— Благодарю, я больше не буду пить, — сказал Холлуорд, снимая свою шляпу и пальто и бросая их на саквояж, который он поставил в углу. — А теперь, мой милый, я хочу серьезно с вами поговорить. Не хмурьтесь, пожалуйста. Этим вы сильно усложняете мою задачу.
— В чем же дело? — воскликнул Дориан своим нетерпеливым голосом, опускаясь на диван. — Надеюсь, не обо мне? Я сегодня так устал от самого себя. Я хотел бы быть кем-нибудь другим.
— Именно о вас я хочу говорить, — ответил Холлуорд своим серьезным, негромким голосом: — и должен сказать вам это. Я задержу вас всего на полчаса.
Дориан вздохнул и закурил папиросу.
— Полчаса! — прошептал он.
— Я не слишком многого прошу у вас, Дориан, и говорю я исключительно ради вас самого. Мне кажется, вам необходимо узнать, что в Лондоне о вас говорят самые ужасные вещи.
— Я ничего не хочу о них знать. Я люблю слушать сплетни о других, но сплетни о себе самом меня не интересуют. В них нет прелести новизны!
— Они должны вас интересовать, Дориан. Каждый джентльмен заинтересован в своем добром имени. Не хотите же вы, чтобы люди говорили о вас, как о человеке низком и бесчестном. Конечно, у вас есть положение, богатство и так дальше. Но положение и богатство еще не все. Заметьте, что сам я совсем не верю этим слухам, — по крайней мере, когда вижу вас. Порок отпечатлевается на лице человека. Его нельзя утаить. Говорят о тайных пороках. Но тайных пороков нет. Если какой-нибудь несчастный обладает пороком, то это проявляется в линиях рта, в потупленных глазах, даже в форме рук. Один господин — я не хочу называть его имя, но вы его знаете — явился в прошлом году ко мне и просил написать его портрет. Я его прежде никогда не видел и до этой поры ничего про него не слыхал, хотя впоследствии слышал очень много. Он предложил мне необыкновенно высокую цену. Я отказался. В форме его пальцев было что-то, что меня отталкивало. Теперь я знаю, что был совершенно прав в своих предположениях. Жизнь его ужасна. Но вы, Дориан, у вас такое чистое, открытое, невинное лицо, такая дивная, нетронутая юность… я не могу поверить ничему дурному про вас. Но ведь я так редко вас вижу; вы никогда больше не зайдете ко мне в мастерскую, и, когда я далек от вас и слышу все эти ужасы, которые про вас рассказывают, я не знаю, что и подумать. Почему это, Дориан, такой человек, как герцог Бервик, покидает комнату клуба при вашем появлении? Почему многие люди в Лондоне не хотят бывать у вас и не зовут вас к себе? Вы прежде были другом лорда Стэвлея. На прошлой неделе я встретился с ним на обеде. Упомянули ваше имя — в связи с теми миниатюрами, которые вы одолжили для выставки в Дудлеевской галерее. Стэвлей с презрительной усмешкой сказал, что у вас могут быть самые тонкие художественные вкусы, но что с вами не должна быть знакома ни одна чистая девушка и ни одна порядочная женщина не должна находиться в одной комнате. Я напомнил ему, что я ваш друг, и попросил у него объяснений. Он дал мне их. Он дал мне их, не стесняясь присутствием посторонних. Это было ужасно! Почему ваша дружба так пагубна для всех молодых людей? Почему недавно застрелился этот несчастный молодой гвардеец? Вы были его близким другом. Почему сэр Генри Аштон должен был оставить Англию с запятнанным именем? Вы были с ним неразлучны. Почему так ужасно кончил Адриан Сингльтон? А сын лорда Кента, какую жизнь ведет он теперь? Вчера я встретил его отца на Сент-Джэмской улице. Он казался разбитым от стыда и от горя. А молодой герцог Перт? Что за жизнь теперь у него! Кто из порядочных людей захочет с ним знаться?
— Молчите, Бэзиль. Вы говорите о том, чего не знаете, — сказал Дориан Грей, кусая губы, с оттенком крайнего презрения в голосе. — Вы спрашиваете меня, почему Бервик выходит из комнаты, когда я в нее вхожу? Не потому, что он знает что-нибудь о моей жизни, а потому, что я до мельчайших подробностей знаю его жизнь. У него в жилах течет такая кровь, что вряд ли у него может быть чистая совесть. Вы спрашиваете меня о Генри Аштоне и молодом Перте. Но разве я внушил первому его пороки, а второму — его развращенность? Если глупый сын Кента берет себе жену прямо с улицы, при чем же тут я? Если Адриан Сингльтон подделывает подпись своего друга на векселе, то разве я его опекун? Я знаю, как люди болтают в Англии. Средние классы проветривают свои нравственные предрассудки за своим невкусным обедом и шепчутся о том, что они называют распущенностью высших классов, дабы сделать вид, что они бывают в хорошем обществе и находятся на дружеской ноге с теми, о ком они сплетничают. В этой стране достаточно человеку иметь мозги в голове и быть хорошего происхождения, чтобы о нем, не переставая, болтал каждый пошлый язычок. А какой образ жизни ведут сами эти люди, желающие казаться добродетельными? Милый мой, вы забываете, что вы — на родине лицемеров.
— Дориан, — воскликнул Холлуорд, — дело не в этом. Англия достаточно плоха, я знаю, и все английское общество никуда не годится. Потому-то я и хочу, чтобы вы были безукоризненны. Но вы не безукоризненны. Каждый имеет право судить о человеке по тому влиянию, которое он оказывает на своих друзей. Все ваши друзья словно лишились всякого понятия о чести, добре и чистоте. Вы их заразили безумной страстью к наслаждению. Все они опустились в бездну. Вы повели их туда. Да, именно вы, и все же вы еще можете улыбаться, как улыбаетесь сейчас. И есть еще худшее за вами. Я знаю, что вы с Гарри большие друзья. Хотя бы по этой причине, вы не должны были делать имя его сестры бранным словом.
— Берегитесь, Бэзиль! Вы заходите слишком далеко.
— Я должен сказать вам все, и вы должны выслушать меня. Вы выслушаете меня. Когда вы встретили леди Гвендолен, ее не касалась ни одна сплетня. А теперь найдется ли хоть одна приличная женщина в Лондоне, которая бы согласилась прокатиться с ней в парке? Почему даже ее детям запрещено с нею жить?.. Еще многое другое рассказывают про вас — например, что вас видели выходящим на рассвете из ужасных каких-то домов, видели, как вы, переодевшись, крались в самые грязные притоны. Неужели все это правда? Может ли это быть правдой? Когда я в первый раз все это услышал, я рассмеялся. Но когда я теперь слышу эти рассказы, они приводят меня в содрогание. А что говорят про ваш загородный дом и про жизнь, которая там ведется! Дориан, вы не знаете, что о вас говорят! Я не буду вас уверять, что не собираюсь читать наставлений. Помню, Гарри говорил однажды, что каждый человек, принимающий на себя роль добровольного проповедника, всегда начинает с такого заявления, а затем нарушает свое слово. Я именно собираюсь прочитать вам наставление. Я хочу, чтобы вы вели такую жизнь, за которую люди уважали бы вас. Я хочу, чтобы у вас было незапятнанное имя и хорошая слава. Я хочу, чтобы вы бросили тех гадких людей, с которыми вы ведете дружбу. Не пожимайте плечами. Не будьте так равнодушны. Вы можете оказывать удивительное влияние. Пусть же оно будет хорошим, а не дурным. Говорят, что вы развращаете всякого, с кем бываете близки, и что достаточно вам войти в какой-нибудь дом, чтобы и позор вошел вслед за вами. Не знаю, так это, или нет. Почем я могу знать? Но так про вас говорят. Мне говорили такие вещи, в которых, кажется, нельзя сомневаться. Лорд Глостер был в Оксфорде одним из моих ближайших друзей. Он показал мне письмо своей жены, написанное ею перед смертью в одинокой вилле в Ментоне. Ваше имя было вплетено в самую ужасную изо всех когда-либо прочитанных мною исповедей. Я сказал ему, что это невероятно, что я знаю вас хорошо, и что вы на это неспособны. Знаю ли я вас? Хотел бы верить, что знаю! Прежде чем ответить на этот вопрос, я должен был бы видеть вашу душу.
— Видеть мою душу! — пробормотал Дориан, вставая с дивана и бледнея от страха.
— Да, — серьезно ответил Холлуорд с глубокой грустью в голосе, — видеть вашу душу. Но это возможно одному только Богу.
Горький, язвительный смех сорвался с губ Дориана.
— Вы собственными глазами увидите ее сегодня! — воскликнул он, хватая со стола лампу. — Пойдемте: ведь это дело ваших рук. Так почему бы вам и не взглянуть на свое дело? Вы можете потом рассказывать всему миру, если хотите. Никто вам не поверит. А если бы и поверили, то еще больше ценили бы меня. Я лучше вас знаю наш век, хотя вы так скучно о нем толкуете. Идемте, говорю вам. Вы достаточно рассуждали сейчас о нравственном разложении. Теперь вы взглянете ему прямо в глаза.
В каждом произносимом им слове звучало безумие гордости. Он капризно топал ногой, по своей дерзкой мальчишеской привычке. Он испытывал ужасную радость при мысли, что кто-нибудь другой разделит его тайну, и что человек, написавший портрет, — виновник позора всей его жизни, — навсегда будет придавлен отвратительным воспоминанием о том, что он сделал.
— Да, — продолжал он, ближе подходя к Бэзилю и пристально глядя в его суровые глаза. — Я покажу вам свою душу. Вы увидите то, что, по-вашему, может видеть один только Бог.
Холлуорд отступил.
— Дориан, ведь это богохульство! — воскликнул он. — Не говорите таких слов! Они ужасны и бессмысленны!
— Вы так думаете? — Дориан снова рассмеялся.
— Я это знаю. И то, что я говорил сегодня, я говорил для вашего же блага. Вы знаете, что я всегда был вам верным другом.
— При чем здесь я? Договаривайте, что хотите сказать!
Судорога боли пробежала по лицу Холлуорда. Он на минуту умолк, и дикая жалость овладела им. В сущности, какое право имеет он вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если Дориан совершил даже десятую долю того, что ему приписывали, то как он должен был страдать!
Бэзиль выпрямился, отошел к камину и постоял у огня, глядя на горевшие дрова, на пепел, подобный инею, на трепещущие язычки пламени.
— Я жду, Бэзиль, — проговорил юноша холодным и ясным голосом.
Холлуорд повернулся к нему.
— Я хочу сказать вот что, — воскликнул он. — Вы должны дать мне ответ на все эти ужасные обвинения. Скажите мне, что это неправда, и я вам поверю. Опровергните их, Дориан, опровергните их! Разве вы не видите, как я мучусь? Боже мой! Не говорите мне, что вы безнравственны, развратны, бесстыдны.