овых коньках, почти не касаясь земли: со страшной силой бдят за порядком. В Париже боятся террористов, как и везде. Мало им импортных исламистов и всякой такой шушеры – еще свои, родные, можно сказать, корсиканцы вдруг ударились в воинствующий сепаратизм!
То есть так говорят. Сама я в жизни ни единого корсиканца не видела и при встрече ни за что не отличу от француза. Но, хочется верить, эти ангелы или демоны на роликах мигом их узнают и ходу не дадут!
И вот мы на улице Монторгей, которая почему-то напоминает мне Арбат в его лучшие времена. Правда, на Монторгей не продают картин, но эти бесчисленные кондитерские, и бистро, и лотки с мороженым, и чудные дома, и море народу, и уютно просто до невозможности!.. Вон там, ближе к Аллеям, продают вкуснейшее мороженое шариками, в сладких, хрустящих вафлях. Может быть, успеем до встречи с Ле-Труа насладиться втихомолку? Я возьму манго, ром-розан и ананас. Или нет, вместо ананаса попрошу клубничное. Или – дынное? Ну, еще есть время решить.
– Ты не дорассказала про «Сафо и Фаона», – напоминаю я Николь, потому что не вижу другого способа отвлечь ее от воркования с Шанталь и перевести на интересующий меня предмет.
Предмет этот – Максвелл Ле-Труа. Понимаю, что человек, который запросто, от нечего делать, разбивает сердца герцогинь и контесс (то есть графинь), и чьи картины висят в офисах мировых модельеров, на меня вторично уже не взглянет, однако отчего-то не идет из головы (и не только из головы!) то ощущение, которое я испытала, когда его губы и зубы поигрывали с моей рукой. А как он ущипнул за попку Лору?! Ох, что-то подсказывает мне, что с этим баловнем судьбы не так все просто, что иногда он, как и античные небожители, спускается со своего Олимпа на грешную землю, и тогда…
Да ладно, угомонись, Валентин! О чем ты?! Вспомни античные мифы. Что стало с бедной Семелой после того, как с ней пообщался Зевс? Он явился к ней во всей своей силе и славе и невзначай испепелил молниями! А крошка Ио, которую ревнивая Гера превратила в корову и напустила на нее неотступных оводов? А Каллисто, которую она превратила в медведицу, чтобы ее застрелил собственный сын-охотник Аркад?
– А кстати, он женат? – выпаливаю я прежде, чем успеваю подумать, что именно произнесет мой шаловливый язычок. И вот так всегда. Вечно я ляпаю что не надо! Сейчас Николь поднимет меня на смех. Нашла кого принять за потенциального жениха – Максвелла Ле-Труа!
Однако «сватья баба Бабариха» почему-то не смеется, а смотрит на меня с горячим одобрением:
– Ну наконец-то ты решилась спросить о главном! Нет, вообрази, Максвелл холост. Месяца два назад, когда был у нас в гостях, мой отец начал ему пенять, что не женится. Максвелл все отшучивался, дескать, какая жена выдержит мужа с такой безобразной репутацией, как у него, а потом брякнул, что если женится, то на русской: пора восстановить историческую традицию! Не понимаю, как я могла об этом забыть! Не понимаю! Сводила тебя с какими-то недоумками, когда тут такой кадр! Просто затмение какое-то на меня нашло!
На меня тоже немедленно нашло затмение, во время которого воображение вовсю показывает мне картины блаженной и счастливой жизни рядом с этим скандальным и обворожительным Казановой.
Да ладно. Угомонись! А Лельку ты куда денешь? Нужна ему твоя дочь! Ну и ладно, зато мне она нужна больше всех женихов на свете!
Почему-то у меня начинает щипать глаза. Нет, это же надо – так расчувствоваться из-за одного шаловливого поцелуйчика, и то – не губ, даже не щеки, а руки…
Бедная Семела. Бедная Ио. Бедная Каллисто. Бедная Валентин!
– А что за традиция? – спрашиваю как бы небрежно.
– Отец Максвелла был женат на русской. После Октябрьской революции ее родители оказались в Париже. А бабушка со стороны матери у него – англичанка, кстати, физик с мировым именем, она и выбрала ему это безумное имя. Уравнение Максвелла – помнишь? Так что в нем много всего намешано, всякой крови.
– В том числе и мавританской, – брякаю я.
– Вот уж нет! Ле-Труа – семья националистов, да еще каких. Они за чистоту белой расы. Так что смуглота у него испанская. Но та французская кровь, которая все же есть в его жилах, тоже о-очень непростая. Да, ты спрашивала меня о «Сафо и Фаоне»? – спохватывается Николь. – Видела эту картину?
Киваю.
– Не пойму только, при чем тут красавчик Фаон? – спрашиваю я. – Сафо же была лесбиянкой!
– Ну это еще неизвестно, – загадочно поднимает брови Николь. – Далеко не факт. Она была замужем за каким-то богачом Керкиласом, имела от него дочь Клеиду. Сафо славилась как примерная мать и жена. Сам Платон дружил с ней, а он не стал бы дружить с кем попало. Даже на монетах в ее родном городе Митилене помещали ее изображения – а мыслимо ли это, если бы она была развратной и распутной? Между прочим, некоторые исследователи считают, что женщины, к которым обращены ее стихи, – всего лишь подруги по школе служения музам, которую она устроила у себя дома. Конечно, она пишет о красоте телесной, однако никакой грубой физиологичности там нет и в помине.
– Серьезно, что ли? – спрашиваю я озадаченно.
– Конечно! Лесбиянкой Сафо можно назвать только потому, что она родилась на острове Лесбос, потом уехала оттуда, ну а еще через пятнадцать лет вернулась и жила там до самой смерти.
– Но ее стихи… они же всеми истолковываются однозначно… – мямлю я. – И в книжках пишут о ней…
– Да глупости! – нетерпеливо восклицает Николь. – Читала я такие книжки! В некоторых написано, что и Анакреонт был ее любовником, и Архилох с Гиппонактом. А между прочим, Анакреонт жил на шестьдесят лет позже, чем она. А Архилох и Гиппонакт – и вовсе на сто пятьдесят! Полный бред, верно? Вот и про гетеризм – тоже бред.
– Погоди, погоди, – бормочу растерянно, не представляя, как возразить. – А кто же тогда Фаон?
– Юноша какой-то, известный своей красотой. Сафо была в этого Фаона до смерти влюблена. И когда он ее отверг, она покончила с собой. Ну разве такой поступок мыслим для дамы с гетерическими склонностями?!
Век живи – век учись! Все это безумно интересно, конечно, однако мы изрядно отвлеклись от основного предмета нашего разговора.
– Подожди-ка, – поворачивается ко мне Николь и приостанавливает коляску. – Мы уже почти пришли. Вон, видишь? Максвелл сидит за крайним столиком, да вон же он! Рядом с ним мужчина в серой тенниске, видишь?
Теперь я их вижу. Максвелл Ле-Труа и тот, с кем он хотел встретиться, сидят к нам спиной и что-то оживленно обсуждают. Неохота им мешать.
– Давай-ка постоим минуточку, и я тебе кое-что расскажу про эту картину, «Сафо и Фаон», – говорит Николь. – Короче, Максвелл по своему обыкновению сделал ремейк. Сафо изображала Марта Эйзесфельд, она австриячка, знаменитая фотомодель, само собой, и замужем за… – Николь усмехается. – Не скажу, а то ты упадешь. Короче, хорошо, что Марта не носит фамилию мужа, иначе эта фамилия мелькала бы в газетах раз в шесть чаще, чем теперь. Только в других газетах и в отнюдь не в разделах официальной хроники. Сначала я думала, Максвелл просто сумасшедший, что именно ее выбрал моделью для Сафо. Но ведь он тщеславен, как… вот уж правда что как Монторгей![12]
Я хихикаю, оценив каламбур. Все-таки мы стоим именно на улице Монторгей!
– Короче, Сафо – Марта. Лицо Фаона теперь известно всему Парижу! Раньше он был просто красавчик по имени Борис Ковальски (хотя на самом деле – Ковалев, и не поляк, а русский) и подвизался на подиумах. Сначала все решили, что это – очередной любовник Марты. Что за беда, что она старше его на пятнадцать лет! Но вскоре в одной газетке мелькнула заметочка… Погоди-ка! Вот он, Фаон!
Она тычет пальцем куда-то мне за спину, и я оглядываюсь. Сзади стоит витрина, в витрине реклама парфюма «Визит» от Писсаро. Я вижу большущий портрет неописуемо красивого, вернее, красивенького, сладко-приторного мальчика с томными, влажными глазами, с ухоженными ногтями – такому маникюру позавидует любая женщина, – по пояс голого, с гладкой, безволосой кожей. Одна рука закинута за голову и видна такая же безволосая подмышка. Бр-р! У этого красавчика, наверное, эпиляция сделана по всему телу, петух ощипанный! Внизу плаката надпись – «Для мужчин».
Как-то я не пойму: что именно на этом плакате – для мужчин? Парфюм? Или мальчонка? Вот именно!
– Это и есть Фаон? – брезгливо спрашиваю я. – А ты ничего не перепутала? Этому плакатику только в гей-клубах висеть.
– Ты угадала, – кивает Николь. – Запомни этого мальчика, о нем мы еще поговорим.
– А кто изображал Купидона? – нетерпеливо спрашиваю я, не желая тратить время на всякую голубизну.
– Ну, я вижу ты и в самом деле знаешь эту картину! – хихикает Николь. – Теперь поговорим о Купидоне! На картине Давида он какой-то бесполый, вернее, андрогинный, не то мальчик, не то девочка, да? И у него в руках лира Сафо. А на картине Ле-Труа стоит на коленях голая красоточка с крылышками, конкретно женского пола, – и похотливо держит ручку между ног Сафо. Ну, сама понимаешь, где. Ты представляешь?
– Ну да, – киваю я. – Представляю. Эпатажно, что и говорить.
– Эпатажно?! – чуть ли не взвизгивает Николь. – На вернисаже побывал весь Париж! До этого никто не подозревал о противоестественных пристрастиях Марты! Она была символом женственности! Как Мэрилин Монро! Но если ее мужу прощали брак с фам фаталь, роковой женщиной, то брак с вульгарной лесбиянкой не простят никогда. То есть уже не простили. Особенно после того, как выяснилось, что Борис Ковальски был любовником ее мужа.
– Вот уж воистину – союз любящих сердец! – ахаю я.
Глаза Николь смеются:
– Ты, конечно, не следила за тем, что творилось в нашем кабинете министров в мае, верно? Один портфель вдруг поменял хозяина. Прошение об отставке подал человек, который ратовал за бесконтрольный въезд в страну мигрантов и громче всех кричал о необходимости национальной терпимости и поощрении браков с черными. Сам премьер чуть не ушел с поста! Хотя он был тут ни при чем, он давно пытался сладить с этим… мужем Марты. Прошли те времена, когда французы упивались демократией для всех. Мы скоро сменим цвет кожи, цвет глаз и цвет волос. Надо поощрять браки со славянами, с европейцами! Но не с азиатами и не с африканцами! Именно в этом спасение нации!