Дориан Грей улыбнулся. Презрение появилось у него на губах.
— Пойдем наверх, Бэзиль, — проговорил он спокойно. — Я веду дневник своей жизни, но он никогда не покидает той комнаты, в которой он пишется. Я покажу его вам, если вы пойдете со мной.
— Я пойду с вами, Дориан, если вы этого хотите. Я вижу, что уже опоздал на поезд. Да это несущественно. Я могу уехать и завтра. Но не заставляйте меня что-либо читать сегодня. Все, что мне надо, это прямой ответ на мой вопрос.
— Вы его получите там, наверху. Здесь я бы не мог его дать. Долго вам не придется читать.
XIII
Дориан вышел из комнаты и начал подниматься по лестнице.
Бэзиль Холлуорд вплотную следовал за ним. Оба ступали осторожно, как инстинктивно ступают люди ночью. Лампа бросала причудливые тени на стену и на ступеньки лестницы. На улице поднялся ветер, и стекла задребезжали.
Достигнув верхней площадки, Дориан поставил лампу на пол, вынул ключ и открыл дверь.
— Вы настаиваете на ответе, Бэзиль? — спросил он тихим голосом.
— Да.
— Великолепно! — ответил Дориан, улыбаясь. Потом он прибавил довольно резко: — Вы единственный человек в мире, который имеет право узнать обо мне все. Вы и сами не знаете, какую большую роль вы играли в моей жизни. — И, подняв лампу, он открыл дверь и вошел. Струя холодного воздуха налетела на них, и пламя вспыхнуло мутно-оранжевым светом. Дориан вздрогнул.
— Закройте за собой дверь, — шепнул он, ставя лампу на стол.
Холлуорд с недоумением огляделся по сторонам.
Комната имела вид, словно в ней не жили много лет. Поблекший фламандский гобелен, занавешенная картина, старый итальянский кассоне, почти пустой книжный шкаф, стол и стул — вот как будто и все, что в ней находилось. Пока Дориан Грей зажигал огарок свечи, стоявший на камине, Бэзиль заметил, что все было покрыто густым слоем пыли, и что ковер был дырявый. За панелью в стене прошмыгнула мышь. Запах сырости стоял в комнате.
— Итак, вы думаете, что только Бог может видеть наши души, Бэзиль? Отдерните эту занавеску, и вы увидите мою душу.
Голос говорившего звучал холодно и жестко.
— Вы сошли с ума, Дориан, или притворяетесь сумасшедшим, — возразил Холлуорд и нахмурился.
— Вы не хотите? Ну, тогда я сам… — сказал молодой человек; и он сорвал покрывало с прута и бросил его на пол.
Возглас ужаса вырвался из уст художника при виде страшного лица, пристально смотревшего на него с полотна при тусклом свете. В выражении его было что-то такое, что наполнило Бэзиля отвращением и омерзением. Боже милосердный! Ведь это — лицо Дориана Грея! Ужасная перемена, отчего бы она ни происходила, еще не вполне уничтожила его дивную красоту. Золото еще блестело в поредевших волосах, и чувственные губы еще алели. Тупо смотревшие глаза еще не вполне утратили свой когда-то чудный голубой цвет, благородные линии тонко изваянных ноздрей и пластичной шеи еще сохранились. Да, это был сам Дориан. Но кто же все это сделал? Бэзиль почти узнавал произведение своей кисти, да и рама была сделана по его рисунку. Одна мысль, что это его работа, была чудовищна, и все же он боялся, что это так. Схватив зажженную свечу, он поднес ее к картине. В левом углу он увидел свое имя, выведенное длинными ярко-красными буквами.
Это была какая-то безумная пародия, какая-то низкая, подлая карикатура. Бэзиль ничего такого никогда не писал. А между тем это было его собственное произведение. Он это знал, и ему казалось, что кровь его из огненной мгновенно сделалась ледяной. Его собственная картина! Что это значило? Почему она изменилась? Бэзиль оглянулся и посмотрел на Дориана Грея глазами больного человека. Рот его судорожно передергивался, сухой язык неспособен был выговорить ни слова. Он провел рукою по лбу. Лоб был покрыт липким потом.
Юноша, прислонясь к камину, наблюдал за ним с тем странным выражением лица, которое можно наблюдать у людей, увлеченных игрою великого артиста. В нем не было ни истинного горя, ни истинной радости. В нем была только страсть зрителя, да, пожалуй, какая-то тень торжества. Он вынул цветок из петлицы и вдыхал его аромат, или притворялся, что вдыхает.
— Что это значит? — воскликнул наконец Холлуорд.
Его собственный голос прозвучал странно и резко у него в ушах.
— Много лет тому назад, когда я был еще мальчиком, — сказал Дориан Грей, комкая цветок в руке: — вы встретились со мной, привязались ко мне, льстили мне и научили меня гордиться моей наружностью. Однажды вы познакомили меня с одним из ваших друзей, который объяснил мне чудо молодости, вы же написали мой портрет, который открыл мне чудо красоты. В миг безумия (нужно ли о нем сожалеть, я и теперь не знаю) я высказал желание, которое, пожалуй, вы назовете молитвой…
— Я помню это. О, как хорошо я это помню!.. Нет, это невозможно! Комната сырая, и плесень проникла в полотно. Краски, которыми я писал, заключали в себе какой-нибудь минеральный яд. Говорю вам, что это невозможно.
— Ах, существует ли что-нибудь невозможное? — прошептал Дориан, отходя к окну и прислоняя лоб к холодному, запотевшему стеклу.
— Вы сказали мне, что уничтожили портрет.
— Это была неправда. Портрет уничтожил меня.
— Я не верю, что это моя работа!
— Разве вы не видите в ней своего идеала? — сказал Дориан с горечью.
— Мой идеал, как вы его называете…
— Как вы называли его…
— В нем не было ничего дурного, ничего позорного. Вы были для меня идеалом, которого я никогда больше не встречу. А это — лицо сатира!
— Это лицо моей души.
— Боже! Чему я поклонялся! У него дьявольские глаза.
— В каждом из нас есть рай и ад, Бэзиль! — воскликнул Дориан с диким жестом отчаяния.
Холлуорд вновь повернулся к портрету и посмотрел на него.
— Боже мой, если это правда, — воскликнул он. — Если правда, что жизнь ваша такова, так ведь вы должны быть даже хуже, чем о вас говорят.
Он снова поднес свечу к полотну и стал его рассматривать. Поверхность казалась совсем нетронутой, такой, какой он оставил ее. Очевидно, ужас и мерзость проникли изнутри. Под влиянием какой-то странно ускоренной скрытой жизни, язвы порока медленно разрушали портрет. Тление тела в сырой могиле не было бы так страшно.
Рука Бэзиля дрогнула, свеча со стуком выпала из подсвечника на пол и лежала на полу, потрескивая. Он затушил ее ногой. Потом он бросился на расшатанный стул у стола и закрыл лицо руками.
— Боже милосердный! Дориан, что за кара! Что за ужасная кара!
Ответа не было, но он слышал, как юноша рыдал у окна.
— Молитесь, Дориан, молитесь, — шептал он. — Помните, как нас всех учили в детстве? «Не введи нас во искушение. Остави нам долги наши. Избави нас от лукавого». Давайте, прочитаем это вместе. Молитва вашей гордыни была услышана, молитва раскаяния также будет принята. Я боготворил вас. И я за это наказан. Вы же боготворили самого себя. Мы оба наказаны.
Дориан Грей медленно повернулся и взглянул на Бэзиля затуманенными от слез глазами.
— Слишком поздно, Бэзиль, — пробормотал он.
— Никогда не бывает слишком поздно, Дориан. Давайте, станем на колени и попробуем вспомнить молитву. Кажется, где-то сказано: «хотя бы ваши грехи были, как кровь, Я сделаю их белыми, как снег»?..
— Эти слова для меня уже ничего не значат.
— Молчите, не говорите так! Вы и без того наделали в жизни достаточно зла. Боже мой! разве вы не видите, как глядит на нас этот проклятый портрет?
Дориан Грей взглянул на картину, и вдруг непобедимое чувство ненависти к Бэзилю Холлуорду овладело им, словно оно было навеяно образом на полотне, подсказано ему этими оскаленными зубами.
В нем проснулось бешенство загнанного зверя и преисполнило его таким отвращением к сидевшему у стола человеку, какого он еще никогда не испытывал.
Он дико осмотрелся по сторонам. Что-то блестело на крышке расписного сундука, стоявшего невдалеке от него. Дориан посмотрел туда. Он знал, что это такое: это был нож, принесенный им сюда несколько дней тому назад, чтобы обрезать веревку, и позабытый здесь. Он медленно пошел туда, обходя Холлуорда. Очутившись у него за спиной, он схватил нож и повернулся. Холлуорд сделал движение на стуле, как бы готовясь встать. Дориан бросился на него, вонзил нож в большую артерию позади уха и, пригнув голову Бэзиля к столу, стал наносить удар за ударом.
Послышался глухой стон и ужасный звук, издаваемый человеком, которого душит кровь. Вытянутые вперед руки трижды конвульсивно вскинулись, странно двигая в воздухе сведенными пальцами. Дориан ударил еще два раза, но тот уже больше не двигался. Что-то начало капать на пол. Он выждал еще минуту, продолжая нагибать его голову. Затем он бросил нож на стол и прислушался.
Но, кроме капавшей на потертый ковер крови, ничего не было слышно. Отворив дверь, Дориан вышел на площадку лестницы. В доме была полная тишина. Никто не двигался. Несколько секунд он простоял на площадке, глядя через перила лестницы вниз, в бурную, черную бездну мрака. Потом он вынул ключ из замка, вернулся в комнату и заперся в ней изнутри.
Труп продолжал сидеть за столом в склоненной позе, с согнутой спиной и с фантастически-длинными, простертыми руками. Если бы не багровая, с зубчатыми краями рана в затылке, да не черная лужа сгустившейся крови, медленно разливавшейся по столу, можно было подумать, что человек у стола просто спал.
Как быстро все это произошло! Дориан чувствовал странное спокойствие; он подошел к двери, открыл ее и вышел на балкон. Ветер разогнал туман, и небо напоминало гигантский павлиний хвост, усеянный мириадами золотых глазков. Он взглянул вниз и увидел полисмэна, который обходил свой участок, освещая фонарем двери безмолвных домов. Красный фонарь проезжавшего кэба мелькнул за углом и скрылся. Какая-то женщина, в развевавшейся на ветру шали, медленно брела по панели и, качаясь, придерживалась за решетки. По временам она останавливалась и озиралась. Раз даже она затянула хриплым голосом песню. Полисмэн лениво подошел к ней и что-то сказал. Она засмеялась и, спотыкаясь, пошла дальше. Порыв ветра пронесся по скверу. Газовые фонари замигали своим голубоватым пламенем, а черные ветви голых деревьев закачались. Дориан вздрогнул, вернулся в комнату и закрыл балкон.