете…
— Играю!.. Играть я предоставляю вам — в этом вы так искусны, — ядовито ответил он.
Она встала с колен и с выражением страдания в лице пошла к нему через комнату. Она положила руки ему на плечи и заглянула ему в глаза. Он оттолкнул ее.
— Не дотрагивайтесь до меня! — воскликнул он.
Из груди Сибиллы вырвался глухой стон, она бросилась к его ногам и лежала там, как растоптанный цветок.
— Дориан, Дориан, не бросайте меня, — шептала она. — Мне так жаль, что я не играла сегодня хорошо. Я все время думала о вас. Но я снова попробую, — правда, попробую… Ведь на меня она так внезапно налетела, эта моя любовь. Может быть, я никогда бы и не знала ее, если бы вы не поцеловали меня… если бы мы не поцеловались… Поцелуйте меня снова, мой милый! Не уходите от меня. Я этого не вынесу. О, не уходите от меня!.. Мой брат… Нет, ничего. Он говорил это зря… Он только шутил… Но вы, разве вы не можете простить меня за сегодняшнее? Я буду так усердно работать и постараюсь исправиться. Не будьте жестоки ко мне за то, что я люблю вас больше всего на свете. Ведь в конце концов я не угодила вам только единый раз. Но вы вполне правы, Дориан, я должна была показать себя более артисткой. Это было глупо с моей стороны, — и все-таки я не могла иначе… О, не покидайте меня, не покидайте меня…
Пароксизм страстных слез душил ее. Она корчилась на полу, словно раненая, а Дориан Грей сверху смотрел на нее своими прекрасными глазами, и его тонко очерченные губы складывались в великолепную презрительную усмешку. В чувствах человека, которого перестали любить, всегда есть что-то смешное. Сибилла казалась ему нелепо-мелодраматичной. Ее слезы и рыдания раздражали его.
— Я ухожу, — проговорил он наконец спокойным и ясным голосом. — Я не хочу быть жестоким, но я не могу вас больше видеть. Вы меня разочаровали.
Она молча плакала и не отвечала, но ближе подползла к нему. Ее маленькие ручки беспомощно протягивались вперед, как бы отыскивая его. Он повернулся на каблуках и вышел из комнаты. Несколько минут спустя его уже не было в театре.
Куда он пошел, он смутно сознавал. Он помнил, что странствовал по скудно освещенным улицам, мимо жутких темных сводов и подозрительных домов. Женщины с хриплыми голосами и резким смехом окликали его. Пьяные шатались мимо, бранясь и разговаривая сами с собой, точно чудовищные обезьяны. Он видел жалких детей, толпившихся у порогов, и слышал пронзительные крики и ругательства, доносившиеся из мрачных дворов.
С первыми лучами рассвета он очутился вблизи Ковент-Гардена. Темнота уплывала, и нарумяненное бледными огнями небо понемногу превратилось в жемчужный свод.
Громадные возы, полные кивающими на своих стеблях лилиями, медленно громыхали по пустой гладкой улице. Воздух был напоен ароматом цветов, и их красота как будто утоляла его боль. Он последовал за возами на рынок и наблюдал, как люди разгружали свои повозки. Возница в белой рубахе предложил ему вишен. Юноша поблагодарил его, удивился, когда тот отказался взять деньги, и рассеянно принялся есть. Вишни были сорваны в полночь и пропитались прохладою лунного света. Длинная шеренга мальчуганов, с корзинами полосатых тюльпанов, желтых и красных роз, проследовала перед ним, прокладывая себе путь между малахитно-зелеными рядами овощей. Под серыми, залитыми солнцем столбами портика стояла группа чумазых девочек с непокрытыми головами, ожидая, когда кончится торг. Другие толпились у хлопающих дверей кофейни на площади. Огромные битюги стучали ногами, топтали копытами твердые камни мостовой и шевелили своими бубенцами и упряжью. Часть возниц спала на кучах мешков. С ирисовыми шейками и розовыми лапками бегали взад и вперед голуби, подбирая зерна.
Немного спустя, юноша окликнул кеб и поехал домой. На несколько мгновений он задержался на крыльце, глядя на молчаливый сквер. Немые окна были закрыты ставнями и завешаны шторами. Небо стало теперь прозрачно как опал, и крыши домов на его фоне блестели серебром.
Из какой-то трубы через улицу поднималась тонкая струя дыма. Она извивалась словно фиолетовая лента в перламутровом воздухе.
В огромном золоченом венецианском фонаре, похищенном когда-то с гондолы какого-то ложа и висевшем теперь с потолка огромной передней с дубовой панелью еще горели три газовых рожка: тонкие синие лепестки пламени, словно окаймленные белым огнем. Он их погасил и, бросив пальто и шляпу на стол, прошел через кабинет к дверям своей спальни, обширной восьмиугольной комнаты в первом этаже, которую он отделал для себя и обвесил разными редкостными гобеленами времен Возрождения, найденными на чердаке в Сельби.
Он уже взялся за ручку дверей, как взгляд его упал на портрет, написанный Бэзилем Холлуордом. Он в удивлении отступил. Потом он прошел к себе в комнату с немного озадаченным видом. Вынув бутоньерку из петлицы, он как будто остановился в нерешительности. Наконец он вернулся в кабинет, подошел к картине и принялся ее рассматривать. В матовом освещении окна, задернутого кремовыми шторами, лицо портрета казалось несколько изменившимся. Выражение его словно было другое. Как будто какая-то складка жестокости легла около рта. Это было весьма странно.
Дориан повернулся и, подойдя к окну, отдернул шторы. Яркий рассвет залил комнату и загнал фантастические тени в темные углы, где они, дрожа, притаились. Но странное выражение, замеченное им, не сходило с лица портрета и как будто сделалось еще резче. Трепетные яркие лучи солнца оттеняли складку жестокости вокруг рта с такой же ясностью, будто Дориан смотрелся в зеркало тотчас по совершении какого-нибудь злодеяния.
Он нахмурился и, взяв со стола овальное зеркало в раме с купидонами из слоновой кости, — один из бесчисленных подарков лорда Генри, — со страхом взглянул в него. Но на своих алых губах он не нашел отпечатка подобных линий. Что же это значило?
Он протер глаза и, подойдя к портрету вплотную, снова стал рассматривать его. На полотне не было заметно ни следа каких-либо изменений, но тем не менее выражение лица несомненно изменилось. Это не было простой фантазией. Это было очевидно до ужаса.
Он бросился в кресло и начал думать. Вдруг в уме его пронеслись слова, сказанные им в мастерской Бэзиля Холлуорда в день окончания портрета. Да, он ясно вспомнил все. Он тогда высказал безумное желание, чтобы сам он остался молодым, а старел бы его портрет.
О, если бы красота его лица никогда не увядала, и печать страстей и пороков ложилась бы на полотно! Если бы следы страдания и дум избороздили лишь его изображение, а сам он навеки сохранил бы нежный цвет и красу своей едва расцветавшей юности! Но неужели же его мольба была услышана? Нет, такие вещи невозможны. Об этом чудовищно было и думать. А между тем картина стояла перед ним с ясным отпечатком жестокости около рта.
Жестокость! Да разве был он жесток? Виновата была девушка, а не он. Он грезил о ней, как о великой артистке, он отдал ей свою любовь, потому что считал ее великой. А она его разочаровала. Она оказалась ничтожной и недостойной его. И все-таки чувство безграничной жалости овладело им теперь, при воспоминании о том, как она, по-детски рыдая, лежала у его ног. Он вспомнил, как безжалостно он смотрел на нее. Зачем он так создан? Зачем ему дана такая душа? Но ведь и он страдал. В продолжение трех ужасных часов, пока тянулось представление, он пережил целые века страдания, вечность мучений за вечностью. Его жизнь была вполне равноценна ее жизни. Если он ранил ее на долгие годы, то ведь и она причинила ему неприятность на миг. Кроме того, ведь женщины так созданы, что они легче переносят горе, чем мужчины. Они живут своими переживаниями, они только о них и думают. Им и любовники-то нужны лишь затем, чтобы было кому устраивать сцены. Лорд Генри говорил ему это, а лорд Генри хорошо знал, что такое женщины. Что же ему беспокоиться о Сибилле Вэн? Ведь она ровно ничего уже для него не значила!
А портрет? Что сказать о портрете? Портрет владел тайной его жизни и мог поведать ее историю. Портрет научил его любить свою собственную красоту. Неужели этот же портрет заставит его возненавидеть свою душу? Взглянет ли он когда-нибудь на этот портрет опять?
Нет, это была просто иллюзия, вызванная его взволнованными чувствами. Это лишь фантом предыдущей, ужасно проведенной ночи. Это просто к нему в мозг попало то небольшое алое пятнышко, что делает людей безумными. Картина не изменилась нисколько. Нелепо было даже думать об этом.
Однако портрет смотрел на него своим прекрасным лицом, искаженным жестокой улыбкой. Светлые волосы сияли в лучах раннего солнца. Голубые глаза встречались с его глазами. Чувство бесконечной жалости — не к себе, но к своему изображению — вдруг охватило Дориана. Вот это изображение уже изменилось, и еще переменится, золото волос побелеет. Алые и белые розы увянут. За каждый, свершенный им самим грех, позор будет пятнать и разрушать красоту портрета. Но нет, он не будет грешить. Картина, изменившаяся или неизменившаяся, будет для него видимой эмблемой его совести и не будет противостоять искушениям. Он больше не будет видеться с лордом Генри; во всяком случае, он перестанет прислушиваться к тем тонким, ядовитым теориям, которые в саду у Бэзиля Холлуорда в первый раз пробудили в нем жажду невозможных ощущений. Он вернется к Сибилле Вэн, помирится с ней, женится на ней, попытается снова ее полюбить. Да, это был его долг. Она, должно быть, страдала больше, чем он. Бедный ребенок! Дориан был так эгоистичен и жесток. Обаяние ее, под которым он находился, снова вернется. Они будут счастливы опять. И жизнь их будет чиста и прекрасна.
Он встал с кресла и, содрогнувшись при взгляде на портрет, задвинул его большим экраном.
— Какой ужас! — прошептал он и, подойдя к окну, распахнул его.
Когда он вышел в сад, на траву, он глубоко вдохнул в себя воздух. Прохладная свежесть утра как будто отогнала все его черные думы. Он думал лишь о Сибилле.