— Это совершенная правда, Дориан, — серьезно произнес лорд Генри. — Об этом сообщают все сегодняшние газеты. Я писал вам, прося никого не принимать до моего прихода. Наверное, будет снаряжено следствие, и вы не должны быть замешаны в эту историю. Подобные происшествия в Париже создают человеку славу, но в Лондоне у людей еще так много предрассудков. Здесь никогда не следует дебютировать скандалом. Его следует приберечь к старости, чтобы продлить к себе внимание общества. Надеюсь, что в театре ваше имя было неизвестно? Если так, то все превосходно. Видел кто-нибудь, как вы вошли к ней в уборную? Это очень важный пункт.
Несколько минут Дориан не отвечал. Он остолбенел от ужаса. Наконец он пробормотал сдавленным голосом:
— Гарри, вы сказали — следствие? Что вы хотите этим сказать? Разве Сибилла?.. О, Гарри, я не могу этого вынести! Но говорите. Расскажите мне скорее все!
— Я не сомневаюсь в том, что это не простая случайность, Дориан, хотя для публики именно так это все должно быть представлено. Оказывается, что, когда она выходила из театра вместе с матерью, около половины первого, она сказала, что позабыла что-то у себя наверху. Ее поджидали несколько времени, но она не возвращалась. Наконец ее нашли мертвой на полу в ее уборной. Она по ошибке выпила что-то ужасное, что обыкновенно употребляют для грима. Не знаю, что именно, но что-нибудь, содержавшее синильную кислоту или свинцовые белила. Должно быть, это была синильная кислота, так как смерть, по-видимому, последовала мгновенно.
— Гарри, Гарри, это ужасно! — воскликнул юноша.
— Да, конечно, это очень трагично, но вы не должны быть замешаны в эту историю. Из «Standard’a» я узнал, что ей было семнадцать лет. Я бы, пожалуй, подумал, что она была еще моложе. Она выглядела таким ребенком и, казалось, так мало понимала в драматическом искусстве. Дориан, вы не должны расстраиваться из-за всей этой истории. Вы должны пойти со мной обедать, а потом мы заглянем в оперу. Сегодня поет Патти, и весь Лондон будет в театре. Вы можете прийти в ложу моей сестры. Она будет с интересными дамами.
— Итак, я убил Сибиллу Вэн, — проговорил Дориан Грей как бы про себя. — Убил ее точно так же, как если бы я собственноручно перерезал ножом ее маленькое горло. А розы все так же прекрасны, и птицы так же весело поют в моем саду!.. И сегодня я буду с вами обедать и пойду в оперу, а потом куда-нибудь ужинать, вероятно… Как странно-драматична жизнь! Если бы я в какой-нибудь книге прочел все это, Гарри, я бы, наверное, заплакал. Но, так как это несчастье случилось со мной, оно мне кажется слишком необыкновенным для слез. Вот первое страстное любовное письмо, которое я написал в своей жизни! Странно, что было ему суждено быть обращенным к мертвой. Могут ли они что-нибудь чувствовать, хотел бы я знать, эти бледные молчаливые люди, которых мы называем мертвыми? Сибилла! Может ли она чувствовать, знать или слышать? О, Гарри, как я когда-то любил ее! Теперь мне кажется, что это было много лет тому назад. Она была все для меня. Потом прошел этот ужасный вечер, — неужели это было только вчера? — когда она так плохо играла, и сердце мое чуть не разбилось. Она все мне потом объяснила. Это было очень трогательно, но я нисколько не был тронут. Я счел ее мелкой душонкой… Потом случилось нечто такое, что меня испугало. Я не могу рассказать вам, что это такое, но это нечто ужасное. Я сказал себе, что вернусь к ней. Я чувствовал, что был неправ. И вот теперь она уже умерла. Боже мой! Боже мой! Гарри, что же мне делать? Вы и не знаете, в какой я опасности, и мне не за что ухватиться. Она была бы мне опорой. Она не имела права лишать себя жизни. Это было эгоистично!
— Мой милый Дориан, — ответил лорд Генри, доставая папиросу из портсигара и вынимая из кармана золотую спичечницу: — единственный способ, которым женщина может исправить мужчину, — это надоесть ему до того, что он теряет всякий интерес к жизни. Если бы вы женились на этой девушке, вы были бы очень несчастны. Вы, без сомнения, обращались бы с ней хорошо. Ведь с людьми, для нас безразличными, всегда можно обходиться хорошо. Но она скоро открыла бы, что вы к ней совершенно равнодушны. А когда женщина откроет это в своем муже, она или начинает одеваться страшно безвкусно, или же начинает, напротив, носить очень красивые шляпки, за которые платит чей-нибудь чужой муж. Я ничего не говорю о разнице общественных положений, — это было бы неделикатно, и этого я не стал бы касаться, — но уверяю вас, что, во всяком случае, вся эта история кончилась бы полной неудачей.
— Возможно, что так, — прошептал Дориан. Лицо у него страшно побледнело. — Но жениться я считал своим долгом. Не моя вина, если эта ужасная трагедия помешала мне выполнить мой долг. Я помню, вы когда-то говорили мне, что над благими решениями тяготеет злой рок: они всегда приходят слишком поздно. С моим решением так оно и было.
— Благие решения — попросту бесполезные попытки вмешательства в непреложные законы природы. Их начало — простое тщеславие. Результат их — абсолютный нуль. От поры до времени они доставляют нам те роскошные, но бесплодные чувства, которые имеют известную привлекательность для слабовольных. Вот все, что можно о них сказать. Это просто чеки, которые люди пишут на банк, где у них нет текущего счета!
— Гарри! — воскликнул Дориан Грей, подходя и садясь рядом с ним. — Почему я не могу так глубоко чувствовать эту трагедию, как бы хотел? Я не думаю, чтобы я был бессердечен. Как, по-вашему?
— Вы за последние две недели уже наделали достаточно глупостей, Дориан, чтобы претендовать на такое название, — ответил лорд Генри с обычной ласково-печальной улыбкой.
Юноша нахмурился.
— Мне не нравится такое объяснение, Гарри, — возразил он, — но я рад, что вы не считаете меня бессердечным. Нет ничего подобного: я знаю, что я не бессердечен. И все-таки я должен сознаться, что этот ужасный случай не действует на меня так, как должен был бы подействовать. Мне он кажется просто необычайной развязкой какой-то необычайной драмы. В нем есть вся роковая красота греческой трагедии, трагедии, в которой я принимал большое участие, но которая меня не задела.
— Это интересный вопрос, — сказал лорд Генри, находивший невыразимое удовольствие в игре на бессознательном эгоизме юноши: — чрезвычайно интересный вопрос. По-моему, настоящее объяснение его таково. Часто случается, что действительные трагедии жизни совершаются в такой нехудожественной форме, что они возмущают нас своею грубостью, своей страшной запутанностью, вопиющей бессмыслицей и полным отсутствием стиля. Они действуют на нас именно так, как действует все вульгарное, они дают нам лишь впечатление чисто-животной силы и возмущают нас. Все-таки иногда трагедия, заключающая художественные элементы красоты, попадается нам и в жизни. Если эти элементы истинны, то все вместе носит для нашего чувства драматический характер. Мы вдруг открываем, что мы уже больше не актеры, но зрители трагедии. Вернее — и то и другое вместе. Мы наблюдаем самих себя, и уже самый интерес к зрелищу захватывает нас. В настоящем случае, что же произошло? Кто-то лишил себя жизни из-за любви к вам. Я бы хотел иметь в своей жизни подобный случай. Он бы заставил меня полюбить любовь на весь остаток моих дней. Но женщины, обожавшие меня, — таких было не слишком много, но все-таки они попадались, — всегда непременно желали жить еще долгое время после того, как я переставал думать о них, или они обо мне. Все они располнели и стали скучными, и каждый раз, когда я их встречаю, они неуклонно предаются воспоминаниям о прошлом. Ах, эта удивительная женская память! Что это за ужасная вещь! И какую духовную косность обличает она! Следует всегда упиваться всею окраской жизни, но не мелкими ее подробностями. Подробности всегда банальны.
— Мне нужно у себя в саду посеять мак, — вздохнул Дориан.
— Нет необходимости в этом, — возразил его собеседник. — У жизни маки всегда в руках. Конечно, не все одинаково скоро проходит. Раз и я в течение целого сезона носил только фиалки, как некий художественный траур по увлечению, которое не хотело умирать. В конце концов, однако, умерло и оно. Я уже забыл, что именно его убило. Кажется, предложение этой дамы пожертвовать для меня всем миром. Это всегда страшный момент. Он будит в человеке ужас перед вечностью. Хорошо… Так можете себе представить — неделю тому назад, у леди Хампшир за обедом, я очутился рядом с этой дамой, и она во что бы то ни стало желала снова перебрать всю нашу историю, от начала до конца, углубляясь в прошедшее и уносясь в будущее. Я похоронил свой роман в клумбе асфоделей. Она снова вызвала его на свет Божий и уверила меня, что я разбил ее жизнь. Должен сказать, что она с аппетитом скушала весь длиннейший обед, а потому я не чувствовал ни малейших угрызений совести. Но какое она показала отсутствие вкуса! Единственная прелесть прошлого в том, что оно прошло. Но женщины никогда не знают, когда опустился занавес. Они всегда требуют шестого акта, и, хотя завязка пьесы уже давно истощилась, они предлагают продолжать спектакль. Если бы им позволили делать по-своему, то каждая комедия имела бы трагическую развязку, а каждая трагедия разрасталась бы в фарс. Женщины восхитительно искусственны, но не имеют никакого художественного чутья. Вы счастливее меня. Уверяю вас, Дориан, что ни одна из женщин, которых я знал, не сделала бы ради меня того, что сделала ради вас Сибилла Вэн. Обыкновенные женщины всегда так или иначе находят себе утешение. Некоторые из них находят исход своей печали в выборе сентиментальных цветов. Никогда не доверяйте женщине, носящей лиловый цвет, какого бы возраста она ни была, или женщине тридцати пяти лет, любящей розовые ленты. Это значит, что у них есть прошлое. Иные находят большое утешение в отыскивании высоких качеств у своих мужей, они рисуются своим супружеским благополучием, как самым привлекательным пороком. Некоторых утешает религия. Ее таинства, как говорила мне одна женщина, имеют для них всю прелесть флирта. И я это понимаю. К