Это был замечательно умный молодой человек, хотя он совсем не понимал пластических искусств, а если умел слегка ценить красоты поэзии, то выучился этому всецело от Дориана. Его страстью была наука. В Кембридже он долгое время работал в лаборатории и успешно сдал экзамены по естественным наукам. Да и теперь он все еще занимается химией, имеет собственную лабораторию, в которой обыкновенно запирается по целым дням, к большому огорчению его матери, всей душой мечтавшей для сына о парламентской карьере; она была смутно уверена, что химик — это нечто вроде аптекаря. Тем не менее, Алан был превосходным музыкантом; он играл на рояле и на скрипке лучше, чем большинство любителей. Музыка, собственно, и сблизила его с Дорианом Греем, — музыка и то невыразимое обаяние, которое Дориан Грей, казалось, производил на всех, часто даже сам того не сознавая. Молодые люди встретились у леди Беркшир на вечере, когда там играл Рубинштейн, и после этого их постоянно встречали в опере и вообще всюду, где исполнялась серьезная музыка. Близость их длилась полтора года.
Кэмпбелля всегда можно было встретить или в Сельби-Гояль, или на Гросвенор-сквере. Он, как и многие другие, считал Дориана Грея чудеснейшим и обаятельнейшим существом в мире. Никто никогда не знал, произошла ли между ними ссора или нет. Но вдруг все заметили, что они едва говорили друг с другом при встрече, и что Кэмпбелль всегда старался поскорее уйти, если куда-нибудь являлся Дориан Грей. Алан и сам изменился, — по временам поддавался странной меланхолии, казалось, совершенно разлюбил музыку и сам никогда не играл, отговариваясь тем, что занятия наукой не оставляют ему времени для упражнений. И это была правда. Он с каждым днем все больше увлекался биологией, его имя неоднократно появлялось в научных журналах, в связи с некоторыми любопытными опытами.
Этого-то человека и ждал Дориан Грей. Беспрестанно он поглядывал на часы и страшно волновался по мере того, как минуты проходили за минутами. Наконец он встал и начал ходить взад и вперед по комнате, словно какой-то прекрасный зверь, запертый в клетку. Он ходил длинными, крадущимися шагами. Руки его странно похолодели.
Ожидание стало невыносимым. Время, казалось Дориану, ползло свинцовой поступью, а его самого какие-то чудовищные ветры мчали к извилистым краям какой-то черной скалы над бездною. Он знал, что его там ожидало; видел это ясно и, содрогаясь, сжимал холодными руками горящие веки, словно хотел уничтожить свое зрение и вогнать зрачки внутрь. Но это было бесполезно. Мозг все глотал свою пищу, а воображение, корчась от ужаса, искривленное, искаженное от боли, словно живое существо, плясало подобно отвратительной марионетке на подмостках и скалило зубы сквозь сменяющиеся маски. Потом вдруг время для него остановилось. Да, это слепое, медленно дышащее существо перестало ползти, и ужасные мысли — ибо умерло время — побежали радостно вперед и вытащили какое-то чудовищное будущее из могилы и показали его Дориану. Он поглядел на него раскрытыми глазами, и ужас превратил его в камень.
Наконец дверь отворилась, и вошел слуга. Дориан повернулся и посмотрел на него застывшим взором.
— Мистер Кэмпбелль, сэр, — доложил он.
Вздох облегчения сорвался с запекшихся губ Дориана, и краска вернулась к его щекам.
— Сейчас же попросите его войти, Фрэнсис. — Он почувствовал, что снова стал самим собою. Припадок трусости прошел.
Слуга поклонился и исчез. Минуту спустя Алан Кэмпбелль, серьезный и бледный, вошел в комнату; бледность его еще более оттеняли угольно-черные волосы и темные брови.
— Алан! Благодарю вас, что пришли. Вы очень любезны!
— Я решил никогда больше не входить в ваш дом, Грей. Но вы написали, что дело идет о жизни и смерти.
Голос его звучал холодно и враждебно. Он говорил медленно, обдумывая слова. В его пристальном, проницательном взоре сквозило презрение. Руки его были засунуты в карманы каракулевого пальто, и он, казалось, не заметил приветственного жеста Дориана.
— Да, дело идет о жизни и смерти, и не одного человека, Алан. Садитесь.
Кэмпбелль опустился на стул около стола; Дориан сел напротив. Глаза их встретились. Взгляд Дориана выражал бесконечное сострадание. Он сознавал, что готовится нечто ужасное.
После минуты напряженного молчания он наклонился через стол и, следя за впечатлением каждого своего слова на лице пришедшего, очень спокойно сказал:
— Алан, в запертой комнате, в этом доме, наверху, в комнате, куда никто, кроме меня самого, не может войти, за столом сидит мертвый человек. Он мертв уже десять часов. Не вздрагивайте и не смотрите на меня так. Кто этот человек, почему он умер и как, — это вас не касается. Вам придется сделать следующее…
— Больше ни слова, Грей. Я ничего не желаю знать. Мне нет дела до того, правда или нет то, что вы мне сказали. Я совершенно уклоняюсь от вмешательства в вашу жизнь. Храните про себя ваши мерзкие тайны, они меня больше не интересуют.
— Алан, они должны будут вас интересовать. По крайней мере — эта. Мне очень жаль вас, Алан. Но сам я не могу себе помочь. Вы — единственный человек, который может меня спасти. Я принужден ввести вас в это дело. У меня нет другого выбора. Алан, вы ученый. Вы сведущи в химии и тому подобных науках. Вы делали разные опыты. Вы должны уничтожить то, что там наверху, — так уничтожить, чтобы не осталось никакого следа. Никто не видел, как этот человек входил ко мне в дом. Собственно говоря, в данный момент все думают, что он в Париже. Его исчезновения не заметят целые месяцы. А когда о нем вспомнят, здесь не должно от него оставаться ни следа. Вы, Алан, должны превратить его и все, что на нем, в горсть пепла, которую я мог бы развеять по воздуху.
— Вы с ума сошли, Дориан.
— А я ждал, пока вы назовете меня Дорианом!
— Вы с ума сошли, говорю вам: безумно воображать, что я пошевелю пальцем для вашего спасения, безумно поверять мне эту чудовищную исповедь. Что бы там ни было, но это дело нисколько меня не касается. Неужели вы думаете, что я стану рисковать своей репутацией для вас? Какое мне дело до ваших сатанинских дел?
— Это было самоубийство, Алан.
— Очень рад. Но кто толкнул его на самоубийство? Вы, без сомнения.
— Вы все еще отказываетесь сделать это для меня?
— Разумеется, отказываюсь. Я и пальцем не пошевельну для этого. Мне безразлично, какой позор падет на вас. Вы достойны его. Мне хотелось бы, чтобы вы были обесчещены, опозорены перед всеми. Как смеете вы просить именно меня вмешиваться в это ужасное дело? Я думал, что вы лучше умеете понимать людей. Не знаю, чему вас научил ваш друг лорд Генри Уоттон, но психологии он вас не научил. Ничто не заставит меня ни шагу сделать для вашего спасения. Вы обратились не к тому человеку. Обратитесь к кому-нибудь из ваших друзей. Ко мне же не обращайтесь.
— Алан, это было убийство. Я убил его. Вы не знаете, как он заставил меня страдать. Какова бы ни была моя жизнь, он больше виноват в ее позоре, чем бедный Гарри. Может быть, он испортил ее не намеренно, но последствия все равно такие.
— Убийство! Боже мой! Дориан, да неужели вы дошли и до этого? Я не стану доносить на вас. Это не мое дело. Кроме того, вас и так арестуют, без моего вмешательства: никто никогда не совершает преступления без какой-нибудь глупой неосторожности. Я в это дело не намерен вмешиваться.
— Вы должны вмешаться в него. Подождите, подождите минутку; выслушайте меня. Только выслушайте меня, Алан. Все, что я у вас прошу, это произвести известный научный опыт. Вы бываете в госпиталях и в мертвецких, и ужасы, которые вы там творите, вас нисколько не трогают. Если бы вы увидели этого человека в каком-нибудь зловонном покое для вскрытия или для препарирования, на металлическом столе с желобками, куда стекает кровь, вы бы просто взглянули на этот труп, как на вполне подходящий объект. У вас ни один волос не дрогнул бы. Вы бы не подумали, что делаете что-нибудь дурное. Напротив, вы бы, наверное, почувствовали, что работаете на благо человечества, увеличивая сумму мировых знаний, удовлетворяя интеллектуальное любопытство или что-нибудь в этом роде. Я просто прошу вас сделать то, что вы уже делали тысячу раз. И, конечно, уничтожить труп менее ужасно, чем то, что вы привыкли делать. И, помните, этот труп — единственная против меня улика. Если его найдут, я пропал, а его, конечно, найдут, если вы не поможете мне.
— Я не имею ни малейшего желания вам помогать это сделать.
— Мы были когда-то друзьями, Алан.
— Не вспоминайте о тех днях, Дориан, — они умерли.
— Мертвые иногда все еще бродят около нас. Человек там, наверху, не уходит. Он сидит за столом, с опущенной головой и вытянутыми руками. Алан! Алан! И если вы не поможете мне, я погиб. Ведь меня повесят, Алан! Неужели вы не понимаете? Меня повесят за то, что я сделал!
— Не к чему продолжать эту сцену. Я решительно отказываюсь вмешиваться в это дело. С вашей стороны безумно меня просить.
— Вы отказываетесь?
— Да.
— Умоляю вас, Алан!
— Бесполезно.
То же выражение жалости опять появилось в глазах у Дориана. Потом он протянул руку, взял листок бумаги и что-то на нем написал. Дважды перечитав написанное, тщательно сложив листок, он бросил его через стол; потом встал и отошел к окну.
Кэмпбелль в удивлении посмотрел на него и, взяв записку, развернул ее. Когда он ее читал, лицо его сделалось смертельно-бледным, и он бессильно опустился на стул. Ужасное болезненное ощущение овладело им. Словно и сердце его замирало в каком-то пустом пространстве. После двух-трех минут ужасного молчания, Дориан повернулся и, подойдя к Алану, положил ему руку на плечо.
— Мне очень жаль вас, Алан, — прошептал он, — но вы не оставляете мне выбора. Я уже написал письмо. Вот оно. Вы видите адрес? Если вы не поможете мне, я буду принужден его отправить. Вы знаете, каковы будут результаты. Но вы мне поможете. Теперь уж вы не в состоянии мне отказать. Я старался щадить вас. Вы должны отдать мне в этом справедливость. Вы были непреклонны, резки и грубы. Вы обращались со мной так, как не смел обращаться ни один человек, по крайней мере — ни один из оставшихся в живых. Я все это переносил. Теперь моя очередь диктовать условия.