Вхожу, и первое, что вижу, это фотографическая карточка в разбитой рамке, косо повисшая над кроватью. Во время своих пряток в прошлый раз я, конечно, не разглядела ее, а ведь сделай я это, все могло бы сложиться иначе!
Это снимок четырех человек. В центре мужчина лет шестидесяти с усами и бородой, одетый в сюртук, рядом с ним девушка, которую я узнала бы когда угодно и где угодно. Это Ася, Анастасия Николаевна Борисоглебская.
Снимок, как я понимаю, сделан примерно в то время, когда она звалась Коломбиной, носила фамилию Мансуровой и читала на литературных вечерах футуристические стишки. Возле нее стоит молодой улыбчивый штабс-капитан с чисто русским красивым сильным лицом. Он держит Асю за руку. Нетрудно догадаться, что это Алексей Борисоглебский. Видимо, бородатый мужчина в сюртуке – отец Аси, потому что они очень похожи. И еще один молодой человек объединен с ними явными чертами фамильного сходства: это Максим Мансуров. Его лицо я тоже узнала бы когда угодно и где угодно, да вот беда: не даст мне судьба такой возможности, и эта фотография – все, что осталось у меня в память о нем и его сестре.
Я освобождаю снимок от покореженной рамки и осколков стекла, отряхиваю и прячу в карман своей жакетки, к дневнику.
Оглядываюсь. Окно на кухне открыто настежь. То самое окно!
Подхожу к нему. Да, крыша этого дома уложена очень своеобразно, как раз напротив кухни она резко понижается этакой ступенькой, и поэтому из окна можно вылезти на скат крыши.
Смотрю в окно. Предположим, у меня был бы шарф, предположим, порывом ветра его сорвало бы с моей головы и понесло на крышу. За что он мог бы зацепиться? Да ни за что другое, как вон за ту трубу, торчащую почти на самом гребне!
И в моей памяти звучит возбужденный голос Аннушки: «Вы вылезайте, вылезайте, да поглядите, каково можно во-он за той трубой, за гребеньком устроиться! Не бойтесь, я, старуха, и то лазила на карачках!»
Ну, видимо, теперь придется слазить за трубу и мне.
Одной рукой подбираю юбку, другой берусь за створку и осторожно выбираюсь на крышу. О господи! Да я и забыла, как скрежещет здесь кровельное железо! Я и не подозревала, какое оно скользкое! Воистину, пробраться по нему можно только на четвереньках, и то, стараясь не глядеть ни по сторонам, ни тем паче вниз.
Ничего, ничего, здесь не так уж и далеко!
Дрожа, еле цепляясь за жесть трясущимися руками, ползу вперед, на самый гребень. Вот он уже близко. Вот я уже протянула руку, чтобы схватиться за трубу – надежную опору! В это самое мгновение из-за трубы вдруг выдвигается рука с зажатым в ней револьвером, а спокойный чуть насмешливый голос произносит:
– Боюсь, что здесь нет места для двоих, мадам!
Какой-то миг я смотрю в черный глаз револьверного ствола, а потом все заволакивает туман. Чувствую только, что руки мои разжимаются, я лечу, куда-то лечу с огромной высоты…
Вбежав в свою крепость XIV века, бросаю взгляд в зеркало при входе – и ужасаюсь: волосики дыбом, глазки вытаращены, вдобавок пропотела насквозь, запылена и засыпана сухой трухой. Поэтому я немедленно поднимаюсь на второй этаж и сажусь в ванну. После еды второе по действенности средство успокоения – мытье головы.
Ванная оборудована в хорошенькой комнатке и обладает всеми признаками цивилизации. Здесь собственно ванна с огромной газовой колонкой, раковина с умывальником, унитаз и даже биде. Ванна невелика, ноги в ней не вытянешь, но даже этой теснотой она очаровательна. Кругом расставлены всякие затейливые ширмочки, увешанные полотенчиками и рукавичками для отдельного омовения лица и тела.
Прямо напротив ванны – окошко. Его, судя по всему, давно не открывали, но я не удержалась от такого удовольствия. Паучок, спокойно прижившийся в уголке рамы и отроду не знавший таких потрясений, заполошно ринулся спасаться вверх, к потолку, заботливо подбирая за собой свою паутину, как если бы она была веревочной лесенкой, по которой к нему могли взобраться новые неожиданные неприятности.
Из окна потянуло ветерком, ну и отлично! Я сделала воду погорячей, и вот с моих коленок, торчащих над краем ванны, сошли зябкие пупырышки, смылась грязь, и я сидела в ванне долго-долго, совсем забыв про наказ беречь воду. Сквозь мыльные струи, стекающие с моей головы, видна невероятно зеленая ветка огромного раскидистого каштана с зелеными коробочками, из которых по осени вывалятся глянцево-коричневые, каштановые плоды. Кроме этой ветки видно изумительно голубое небо да еще краешек красной черепичной крыши.
Это крыша сарая: ванная выходит на задний двор.
Налюбовавшись тем уголком вселенной, который только и был сейчас доступен моему обозрению, и вдоволь намывшись, я долго и тщательно вытираюсь, стоя в ванне, потом схожу на коврик – типа тоже древний, как все в этом доме, чуть ли не ручной работы – и принимаюсь расчесывать волосы и обмазывать себя кремиками.
Ветерок слегка шевелит створку окна. В стекле отражается высокая каменная ограда, окружающая дом, а над нею – снова небо, и снова ветви каштана, и все это дрожит, бликует, шевелится, все зыбкое, нереальное, и точно таким же зыбким и нереальным, почти призрачным кажется мне мужчина, чьи голова и плечи вдруг высунулись из-за стены.
Он замер, потом сильным броском забросил тело на стену и опять замер, настороженно оглядывая двор и обращенные к нему окна.
Я машинально дергаю к себе створку, как если бы захотела, захлопнув окно, отгородиться от этого наваждения, от пугающего призрака, но отражение, пусть несколько померкнув, продолжает жить в белоснежном кафеле, который покрывает стены. И я понимаю, что можно сколько угодно закрывать глаза на очевидное – от этого оно не перестанет быть более очевидным и пугающим.
Этот человек – Максвелл Ле-Труа!
Это он. Это он, я не могу ошибиться, даром что сейчас он без шляпы и не держит руки в карманах. Его распутная, бесшабашная физиономия засела у меня в памяти, словно вырезанная на скрижалях каким-то мучительным, болезнетворным резцом!
Откуда он здесь взялся?!
Ну, видимо, из Парижа, откуда же еще ему взяться?
Зачем он здесь?!
Вопрос, конечно, интересный…
Среди множества предположений мелькает, разумеется, и такое: он явился сюда, чтобы повидаться со мной! Типа влюбился с первого взгляда, признался в этом Николь, ну, она и выдала ему место моего пребывания. А через стену он полез для пущей романтичности, ибо стучаться с парадного крыльца – это пошло.
Да, да, да… А с кем он разговаривал в бистро на Монторгей – забыла?
В следующую минуту Максвелл прыгает со стены. Слышу мягкий, вкрадчивый звук, с которым он приземлился. Слышу, как он идет по двору, но не могу выглянуть, понятное дело: ведь стоит ему поднять голову, как он увидит мою дурацкую физиономию в окне.
Впрочем, и не глядя, не составляет труда догадаться, что он делает: пытается открыть сарай. И делает это очень просто: ведь я, собираясь взяться ближе к вечеру за грабли, оставила в замке ключ.
Вот дура! Разве не научило меня вчерашнее сидение в погребе, что нельзя, нельзя оставлять ключи в замках!
Вот, кстати, о вчерашнем сидении. Не Максвелл ли запер меня в погребе?! Он что-то искал в доме, потом прибежала Жани и спугнула его. Но он явился сегодня, чтобы закончить начатое.
Не исключено. Ведь прозвище этого типа, как мне сообщила Николь, «Король старьевщиков»!
Мне без разницы, что он ищет и что хочет стащить. Я не собираюсь грудью бросаться на защиту брюновского антиквариата! Я хочу одного: как можно скорее выбраться из этого дома! Вчера Максвелл хладнокровно запер меня в погребе, а что он сделает сегодня, если я, на беду, попадусь ему на глаза, живая и здоровая помеха?!
И еще вопрос: один ли он прибыл из Парижа? А что если в кильватере притащился мой старинный дзержинский знакомый?!
Я со страшной скоростью одеваюсь (хорошо еще, что заблаговременно сложила на стуле чистую одежду!) и, чуть касаясь ступенек, слетаю на первый этаж, выскакиваю на террасу.
Внизу, у ворот своего дома, стоит Клоди, которая болтает с каким-то очень плотным, высоким, загорелым мужчиной.
– О, привет, Валентин! – радостно машет мне Клоди. – Вы не знакомы с Жильбером? Это сосед Николь, муж Жаклин.
Я смотрю на Жильбера. У него такой горбатый нос, словно в прошлой жизни обладатель его был птицей… например, вороном. У него волосатые руки и ноги, что придает ему еще более свирепый облик…
Вот только грабель в руках нет!
Итак, шарился по саду Жани именно Жильбер. Или у них и впрямь настолько близкие отношения, что она призналась ему в убийстве Лоры, или он явился отыскать улику по собственной инициативе.
И так хорошо, и этак неплохо. Одно и в самом деле радует: я его в том саду видела, а он-то меня – нет! Значит, во мне никакой опасности не чует. Хоть его можно не бояться.
Однако давненько я не видела в обращенных ко мне глазах такого клинического изумления, какое наблюдаю в глазах Жильбера!
– Ва-лен-тин?.. – переспрашивает он, натурально заикаясь. – А где Николь?
– О, она уехала, – машу рукой на манер булгаковского Фагота. – Еще вчера утром! Она, знаете ли, уже давно в Париже!
– Но как же?.. – продолжает активно недоумевать Жильбер. – Час назад я видел ее на крыльце. Я поздоровался с ней, и она ответила…
– Это была я, – признаюсь стыдливо, что ввела в заблуждение хорошего человека. – Я тут траву полола.
– Вы?! – Глаза Жильбера, и без того очень яркие и выпуклые, просто-таки готовы вылезти из орбит. – Но я решил… я потом посмотрел в щелочку, машины в гараже нет… Я решил, что Николь закончила работу и уехала в Нуаер или Тоннеруа в магазин. Поэтому я… Я думал, что никого…
Тут он, такое впечатление, спохватывается и замолкает на полуслове.
Однако сказанного вполне довольно, чтобы понять: Жильбер огорчен не только тем, что я – не Николь, но прежде всего тем, что в доме, который он считал пустым (даже в гараж в щелку заглядывал, проверял, на месте ли машина хозяйки!), кто-то оказался.